Вид у него был одновременно умоляющий и жалкий. Дама с заколками оглянулась на Шатогерена, который, казалось, был смущен больше прочих, неожиданно улыбнулась поэту, который, забыв о приличиях, смотрел на нее во все глаза, и раскрыла веер, украшенный все теми же изображениями бабочек.
– Не вижу смысла отрицать очевидное, граф, – с восхитительным спокойствием промолвила она. – Да, я Елизавета, королева Богемии. И теперь, когда вы знаете, кто я, что вы намерены предпринять?
Глава 27
– Ваше величество! – умоляюще простонал Эстергази. Он молитвенно сложил руки, но тотчас же опомнился и убрал их.
«Все оказалось до странности просто, – подумала Амалия, – но совсем не так, как я предполагала». Действительно, дело было вовсе не в сумасшедшей жене графа, а в королеве Богемии, которая захотела инкогнито, без лишней огласки, посоветоваться с врачом из другой страны по поводу своего здоровья. Отсюда и нежелание приезжать в санаторий, и двойная плата доктору за визит на дом, и удаленная вилла на самой окраине города – конечно же, для того, чтобы кто-нибудь любопытный ненароком не узнал королеву и не стал распускать слухи. И, разумеется, граф Эстергази, личность достаточно известная, идеально подходил на роль заботливого супруга, потому что хоть кто-нибудь обязательно сообщил бы Гийоме о странностях графини. Таким образом, все получило бы свое объяснение, и врач не стал бы задавать лишних вопросов… вопросов, которые в данной ситуации совершенно никому не были нужны.
Но на самом деле вовсе не королевское инкогнито волновало сейчас Амалию. Самый главный – и самый интересный! – вопрос заключался в том, что именно мог тут делать кузен Рудольф, который минуту назад так резво выскочил с графом из-за угла дома, а теперь стоял с видом примерного школьника, которого ненароком поймали на краже вишен из учительского сада.
– Они ворвались сюда силой! – прошипел по-немецки рыжий привратник за спиной Амалии. – Это неслыханно!
– Ваше величество, – произнесла Амалия, сделав реверанс, – нам искренне жаль, что мы нарушили ваш покой, но дело не терпит отлагательства. Мы искали господина виконта.
– Мы? – с любопытством переспросила королева. Но в ее тоне не было и намека на желание поставить на место или унизить. Казалось, сложившаяся ситуация лишь забавляла ее.
Эстергази метнул на Амалию взор сродни тому, которым он давеча собирался испепелить ее кузена, и сквозь зубы представил королеве баронессу Амалию Корф, российскую подданную.
– А вы, сударь… – граф повернулся к поэту.
– Алексей Нередин, – поспешно представился тот. И добавил: – Русский поэт. Я… я счастлив познакомиться с вашим величеством.
– Вы пишете стихи? – заинтересовалась королева.
– Да, ваше величество.
– Я почти не знаю русских поэтов, – извиняющимся тоном промолвила Елизавета.
С ее стороны это была не обычная вежливая фраза. Нередин знал, что королева Богемии слывет большой покровительницей литературы вообще и поэзии в частности. Она покупала рукописи Гейне, поддерживала молодых поэтов и читала стихи, выходящие на всех языках королевства – немецком, чешском и венгерском.
– Увы, ваше величество, поэзия плохо поддается переводу, – искренне сказал Нередин.
– Хотя я помню, мне попадалось кое-что господина Пушкина на французском, – добавила королева. – И произведение графа Алексея Толстого в немецком переводе. Он хорошо пишет. Помнится, я присутствовала на представлении одной из его пьес, и мне было очень интересно.
– Да, госпожа Павлова много его переводила[19], – подтвердил поэт.
Он спохватился, что уже столько времени беседует с королевой о поэзии и никто не смеет вмешаться в их разговор. Но поразительнее всего было то, что, разговаривая с этой красивой сорокалетней женщиной, Алексей не чувствовал и следа смущения, которое прежде нападало на него, когда ему приходилось общаться со знатью. Не то чтобы королева держалась открыто и дружелюбно – напротив, поэт сразу же заметил, что человек она закрытый и замкнутый, и не только из-за занимаемого ею положения. И еще, глядя на нее, Нередин впервые вполне уяснил себе значение выражения «царственная стать». Все в Елизавете выдавало королеву: походка, осанка, манера держать голову, – сама она, очевидно, не отдавала себе в том отчета.
Эстергази воспользовался образовавшейся в разговоре паузой и сразу же ловко в нее ввинтился.
– Кажется, господа искали месье доктора? – сухо бросил он. На его красном, потном лице было написано раздражение.
– О да, – кивнула Амалия и повернулась к Шатогерену: – Господин виконт, с доктором Гийоме случилось несчастье. Я думаю, только вы в состоянии ему помочь.
Шатогерен метнул на нее быстрый взгляд. Что-то в ее тоне подсказало ему, что баронесса не хочет говорить при посторонних. Он поклонился королеве и вслед за Амалией стал спускаться по ступеням.
Видя, что враги удаляются, Эстергази дал волю своему раздражению.
– Вот, не угодно ли! – воскликнул граф, словно бы обращаясь к Рудольфу фон Лихтенштейну, но на самом деле с таким расчетом, чтобы его слышали все. – Опять в санатории что-то стряслось! Воля ваша, но я не понимаю, зачем вообще было обращаться к этому незаконнорожденному, как будто в Богемии нет приличных докторов!
Однако продолжение речи графа оказалось неожиданным. Шатогерен резко повернулся и двинулся обратно.
– Мне показалось, – холодно спросил он, подойдя вплотную к Эстергази, – или вы только что намеренно оскорбили моего патрона? На всякий случай вынужден вам напомнить, что я дворянин и могу заставить вас ответить за оскорбление.
«Вот уж вряд ли», – ухмыльнулся про себя Рудольф. Он отлично знал, что Эстергази не умел ни стрелять, ни фехтовать и никогда не дрался на дуэли.
– О, господин виконт, – граф изобразил кривую улыбку. – Я не имел намерения оскорбить вас или честнейшего доктора Гийоме. Возможно, меня ввели в заблуждение слухи.
– Хорошо, если так, – обронил врач и повернулся к королеве: – Простите, Ваше величество. Я слишком многим обязан господину Гийоме, чтобы позволять бесчестить его имя.
– Ничего, – отозвалась Елизавета. – Я понимаю, сударь.
Затем улыбнулась ему и, сложив веер, шагнула к двери. Фрейлина с кислым лицом двинулась за ней следом. Кипя яростью, Эстергази смотрел, как они уходят.
– Теперь весь город узнает, что королева здесь, – пожаловался он Рудольфу. Но тут заметил проштрафившегося привратника и обрадовался возможности сорвать на нем свой гнев, а потому взревел: – Карел Хофнер, вы знаете, кто вы такой?
– Знаю, – спокойно отвечал рыжий. – Я дворянин, как бывший здесь доктор, и тоже могу драться на дуэли.
И он с вызовом выдержал взгляд взбешенного придворного.
– Вы бы лучше отыскали барона Селени, – понизил голос Эстергази. – Куда он мог запропаститься?
– Мы с братом уже шесть раз побывали в гостинице, – отозвался привратник, носивший одно из самых аристократических имен Богемского королевства. – Барон Селени исчез.
– Куда?
– Один из слуг вспомнил, что посыльный принес ему ночью записку. Прочитав ее, господин барон собрался и ушел.
Рудольф покачал головой:
– Хм, похоже на ловушку. Слушайте, а у него нет в окрестностях любовницы?
– Где, скажите на милость, вы встречали любовницу, у которой можно проторчать два дня? – парировал Эстергази.
Вообще-то Рудольф встречал и таких, у которых можно было провести и три дня, но почему-то предпочел не просвещать графа в данном вопросе. Он покосился на Хофнера и заметил, что тот ухмыляется. Очевидно, Карелу тоже было что сказать, но и он решил держать это при себе.
По улыбкам своих собеседников граф сообразил, что сморозил глупость, и рассердился еще больше.
– Забудем пока о Селени, – сказал он. – Если барон жив, он вернется. Если же мертв… – Граф пожал плечами. – Кстати, Карел, у меня есть поручение для вас. Отправляйтесь на телеграф и шлите требование доктору Брюкнеру, чтобы он немедленно приехал. Ее величество должна покинуть Ниццу как можно скорее, а доктор должен ее убедить. И, разумеется, более никаких врачебных визитов посторонних.
Карел коротко поклонился и ушел.
– Однако не слишком-то умно вышло, – заметил Рудольф. – Ни в коем случае не следует использовать для прикрытия лицо, которое столь высоко стоит, это чревато многими неприятностями.
Эстергази раздраженно повел плечами.
– Вы не понимаете, в каком положении я оказался, – буркнул он. – Король приказал мне сопровождать Елизавету сюда, и я не мог отказаться. Все началось из-за графини Фекете. Как вы знаете, она дочь герцога Савари, и Гийоме ее вылечил. Графиня все уши прожужжала королеве о кудеснике-докторе, вот та и решила обратиться к нему. Каприз, мой дорогой, чистой воды каприз, но король не смеет ей перечить. Особенно теперь, когда их сын умер от чахотки.
– Однако у королевы есть еще две дочери, – напомнил Рудольф.
Эстергази кивнул:
– Да, но сына она все равно любила больше, и к тому же он был наследником. После его смерти кронпринцем стал брат короля, а его не интересует ничего, кроме английской танцовщицы, с которой он где-то познакомился. Нелегкие нас ждут времена.
– Интересно, что могло случиться с доктором Гийоме? – спросил Рудольф.
– Вы и впрямь поверили, что с ним что-то неладно? – удивился Эстергази. – Разумеется, это был всего лишь предлог, чтобы застигнуть нас врасплох.
– Не уверен, не уверен, – задумчиво проговорил Рудольф.
Меж тем в коляске, которая ехала обратно в санаторий, между Амалией и Шатогереном происходил оживленный разговор, и касался он непосредственно доктора Гийоме.
– Инспектор Ла Балю и его люди… просто пришли и арестовали его! – горячо говорила Амалия. – На глазах у всех больных! Представляете?
Шатогерен рассердился:
– Они что, и впрямь подозревают, что Гийоме мог убить Ипполито Маркези? Вот ведь абсурд!
– Инспектор Ла Балю объявил, что все происходящее в санатории выглядит очень подозрительно, поэтому он пока задерживает доктора для допроса, – сказала Амалия. – Все очень плохо! Севенн отправился к префекту, а мы с месье Нерединым сразу же поехали за вами. Нужно во что бы то ни стало вызволить его оттуда.
– Так… – задумался Шатогерен. – Прежде всего, я полагаю, стоит обратиться к мадам Ревейер, нашей пациентке. Ее муж владеет сетью магазинов в Париже и знаком с президентом, с депутатами и министрами. Полагаю…
– Мадам Ревейер собирает вещи, – перебила его Амалия. – Она уезжает из санатория. Дама сказала, что больше не может здесь оставаться, несмотря на то что хорошо относится к доктору… и все в таком же духе.
– А-а, вот как… – протянул доктор. – И кто еще вообразил себя на тонущем корабле? – Его презрительный тон был еще более оскорбителен, чем слова.
– Одна из немецких дам и дипломат в отставке. – Амалия умоляюще посмотрела на него.
– Скатертью дорога, – отозвался Шатогерен. – Если бы не королева… Я хочу сказать, что раньше думал, граф Эстергази сможет нам помочь, если возникнут трудности. Но теперь вряд ли можно на него рассчитывать.
Амалия немного подумала:
– Значит, получается, что никто…
Шатогерен пожал плечами:
– Если бы я знал хоть одного человека… Есть еще бывший министр, который у нас лечился, но он сейчас где-то в Италии.
– Обойдемся без министра, – внезапно промолвила Амалия, и ее глаза сверкнули. – Констан! Везите нас на телеграф.
– Вы хотите отправить телеграмму? – удивился Шатогерен. – Думаете, она сможет нам помочь?
– Возможно, да, а возможно, нет, – уклончиво ответила Амалия. – Дело в том, сударь, что у меня тоже есть разные знакомые, просто я редко к ним обращаюсь.
Констан остановил экипаж возле здания городской почты, и баронесса ушла.
– Все-таки странно, что вы ее не узнали, – внезапно проговорил поэт, до того молчавший. – Я имею в виду королеву Елизавету.
Шатогерен улыбнулся.
– По-вашему, я часто бываю при богемском дворе? – парировал врач. – И вообще, сударь, да будет вам известно, что хотя я и виконт, но по своим взглядам убежденный республиканец. Потом, вы же сами признали Ее величество только после слов баронессы Корф.
– Верно, – согласился Нередин. – Но мне даже в голову не могло прийти…
– Мне тоже, – заметил доктор. – Хотя теперь мне многое становится понятным. И ее бессонница – как раз с тех пор, как умер сын, и ее припадок, когда мы говорили о Ван-Дейке. Я всего лишь упомянул портрет принца Руперта, а она разрыдалась. Конечно, она ведь подумала о другом принце Руперте – своем сыне. Но я-то не знал этого, и мне ее реакция показалась… мягко говоря, странной.
– У нее тоже чахотка, как и у ее сына? – допытывался Нередин. Он и сам не знал, почему ему были столь важны подробности.
– У нее нет чахотки, – отрезал Шатогерен. – Легкие совершенно чистые, тут мы с доктором Гийоме сходимся во мнении. Ее болезнь совершенно другого рода – нервы. Раньше я не знал причину, думал, ее состояние может быть как-то связано с мужем… то есть с графом Эстергази. И, конечно, меня сбило с толку то, что графиня Эстергази слегка не в себе.
Амалия вышла из здания почты и забралась в коляску.
– Теперь остается только ждать, – сказала она. – Я телеграфировала двум людям, если они откажутся помочь, что ж – задействую других. Да, там Шарлю прибыла срочная телеграмма, и я захватила ее с собой.
Поэт не слушал ее. «Интересно, отчего королева так любит Гейне? – размышлял он. – На мой взгляд, довольно вульгарный поэт, хоть и гениальный». И Алексей досадливо поморщился.
– Похороны мадемуазель Левассер завтра? – спросил Шатогерен.
Амалия кивнула.
– А что с ее женихом? – задал новый вопрос доктор. – Утром на него было страшно смотреть.
– Анри за ним приглядывает, – отозвалась молодая женщина. – Он не расстается с белой розой, той самой, которая на ней была… была в тот вечер. И ни с кем не хочет разговаривать. Мисс Лоуренс пыталась его расшевелить, но безуспешно.
– А мадам Легран по-прежнему с мадемуазель Натали?
– Да. – Амалия повернулась к поэту, как будто витающему в облаках: – Алексей Иванович, вы побеседуете с ней? Вы обещали…
Ей показалось или Нередин и правда взглянул на нее с раздражением?
– Что? А! Да, конечно, госпожа баронесса.
Нет, он не витал в облаках – место, в котором поэт мысленно пребывал, явно находилось куда ближе.
Амалия пристально посмотрела на него. Любопытно, уж не увлекся ли он королевой Елизаветой? Ей всего сорок четыре года, она красивая женщина, по-королевски величавая и к тому же перенесшая недавно такое человеческое, такое понятное горе. Большинству людей хватило бы и одного из перечисленных качеств – королевского сана, – чтобы увлечься той, которая в юности слыла самой очаровательной принцессой Баварии.
Нередин, заметив испытующий взгляд спутницы, рассердился на себя и стал смотреть в сторону. Он не хотел, чтобы кто-то догадался о его мыслях и тем более – о его переживаниях.
Коляска подъехала к санаторию, Констан натянул вожжи, и Шатогерен подал руку Амалии, помогая спуститься.
– Наконец-то приехали… Здравствуйте, мисс Лоуренс! – оживленно заговорила баронесса. – А, вот и вы, Шарль! Кстати, шевалье, у меня для вас есть телеграмма, я забрала ее на почте… Ален, мадам Ревейер уже уехала? Что ж, она сделала свой выбор… Да, и как состояние мадемуазель Натали?
Глава 28
«Бьюсь об заклад, мне предстоит тягостная сцена, – размышлял поэт, идя по коридору к комнатам художницы. – Уж конечно, она будет плакать и каяться. Не выношу таких людей! Если уж делаешь что-то, так нечего останавливаться на полпути. А сделать глупость и потом каяться… Не проще ли тогда не делать глупостей, чтобы не мучить ни себя, ни других?»
Как видим, подобно большинству мужчин, Нередин не выносил сцен, и менее всего ему были приятны те, которые устраивали женщины. Ах, сколько он в свое время насмотрелся таких сцен от К… Она в совершенстве умела их устраивать, для нее было достаточно любого пустяка, чтобы превратить его в трагедию и основательно испортить настроение окружающим. Но, по крайней мере, надо отдать ей должное – она не пыталась покончить с собой.
Не то чтобы поэт был чрезмерно догматичен – нет, он считал, что человек имеет право покушаться на свою жизнь, только если у него есть для этого очень веский повод. Он знал, до чего может довести беспросветная нужда, знал, на что может вынудить потеря того, кого любишь; и эти причины были ему близки и понятны. Однако поступка Натали он не понимал, и даже больше – ее поступок раздражал поэта и не находил в нем сочувствия. Все в девушке было бестолково: и ее высокий рост, и длинные руки, которыми она постоянно размахивала, и ее поведение, и ее действия. И даже ее любовь к себе он находил бестолковой и скучной. Причем понимал, что несправедлив, что попросту жесток, но ничего не мог с собой поделать.
Несмотря на все усилия Нередина, лицо его, когда он вошел в комнату художницы, было хмурым. Однако Натали, лежавшая в постели, так просияла, увидев его, что даже не заметила его раздражения.
– Алексей Иванович… А я так боялась, что вы не придете!
Мадам Легран тактично отсела в угол и стала делать вид, что читает какой-то роман. Нередин сел на ее место у изголовья и постарался напустить на себя непринужденный вид. И то, что он оказался вынужден играть, притворяться, тоже было ему неприятно. По правде говоря, он с удовольствием сейчас очутился бы где-нибудь в другом месте… да хоть на той унылой вилле, где жила необыкновенная женщина с бабочками в волосах. Однако он отогнал от себя это воспоминание.
– Вы нас всех огорчили, мадемуазель… – полушутливо-полусерьезно заговорил Алексей. – Ну посудите сами, что такое вы затеяли? Нехорошо, очень нехорошо… И доктор Гийоме так рассердился, что хотел сразу же попросить вас из санатория. Нельзя же так поступать, в самом деле!