«Он был так предупредителен, так галантен, как могут быть только настоящие французы… Мы разговаривали о Лондоне, и он сказал, что хотел бы там побывать».
«Мисс Хедли, о которой я писала тебе в прошлый раз, очень плоха. Кажется, ее дни сочтены, а родители ничего не замечают и тешат себя надеждой, что ей вот-вот станет лучше. Доктор Пюигренье попытался намекнуть им, но они не поняли его намека, к тому же они недостаточно хорошо говорят по-французски. Я хотела сказать им, но побоялась… и потом, я не хотела стать причиной их горя. Вечером я на набережной встретила моего нового знакомого Гийоме (помнишь, того француза, который здесь лечится) и, не удержавшись, все ему рассказала. Он был очень мил и замечательно меня понял. По его словам, иногда страх перед дурным поступком вынуждает нас поступать еще хуже, но на самом деле я зря беспокоюсь. Он уверен, что родители мисс Хедли обо всем уже догадались, но не хотят лишний раз расстраивать дочь и показывать ей, что она не выздоровеет. Он замечательный и думает о людях лучше, чем я…»
Амалия поморщилась и взяла следующее письмо.
«В обществе майора Тимберса я пробыла всего полчаса, не больше, но эти полчаса показались мне вечностью. Он был так умен и так превосходно рассуждал обо всем на свете, что мне поневоле сделалось страшновато за свою ограниченность. Едва-едва сумела я улизнуть от него под благовидным предлогом и возле гостиницы увидела месье Гийоме. Он спросил, почему у меня такой растерянный вид, и я не могла не рассказать о майоре. Матьё (его зовут Матьё, и он попросил меня так его звать) заметил, что навязчивое знание хуже незнания, и я с ним согласилась. Да, я нашла себе новую портниху, потому что прежняя берет безумно дорого…»
«Вкладываю в письмо цветок, который сорвала с куста, что растет возле гостиницы. Английских романов здесь нет, вернее, те, что есть, я уже прочитала и скучаю, а перечитывать второй раз не хочется. Моего француза (как ты выражаешься) я несколько дней не видела. Зато видела Пюигренье, и доктор сказал, что я иду на поправку. Раньше он был не уверен, не хотел меня обнадеживать раньше времени и т. д., но теперь вполне за меня спокоен. Он ужасно старый, но, несмотря на это, я чуть не обняла его и не расцеловала».
«На бульваре мы встретили коляску знаменитой певицы, о которой я тебе прежде писала. Она приехала сюда не ради лечения, а просто чтобы отдохнуть. С ней постоянно видят то русского князя, то английского герцога, но никогда обоих сразу. Все прохожие смотрели только на нее, и я сказала вслух, как хорошо, наверное, быть знаменитой. Однако Матьё пожал плечами и сказал, что слава – сомнительное удовольствие быть известным людям, которым в жизни не подал бы руки, и что вряд ли певица счастливее, чем большинство из нас. И я подумала, что и в самом деле не хотела бы оказаться на ее месте».
«Сегодня, когда пришло твое письмо, у меня был Матьё, и мы долго беседовали о тебе и о дружбе вообще. Он говорит, что у него немного друзей, потому что он был долгое время беден и только наследство от рано умершей кузины позволило ему подняться. Матьё утверждает, что друзья вообще делятся на три категории: на тех, кто тобой дорожит, на тех, кому ты безразличен, и старых преданных врагов. «Но у меня даже не было врагов», – добавил он и улыбнулся. Я ему ответила, что нельзя столь мрачно смотреть на мир. Это было немного дерзко с моей стороны, но он ничего не сказал и только поцеловал мне руку. А потом, представь себе… потом сделал мне предложение. Я уверена, ты порадуешься за меня, что я не ответила ему отказом…»
Амалия отложила письмо. Значит, Аннабелл была так сдержанна в своих рассказах о лже-Гийоме потому, что Эдит-Диана с самого начала как-то дала ей понять, что француз ей не по душе; и выражение «порадуешься, что не ответила отказом» больше походило на просьбу понять и извинить, чем на предложение разделить радость подруги. Но не это важно сейчас, размышляла Амалия, а то, какие зацепки можно извлечь из рассказов Аннабелл о своем будущем муже. Упоминание об умершей кузине вряд ли может что-то дать, потому что «Матьё» мог попросту ее придумать, более того, если Амалия права насчет него и он овдовел не в первый раз, наследство должно было оказаться от его предыдущей жертвы. «Но что, если кузина и в самом деле была? – подумала Амалия. – Ведь нельзя же упускать такую возможность… Надо будет попросить Рудольфа навести справки. Хотя нет, Рудольфу не до того, он приехал сюда по совсем другому делу. Проще поговорить с мадам Легран, которая знает все обо всех, кто находится в санатории… Интересно, удастся ли Рудольфу отыскать пропавшее письмо? И что именно в том письме может быть?»
Глава 26
– Должен заметить вам, – холодно промолвил граф Эстергази, – что содержание письма не имеет никакого отношения к делу.
– А я вовсе не склонен так считать, – возразил Рудольф с обаятельнейшей улыбкой, глядя прямо в глаза своему собеседнику.
Граф Эстергази поморщился. Это был невысокий коренастый брюнет лет пятидесяти, с лицом, в котором неуловимо проскальзывало нечто бульдожье. Он носил точь-в-точь такие же длинные холеные усы, как король Богемии, его повелитель, и вообще слыл одним из самых преданных ему людей. Так как Рудольф получил инструкции в случае чего обращаться напрямую к графу, он без промедления воспользовался ими, и теперь мужчины разговаривали в саду, возле высокой стены, которая окружала виллу. В дом Эстергази приглашать гостя не стал.
– То, что вы считаете, не имеет значения, – наконец произнес Эстергази.
Однако Рудольф был слишком опытным агентом, чтобы его можно было сбить с толку подобными высокомерными фразами.
– Вы усложняете мне задачу, граф, – покачал он головой. – Мне сказали, что я могу рассчитывать на полное сотрудничество, а вы молчите о самом главном. Это нехорошо.
– Главное я вам уже сообщил, – бросил Эстергази. – Письмо личное, имеет лишь частное значение, но способно бросить тень… очень нежелательную тень. Больше я вам ничего открыть не могу.
И по упрямому выражению его лица Рудольф понял, что настаивать бесполезно. Бульдог не из числа тех, кто делится своими тайнами.
– Ну хорошо, – вздохнул немец. – Шевалье де Вермон знает о содержании письма?
– Нет.
– Но хотя бы может подозревать? – настаивал Рудольф.
– Вряд ли. Даже так: в нынешних условиях совершенно исключено.
Рудольфу неудержимо захотелось выругаться, что наверняка было бы ошибкой. «Черт возьми, – с досадой подумал он, – я постарел. Кажется, я больше не гожусь для этой работы». Подняв глаза, он неожиданно увидел в окне второго этажа полускрытое занавеской женское лицо. Ему показалось, что лицо было красивое, но все же, вспомнив, какой болезнью страдает графиня, Рудольф невольно вздрогнул. Увидев, куда смотрит его собеседник, Эстергази обернулся, и занавеска тотчас опустилась. Женщина исчезла.
– Кто автор письма? – спросил Рудольф.
Граф покосился на него с явным раздражением и сердито буркнул:
– Вас не касается.
– Черт подери, – разозлился немец, – но должен же я знать хоть что-нибудь!
– Все, что вам должно быть известно, вы и так знаете, – сухо продолжил Эстергази. – Письмо исчезло. Агент барона Селени и свидетель кражи письма были убиты. Кстати, Селени я тоже не могу найти со вчерашнего дня, и это мне совершенно не нравится. А в санатории находится… находится хорошо известное вам лицо. Вам лучше меня известно, на что то лицо способно.
– Она не брала письмо, – возразил немец.
– Она вам так сказала? И вы поверили?
– Письма у нее нет, – с металлом в голосе отчеканил Рудольф. – И я не вижу смысла продолжать разговор на данную тему.
– Допустим, взяла его не она, – согласился Эстергази. – Но кто же тогда?
– Кто-то другой, я ручаюсь, – ответил фон Лихтенштейн. – Вы уверены, что в санатории больше нет подозрительных людей?
– Давайте посмотрим, – задумчиво уронил граф. – Итак, доктор Пьер Гийоме. Окончил курс с отличием, но рассорился с профессорами по причине независимого характера. Любит всегда отстаивать свою точку зрения и идет напролом, даже когда обстоятельства того не требуют. Известен как хороший врач, хотя многие его коллеги утверждают, что он обыкновенный шарлатан. Вылечил дочь покойного герцога Савари, за что был почти представлен к ордену Почетного легиона, но отказался от награды. Мизантроп, но, в общем, куда более безобиден, чем думает сам. В порочащих связях не замечен. Далее: виконт Поль-Рене-Ксавье де Шатогерен, помощник Гийоме. Не любит упоминать о своем титуле, обычно представляется как Рене Шатогерен. Принадлежит к старинному роду, который был почти полностью истреблен во время революции. Доброволец во время войны… на которой, по-моему, вы с ним и познакомились. Был женат, жена умерла от чахотки через несколько месяцев после свадьбы. После ее смерти он поехал в Африку военным врачом и там познакомился с другим врачом, неким Леграном, который изучал местные болезни. Шатогерен был его помощником, а после смерти Леграна его супруга порекомендовала виконта другу мужа, доктору Гийоме. Работает в санатории, предан своему делу, в нежелательных связях не замечен. – Эстергази вздохнул. – Теперь Филипп Севенн, любимый ученик парижского профессора Лафоре. Сватался к племяннице профессора, чей отец – «бессмертный»[18], но она предпочла какого-то маркиза. Профессор и рекомендовал его Гийоме, который тоже когда-то у него учился. Севенн – молодой врач, подающий большие надежды. Педантичный, старательный, судя по всему, далеко пойдет. Связей со службами не имеет. Далее: мадам Легран, главная сиделка…
Рудольф досадливо выдохнул сквозь зубы. Он уже знал все о мадам Легран, единственный недостаток которой заключался в том, что она была втайне влюблена в доктора Гийоме, а также об Эдит Лоуренс, которая устроилась в санаторий под чужим именем, о Мэтью Уилмингтоне, который вчера потерял невесту, Натали Емельяновой, шевалье де Вермоне, поэте Нередине… И, разумеется, знал о баронессе Амалии Корф.
– Хватит, – сказал он. – Все это мне уже известно.
– Боюсь, не все, – бархатно-вкрадчивым голосом ввернул Эстергази. – К примеру, настоящая Эдит Лоуренс…
– Живет в Лондоне, – нетерпеливо кивнул Рудольф. – А в санатории находится ее кузина Диана.
Эстергази усмехнулся:
– Вам баронесса сообщила? И она пыталась вас убедить, что отошла от дел? Нет, Рудольф, я не хочу навязывать вам свое мнение, но… вам не кажется, что вы чересчур легковерны?
Граф словно повторял сомнения самого Рудольфа, в которых тот сам себе не желал признаваться, и немец разозлился. Он терпеть не мог, когда кто-то пытался воздействовать на него, да еще таким способом. А Эстергази глядел на него, и глаза его смеялись.
– Я всего лишь логичен, – упрямо поджал губы Рудольф. – Агентша успела послать Селени телеграмму, что письмо у нее. Значит, она украла его со стола в комнате шевалье. А поскольку почту в тот день по чистой случайности разносила баронесса, значит, она действительно положила письмо на стол и забыла о нем. Если бы ей была известна ценность письма, она бы точно не стала оставлять его на столе.
Эстергази усмехнулся, а затем признался:
– Я не слишком доверяю логике, когда речь идет о людях.
– Ну, с такой женой, как у вас, трудно ждать другого, – возразил фон Лихтенштейн с добродушной улыбкой.
Это был удар под дых – конечно, словесный, но оттого не менее сильный. И немец с удовольствием убедился, что его собеседник изменился в лице.
– И вы забываете, что агентша Селени вполне могла украсть письмо не из комнаты шевалье, а у вашей… родственницы, – дополнил Эстергази после паузы.
– Не могла, – твердо ответил Рудольф.
– Почему? – удивился граф.
– Потому, – коротко ответил немец, не желая вдаваться в объяснения. С его точки зрения, было бы глупо даже предполагать, чтобы баронесса Корф дала обвести себя вокруг пальца столь вульгарным образом. Слишком уж хорошо он ее знал.
– Кроме того, – продолжал граф, – меня беспокоит исчезновение Селени. Братья Хофнер нигде не могут его отыскать.
– Наверное, он до сих пор не может слезть с дерева, – предположил Рудольф.
Граф Эстергази нахмурился.
– С какого дерева?
– На которое залез, чтобы наблюдать за баронессой Корф, – ухмыльнулся. – Я же прекрасно помню это животное, его методы всегда оставляли желать лучшего.
Граф Эстергази не зря считался самым сдержанным придворным Европы, но сейчас его терпение все же истощилось. Он попытался испепелить нахала взглядом, но с таким же успехом можно было пытаться поджечь Средиземное море, которое лениво перекатывало свои волны в нескольких сотнях метров от собеседников.
– Ну что ж, – промолвил Эстергази после затяжного молчания, – думайте что вам угодно, сударь, и даже то, будто госпожа баронесса и впрямь не имеет к происшедшему отношения. Но тогда остается открытым вопрос: кто же все-таки взял письмо?
– Тот же, кто украл черновики поэта, думая, что они представляют ценность, – сказал Рудольф.
Эстергази озадаченно взглянул на собеседника.
– Простите?
– Все очень просто, – принялся объяснять фон Лихтенштейн. – Тот, кто охотился за письмом, наверняка знал о прошлом баронессы. Неожиданно в санатории появляется ее соотечественник, с которым она много общается и говорит по-русски. Считается, что он поэт, но как это проверить? А что, если на самом деле он ее сообщник? И тогда наш вор крадет его наброски. Госпожа баронесса решила, что перестарался кто-то из слуг, но у меня другое мнение. Затем куз… Амалия разносит почту, включая то самое письмо, но мадам Карнавале, хрупкая старая дама, о которой никто бы никогда не подумал, что она выполняет чье-то задание, опережает нашего недруга. Впрочем, он поправляет ситуацию, столкнув ее со скалы. Затем ночью обыскивает ее комнату и находит письмо. В тот момент его видит священник Маркези. Либо Маркези что-то заметил, когда погибла мадам Карнавале. Впрочем, неважно. И нежелательный свидетель был убит. Таким образом, письмо находится в чужих руках, а вы по-прежнему не хотите сказать мне ничего о том, кому оно может пригодиться!
Эстергази молчал.
– Если кто-то захочет его продать нашим врагам, – добавил Рудольф, – или, скажем, опубликовать в прессе…
– Это будет катастрофа, – мрачно произнес граф. – Ни в коем случае нельзя допустить огласки содержания письма.
Он оглянулся на дом, входная дверь которого внезапно отворилась. Появившийся на пороге рыжеватый молодой человек махнул рукой, подавая хозяину какой-то сигнал.
– Это Альберт Хофнер, – пояснил граф. – Значит, виконт де Шатогерен уже уезжает… Отойдем за угол, герр фон Лихтенштейн. Вы же не хотите, чтобы виконт вас видел? Мало ли кому он может о встрече с вами здесь проговориться…
Досадуя на себя, Рудольф вслед за графом двинулся по дорожке и скрылся за углом дома, чтобы не столкнуться с помощником доктора Гийоме. К несчастью, он не заметил коляску, которая неслась по дороге так, словно кучер уже тогда предвидел знаменитые гонки в расположенном неподалеку Монако и задался целью их посрамить. В облаке пыли коляска остановилась возле виллы, и тотчас на землю спрыгнул светловолосый господин с голубыми глазами. Он подал руку изящной даме в платье цвета слоновой кости и помог ей выйти.
У ворот путь им преградил привратник, подозрительно похожий на господина Альберта Хофнера, стоявшего у дверей дома.
– Сожалею, – сухо сказал привратник, – но вы не можете сюда войти. Я…
Он собирался еще что-то сказать, но поэт (а спутником приехавшей только что баронессы был именно Нередин) толкнул его в грудь с такой силой, что молодой человек отлетел к решетке ворот.
– Посторонись, холоп, – презрительно бросил Алексей по-русски.
– Мне нужен только доктор Шатогерен! – крикнула Амалия, проходя мимо двойника Альберта Хофнера.
Судя по ошеломленному лицу привратника, его никогда в жизни не осмеливались не то что толкнуть, но даже непочтительно схватить за руку. Он отлепился от решетки и тоскливо оглянулся в поисках помощи.
– Господин граф! – взвыл рыжеволосый в отчаянии. – Альберт! На помощь!
Но Амалия в сопровождении поэта уже поднималась по ступеням, не обращая никакого внимания на суету лакеев. Навстречу ей шел Шатогерен, за которым следовала темноволосая статная дама в черном платье, похожем на траурное. В роскошных тяжелых волосах сверкали бриллиантовые заколки в виде бабочек. За темноволосой угадывалась другая дама – постарше и попроще одетая, с сурово поджатым ртом.
– И не забывайте капли по три раза каждый день, госпожа графиня, – закончил фразу Шатогерен, обращаясь к темноволосой.
Он повернул голову, заметил Амалию с Нерединым и озадаченно нахмурился.
– Господин виконт, – начала Амалия, волнуясь, – мы приехали за вами, потому что нужна ваша помощь. Дело в том, что доктор Гийоме…
Тут она бросила взгляд на статную даму с заколками в волосах – и осеклась. Затем восклинула:
– Ваше величество!
Нередин был уверен, что после событий последних дней его уже ничто не удивит. Но сейчас он так поразился, что даже причина, из-за которой они с баронессой столь спешно поехали искать Шатогерена, вылетела у него из головы.
Тут же как по мановению волшебной палочки из-за угла дома выскочил багровый господин, чем-то до странности похожий на бульдога. Но еще более странным было то, что за ним следовал кузен баранессы, тот самый деревянный немец. Завидев Амалию, он, впрочем, слегка убавил прыть и последние метры преодолел степенным шагом, почему-то глядя в землю.
– Это недоразумение, – объявил багроволицый, граф Эстергази, широко улыбаясь и поворачиваясь поочередно ко всем свидетелям маленькой сцены. – Право же, недоразумение! Сударыня! Прошу вас, вернитесь в дом!
Вид у него был одновременно умоляющий и жалкий. Дама с заколками оглянулась на Шатогерена, который, казалось, был смущен больше прочих, неожиданно улыбнулась поэту, который, забыв о приличиях, смотрел на нее во все глаза, и раскрыла веер, украшенный все теми же изображениями бабочек.
– Не вижу смысла отрицать очевидное, граф, – с восхитительным спокойствием промолвила она. – Да, я Елизавета, королева Богемии. И теперь, когда вы знаете, кто я, что вы намерены предпринять?
Глава 27
– Ваше величество! – умоляюще простонал Эстергази. Он молитвенно сложил руки, но тотчас же опомнился и убрал их.
«Все оказалось до странности просто, – подумала Амалия, – но совсем не так, как я предполагала». Действительно, дело было вовсе не в сумасшедшей жене графа, а в королеве Богемии, которая захотела инкогнито, без лишней огласки, посоветоваться с врачом из другой страны по поводу своего здоровья. Отсюда и нежелание приезжать в санаторий, и двойная плата доктору за визит на дом, и удаленная вилла на самой окраине города – конечно же, для того, чтобы кто-нибудь любопытный ненароком не узнал королеву и не стал распускать слухи. И, разумеется, граф Эстергази, личность достаточно известная, идеально подходил на роль заботливого супруга, потому что хоть кто-нибудь обязательно сообщил бы Гийоме о странностях графини. Таким образом, все получило бы свое объяснение, и врач не стал бы задавать лишних вопросов… вопросов, которые в данной ситуации совершенно никому не были нужны.