– Я еще не разучилась писать сама, – сердито бросила королева. – Ступайте!
Фрейлина удалилась, но Алексей заметил, что, уходя, она неплотно притворила за собой дверь. Елизавета написала короткое письмо, запечатала его и вручила Алексею.
– Я хотела бы попросить вас об одолжении, – после короткой паузы промолвила королева.
И опять Нередин почувствовал на себе ее прямой, открытый взгляд. И сказал, что готов исполнить все, о чем его попросят.
– То, что я рассказала о моем сыне…
Алексей заверил ее, что дальше его это не пойдет. Елизавета грустно улыбнулась.
– Кажется, мы еще не говорили с вами про современных русских поэтов, – заметила она.
И разговор вновь вошел в мирное литературное русло, не касаясь более ни материнского горя, ни самоубийства единственного сына, ни видений, которые преследуют по ночам сильных мира сего.
…Когда Нередин наконец покинул виллу, голова у него шла кругом. Поэт жалел Елизавету, потому что женщина была несчастна, и в то же время она была так красива и величава в своем горе, что Алексей невольно восхищался ею еще сильней. Кроме того, он никак не мог взять в толк, какие причины могли побудить ее сына покончить с собой. Из слов королевы стало ясно, что брак принца Руперта оказался неудачным, но ведь ничто не мешало ему разъехаться с женой и держать ее в почтительном отдалении. Да и вообще, если бы все неудачные браки оканчивались самоубийством, то вскоре на земле не осталось бы ни одного человека.
«Нет, там было что-то еще, – смутно подумал поэт. Туман почти съел дорогу, фиакров не было, и он двигался наугад сквозь белую пелену. – Возможно, и впрямь несчастный случай, возможно, припадок безумия… – Тут мысли его приняли совершенно другое направление. – У нее красивые руки и замечательные волосы. А бриллиантовые бабочки очень ей идут».
Он остановился, испытывая смутную тревогу; но тревога эта не была связана ни с его мыслями, ни с видением несчастного молодого человека, который прострелил себе сердце, и вообще явилась откуда-то извне. Нередин не зря служил в армии, и теперь, когда он шел, окутанный туманом, неким шестым чувством учуял, что за ним кто-то крадется.
Кажется, отмахнулся поэт.
А вот и нет, шепнул поручик.
И тут Нередин и впрямь услышал чьи-то шаги, очень осторожные, как будто кто-то ступал едва ли не на цыпочках. И его обдала волна липкого, противного, холодного страха. Он повернулся – и тут увидел в пяти шагах перед собой одного из братьев Хофнер. Карман серого хофнеровского сюртука как-то странно оттопыривался, и обладатель держал в нем свою руку.
«Пистолет или револьвер», – моментально сообразил бывший поручик. Во рту у него разом пересохло. Он сделал шаг назад и почувствовал, что за спиной у него уже кто-то стоит. И, бросив взгляд через плечо, увидел второго Хофнера.
«Нет, это…»
Он не успел подумать, нелепо это, или смешно, или странно, потому что ему внезапно неодолимо захотелось бежать. Бежать немедленно, куда глаза глядят. Но он не мог пошевелиться, потому что недостойно, понимаете ли, поэта, чьими стихами зачитывается вся Россия, мчаться куда-то сломя голову, как заяц. А первый Хофнер меж тем подходил все ближе…
– Господин Нередин!
Рыжие братья застыли на месте, не веря своим ушам. От тумана отделилась тень в голубом платье.
– Ваше величество! – вырвалось у поэта.
– Вы не можете идти пешком, да еще в такую погоду, – проговорила Елизавета, подходя ближе. – Я сказала Елене, чтобы вас отвезли в моем экипаже.
Хофнеры переглянулись с красноречивой яростью в глазах. «Они хотели меня убить, – понял Нередин. – Убить за то, что я…» И ему сделалось по-настоящему страшно. Секреты чужого монаршего двора могли слишком дорого ему обойтись.
Но вот подъехала карета с гербом графа Эстергази.
– Я провожу вас, – обронила Елизавета спокойно, так, словно королеве одного из могущественных государств Европы ничего не стоило проводить русского поэта до санатория. Но что-то было в ее тоне такое, что ни братья, ни фрейлина, тоже вышедшая из тумана, даже не подумали ей перечить.
Хофнер услужливо растворил дверцу, другой помог поэту забраться внутрь следом за королевой. Братья улыбались, но, вероятно, из-за тумана их улыбки походили скорее на гримасы.
– Трогай, – велела Елизавета кучеру.
В руке Нередин по-прежнему сжимал книжки и письмо, которое она ему вручила для передачи Шатогерену. Он положил их на сиденье. В голове у него неотвязно маячила одна и та же мысль: почему королева пошла за ним? Ведь только ее вмешательство спасло ему жизнь, в том нет сомнений.
– О чем вы думаете? – нарушила молчание Елизавета.
Алексей увидел, как в полумраке кареты блестят ее глаза, и ответил честно:
– О вас.
А потом наклонился к ней и поцеловал ее. Так просто, словно они были знакомы много лет.
– Вы сумасшедший, – прошептала Елизавета, когда он наконец отстранился от нее.
– Нет, – ответил поэт. – Вы спасли мне жизнь.
– Значит, только из-за этого?
– Нет, – повторил Алексей.
Он поцеловал ее руку, ее пальцы, ее волосы, ее глаза. Неожиданно она расплакалась, и Алексей стал вполголоса успокаивать ее. От ее платья пахло какими-то тяжелыми, дурманящими духами, от которых у него немного кружилась голова.
– Ты странный. Но ты настоящий, и это хорошо, – неожиданно сказала Елизавета.
И погладила его по лицу – легко, кончиками пальцев, – и на сей раз уже ему захотелось плакать. И еще он подумал, что, наверное, больше никогда не увидит ее.
Карета подъехала к санаторию и остановилась. Нередин вышел, и Елизавета из кареты протянула ему книги и письмо, которые поэт едва не забыл.
– Прощайте, сударь.
Они опять были на «вы».
– Прощайте… госпожа графиня, – пробормотал Алексей.
Он стоял на месте, провожая глазами фонари кареты, пока те не скрылись из виду, и только тогда двинулся к воротам. Но, не дойдя до них, замер на месте.
Возле ворот стоял высокий блондин с военной выправкой – тот самый, которого Алексей прежде видел на берегу.
Глава 34
«Еще один», – мрачно пошутил Нередин-поручик.
Нередин-поэт ничего не ответил. По правде говоря, ему было сильно не по себе.
Меж тем неизвестный блондин, видя, что вышедший из кареты мужчина застыл как статуя и не сводит с него глаз, надменно выпрямился и заложил руки за спину.
«Офицер, точно офицер», – обреченно помыслил поручик.
– И нечего на меня пялиться, – холодно проговорил незнакомец на чистейшем русском языке. – Проходите, месье. А еще лучше, катитесь к черту.
Если бы он сказал еще что-нибудь более крепкое и заковыристое, то и тогда бы радость Нередина на стала больше.
– Вы… вы русский? – пролепетал поэт, не веря собственным ушам.
Офицер перестал улыбаться. Теперь, вблизи, Алексей видел, что перед ним красивый голубоглазый блондин весьма аристократического вида. Одет он был безукоризненно, но манера держаться все равно выдавала в нем военного.
– Вот так штука, – с некоторой растерянностью проговорил офицер. – Послушайте, вы из санатория?
– Да, а что?
– Точно! – вырвалось у офицера. – Ведь я же видел, как вы спустили с лестницы… но из-за тумана не сразу вас признал. Скажите, вам что-нибудь известно о баронессе Корф?
– Об Амалии Константиновне? Да.
– С ней все в порядке? – быстро спросил офицер. – Я имею в виду ее болезнь…
– Доктора говорят, она поправляется. Простите, – спохватился Нередин, – а с кем имею честь?
– Барон Александр Корф, – пояснил офицер. – Я ее муж.
Нередин поглядел ему в лицо и решил не уточнять, что госпожа баронесса, насколько ему известно, пребывает в состоянии развода. И вместо того предпочел назвать свое имя.
– А, наслышан, наслышан о вас… – протянул Корф. – Вы не против, если мы пройдемся? Я торчал тут едва ли не час и успел порядком озябнуть.
Мужчины медленно двинулись вдоль ограды.
– Я вас видел тут раньше, – заметил Алексей. – И другие больные тоже.
– А она?
– По-моему, нет.
Корф пожал плечами:
– Что ж, может быть, и к лучшему. Кстати, что происходит в санатории? В Ницце я такого о нем наслушался, что уши вянут.
– Погиб один из пациентов, возможно, встретил ночного грабителя, – уклончиво ответил Нередин.
Корф коротко взглянул на него и усмехнулся.
– Не завидую я тому… грабителю. Она еще его не нашла?
– Нет, – удивленно откликнулся Алексей.
– Значит, найдет.
Поэт остановился:
– Послушайте, может быть, вы хотите войти? Я приглашаю вас.
– Нет, – коротко ответил Александр, и поэт увидел, как дернулась жилка на его виске.
– Но если вы хотите с ней увидеться…
– Нет. Я хотел только знать, что с ней все в порядке. А видеть меня она все равно не захочет.
– Почему? – поразился Нередин. – Ведь вы проделали такой долгий путь…
– Вы плохо знаете женщин, – снова усмехнулся Корф. – Думаете, ее это тронет? Она решит, что я приехал нарочно, чтобы посмотреть, как она умирает, хотя, видит бог, я жизнь отдал бы, чтобы с ней все было хорошо. Мы расстались не самым лучшим образом… то есть она настояла на разводе, я-то никогда его не хотел. А теперь она знать меня не желает. Если я напишу ей письмо, она порвет его в мелкие клочья и выбросит, не читая. Если я попрошу встречи с ней, ответит, что нам не о чем говорить. Честное слово, мне проще иметь дело с ее взбалмошной матерью, которая тайком передает мне вести о ней, чем с Амалией. Вы женаты?
– Вы плохо знаете женщин, – снова усмехнулся Корф. – Думаете, ее это тронет? Она решит, что я приехал нарочно, чтобы посмотреть, как она умирает, хотя, видит бог, я жизнь отдал бы, чтобы с ней все было хорошо. Мы расстались не самым лучшим образом… то есть она настояла на разводе, я-то никогда его не хотел. А теперь она знать меня не желает. Если я напишу ей письмо, она порвет его в мелкие клочья и выбросит, не читая. Если я попрошу встречи с ней, ответит, что нам не о чем говорить. Честное слово, мне проще иметь дело с ее взбалмошной матерью, которая тайком передает мне вести о ней, чем с Амалией. Вы женаты?
– Нет.
– Тогда вам меня не понять. Вначале все хорошо, и ты словно ступаешь по облакам, а потом внезапно видишь, что для самого близкого человека превратился в лютого врага. Поневоле начинаешь вести себя как враг. А дальше… дальше все становится все хуже и хуже. Она что-нибудь рассказывала обо мне? – внезапно спросил он.
Нередин покачал головой:
– Никогда.
– На нее похоже, – вздохнул Корф. – Вычеркнуть из своей жизни, как будто тебя никогда не было. Характер! Значит, врачи говорят, что ей ничто не угрожает?
– Да.
– Ну что ж, это все, что я хотел узнать. – Александр крепко стиснул руку Нередина. – Завтра я, наверное, возвращусь в Петербург. Спасибо за добрые вести – и до свиданья. Да, и сделайте одолжение, не говорите ей, что я здесь был. Иначе Амалия навоображает себе бог весть что, а в ее состоянии всякие эмоции все-таки вредны.
Поэт смотрел, как Корф уходит – с прямой спиной, не оборачиваясь. «Еще одна человеческая тайна, – подумалось смутно. – Что же такое могло произойти между ними?» У него было такое чувство, словно весь мир полон странных секретов, больших и малых, которые играют человеческими судьбами, как хотят. А может быть, все дело было в том, что он просто устал?
Анри открыл ему дверь и на его вопрос о Шатогерене ответил, что тот отправился к пациенту, который очень плох, и что вернется доктор не раньше десяти.
– Я чертовски проголодался, Анри, – признался поэт. – Нельзя ли на скорую руку устроить для меня какой-нибудь ужин?
Слуга сказал, что постарается, и удалился.
Нередин поднялся к себе, но ему недолго удалось оставаться одному, потому что к нему заглянул Мэтью Уилмингтон. Англичанин был необычайно серьезен.
– Я надеюсь, вы не забыли о своих обязанностях секунданта, сэр? Они стреляются завтра в восемь утра, как мы и договорились.
Алексей поморщился при мысли, что ему придется завтра увидеть гнусных Хофнеров, которые сегодня чуть не убили его, но пообещал Уилмингтону не подвести шевалье.
– Как Шарль? – спросил он.
– Мистер де Вермон? – Уилмингтон важно повел своими пухлыми плечами. – Он намерен исполнить свой долг, как и подобает джентльмену.
Слуга принес поднос, уставленный всякой снедью. Мэтью поколебался, но попросил разрешения выпить чашечку чаю, если мистер Нередин не возражает. Мистер Нередин не возражал, и уже через минуту он имел счастье наблюдать, как англичанин набивает рот печеньем, ухитряясь одновременно рассуждать о европейской политике.
«А ведь совсем недавно несчастный жених не мог стоять от горя и рыдал у гроба той, которую все уже считали его женой, – со злостью подумал Нередин. – Или я преувеличиваю и так и должно быть – живое остается живым, а мертвое мертвым? Хорошенькая мадемуазель Катрин Левассер с томными глазами газели уже умерла, и никакие слезы, никакое самопожертвование ее не воскресят; через год уже никто не вспомнит, какие у нее были глаза, а через три забудут и имя, и ее могила на самом красивом участке кладбища, обращенном к морю, зарастет травой. Да что там годы – уже сейчас все ее забыли… И точно так же забудут и меня, когда я умру. Ничего не остается от человека, кроме его дел… Если дела значительны, они еще могут вызывать мгновения восхищения у потомства, но только мгновения. Может статься, и мне посчастливится, и от меня останутся несколько стихотворений, которые будет перечитывать, склонившись над книжкой, какая-нибудь мечтательная барышня…»
Поэт попытался представить себе ту барышню, но ее лицо почему-то до странности походило на лицо королевы Елизаветы. Он бы отдал все на свете, чтобы еще хоть раз встретиться с ней…
– Полагаю, у шевалье на дуэли есть неплохие шансы, если он выстрелит первым, – заметил Уилмингтон. – Иначе, боюсь, все может закончиться для него весьма плачевно. Я наводил справки: Хофнер и в самом деле отличный стрелок.
Нередину стало совсем неуютно, но тут появился Ален и доложил, что месье Шатогерен вернулся. Поэт извинился и вышел. Бог весть отчего, но за дверью он почувствовал странное облегчение.
Шатогерен беседовал с Севенном. Лицо у Рене было мрачное, и, насколько поэт понял из разговора врачей, какой-то пациент умер, не приходя в сознание.
– Вы что-то хотели, сударь? – обратился к поэту Севенн.
Алексей вручил Шатогерену письмо королевы и объяснил: произошла ошибка, мадам по-прежнему будет рада визитам доктора.
– Поразительно, – буркнул Шатогерен, распечатывая письмо. – Прежде всего она не больна, я и Гийоме уже устал это повторять. Ей просто нужно время, чтобы прийти в себя после смерти сына, и то же самое ей мог сказать любой квалифицированный врач. К чему еще визиты? – Виконт пожал плечами. – Пустая трата времени.
Нередин едва удержался от искушения высказать Шатогерену все, что сейчас всколыхнулось в его душе. Конечно, сердито думал Алексей, возвращаясь к себе, виконт любит корчить из себя республиканца и подчеркивать, что монархи – такие же люди, как все. Ему никогда не понять, каково это – постоянно быть на виду и не иметь права на самые обыкновенные человеческие эмоции.
Затем поэт вспомнил, что у него сидит Уилмингтон, и решил, что еще одного разговора о политике и дуэлях не выдержит. Поэтому он избрал другое направление и через минуту уже стучался в дверь баронессы Корф.
– Я не потревожил вас? – спросил Нередин, входя. Ему показалось, что у Амалии уставший вид.
– Нет, – ответила она. – Я читала письма.
– Письма Аннабелл?
Молодая женщина кивнула.
– Вы нашли его? – быстро спросил Алексей.
– Нет, – с сожалением отозвалась Амалия. – Похоже, мисс Эдит права, на самом деле это путь в никуда. В них нет ничего, что указало бы нам на личность «безутешного вдовца».
Нередин заколебался, и его колебание не укрылось от Амалии. Кроме того, она заметила еще кое-что. «У него на воротнике едва заметный след от дамской пудры. Любопытно, очень любопытно… Неужели и впрямь то, о чем я думаю?»
– Вы видели королеву?
– Да, – отбросив сомнения, кивнул поэт. – И она рассказала мне очень странную историю. А после… – Он глубоко вздохнул. – Очень хотелось бы ошибиться, но я уверен: меня пытались убить. И теперь я не знаю, что мне делать.
– Кто пытался убить? – быстро задала вопрос Амалия.
– Братья Хофнер.
– Что именно королева вам поведала?
Алексей вспыхнул:
– Я дал ей слово никому ничего не говорить, и…
– История касается ее сына? Кронпринца Руперта?
Что ж, не зря глава особой службы генерал Багратионов уверял, что в умении логически мыслить баронессе Корф нет равных. Сопоставив мелкие, казавшиеся другим незначительными факты, Амалия сделала из них свои выводы, и выражение лица поэта показало ей, что она права. Нередин беспомощно поглядел на нее.
– Вам лучше все мне рассказать, – мягко промолвила баронесса. – Я убеждена, вместе мы найдем выход из сложившегося положения. Потому что… Не знаю, известно ли вам, но Альберт и Карел Хофнеры – очень опасные люди.
Поэт согласился, но тут же пробурчал, что он достаточно взрослый человек, чтобы постоять за себя… а Амалия возразила, что зря он так думает, ведь еще неизвестно, кто стоит за этими людьми и на что они способны. Алексей и сам не заметил, как мало-помалу, слово за словом собеседница вытянула из него все, что ему было известно. В умении разговорить людей баронессе Корф тоже не было равных.
Выслушав поэта, она впала в глубокую задумчивость. Вряд ли причина нападения в том, что поэт узнал о самоубийстве кронпринца, лениво размышляла Амалия про себя. Нет, его хотели убить, потому что сочли ее человеком, ее личным агентом, подосланным к королеве, и убийство должно было служить недвусмысленной угрозой, чтобы баронесса больше не лезла в это дело. Для начала Нередина предупредили, чтобы тот не ездил на виллу, а когда он ослушался (по их мысли, потому что был связан с ней, Амалией, и выполнял ее приказы), решили его наказать. Черт возьми, как высоко, оказывается, ее ставят, хоть она и отошла от дел… Мало о ком еще стали бы так заботиться. И баронесса невесело усмехнулась.
Не подозревая о мыслях, волновавших Амалию, Нередин с тревогой смотрел на нее. Теперь, по правде говоря, поэт был склонен сомневаться, что Хофнеры и впрямь собирались его убить – в конце концов, они дворяне, а не разбойники с большой дороги. Наверное, у него просто были взвинчены нервы, да еще этот туман… вот и вообразил себе бог весть что, хотя ничего такого и в помине не было. А в кармане у Хофнера наверняка находилось не оружие, а… Да мало ли что могло там быть!