– Кто лежал, Ваше величество? – робко спросил Нередин.
Елизавета повернулась к нему, и в неверном свете вечерних ламп Алексею показалось, что она разом постарела на несколько лет.
– Мой сын Руперт. Он покончил с собой.
Глава 32
– В-вы в своем уме? – в изумлении спросил Рудольф. Волнение его было таково, что он даже начал заикаться. – И что, это и есть ваша великая тайна?
Разговор происходил в гостинице «Золотой якорь», куда на встречу к немецкому агенту явился граф Эстергази. Граф был недоволен тем, что Рудольф слишком тесно общается со своей кузиной, баронессой Корф, и в резкой форме попросил коллегу держаться подальше от «пронырливой особы». В ответ Рудольф вспылил и заявил, что ему осточертело, когда все водят его за нос и заставляют искать какое-то письмо, ничего не говоря даже о его содержании. Он насел на графа, попеременно употребляя то угрозы, то уговоры, и наконец заставил его проговориться: в письме, оказывается, говорилось о самоубийстве богемского кронпринца Руперта.
– Все считают, что он умер от чахотки, но на самом деле он застрелился при весьма печальных обстоятельствах, – объяснил граф. – И данное событие неминуемо грозит бросить тень на весь царствующий богемский дом.
От злости, разочарования и бешенства у Рудольфа аж потемнело в глазах.
– Да вы что, издеваетесь надо мной? – прохрипел фон Лихтенштейн.
Боже мой! Каких только предположений он не строил, какие только гипотезы не приходили ему в голову! Государственные интересы… Планы колониальных захватов, попавшие не в те руки… Грязный шантаж высокопоставленных лиц… Черт возьми, да мало ли что могло оказаться в том проклятом письме? А на самом деле – не угодно ли! – какой-то прохвост двадцати пяти лет от роду, неудачно женатый на немецкой принцессе, предпочел добровольно оставить ее вдовой. И ради такой-то тайны его, Рудольфа фон Лихтенштейна, сорвали с места и погнали через пол-Европы искать дурацкую бумажку, на которой…
– Вы не понимаете! – горячо воскликнул Эстергази. – Самоубийство кронпринца…
Но Рудольф уже закусил удила, Рудольфа было не остановить. Он метался по комнате, пиная ни в чем не повинный ковер и мешая бессвязные восклицания с весьма ядовитыми замечаниями. Принц Руперт, черт возьми! Тихоня принц Руперт, который должен был унаследовать отцовский трон, человек, который увлекался только охотой, вежливый, спокойный, не слишком красивый, не шибко умный, не замеченный ни в чем предосудительном, разве что в привычке изредка швырять тарелки в голову своей супруги, к которой он охладел через несколько месяцев после свадьбы. Ну и что, что наследные принцы не имеют права, не должны кончать с собой? Но ведь мы живем в конце девятнадцатого века, господа! Да, это трагедия, это ужасно, что молодой человек, которому только жить и жить, не нашел иного выхода, кроме как поставить в своем существовании точку. Но при чем тут государственные интересы Богемии? При чем тут интересы Германии? Ну ладно, жена принца, немецкая принцесса, положим, отравляла ему жизнь, но что тут крамольного? Даже если о самоубийстве узнают, можно всегда сказать, что причина была совсем в другом! И вообще, если уж на то пошло, можно не сомневаться, что симпатии народа окажутся на стороне родителей, которые потеряли сына, так что престиж монархии вовсе не пострадает…
Граф Эстергази слушал Рудольфа, плотно сжав губы. Взгляд опытного царедворца был колючим и холодным.
– Боюсь, милостивый государь, вы ровным счетом ничего не понимаете, – уронил граф.
Рудольф резко повернулся к нему – так резко, что чуть не опрокинул стоявшее между ними кресло.
– Вот как? Я не понимаю? Зато я понимаю, что выдавать самоубийство за смерть от чахотки просто глупо! Вы хоть представляете себе, какие слухи пойдут по всей Европе, когда кто-нибудь из слуг или очевидцев проговорится? А хоть кто-нибудь в конце концов непременно проговорится!
Но Эстергази только упрямо покачал головой:
– Никто не проговорится. Мы уже приняли меры. Никаких слуг при происшествии не было.
– Да, но те, кто нашел тело…
– Братья Хофнер, и они сразу же сообщили мне. Можете мне поверить, эти молодые люди умеют держать язык за зубами.
– Но чахотка!
– Доктор Брюкнер подтвердил диагноз, заявив, что принц сам пожелал скрывать свою болезнь, и так длилось несколько лет. Авторитет доктора Брюкнера таков, что никто и не подумает усомниться в его словах. Кроме того, всем придворным прекрасно известно, что принц был не слишком крепкого здоровья.
– И постоянно ездил на охоту, – буркнул Рудольф. – Вздор какой-то!
Эстергази пожал плечами:
– Карл Девятый тоже любил охотиться и тоже умер от чахотки. Не вижу противоречия.
На каждое возражение Рудольфа у Эстергази уже был готов ответ, что и злило немца больше всего. Он никак не мог отказаться от мысли, что в этой истории было нечто нелепое, нечто крайне странное и выходящее из ряда вон.
– Из-за чего вообще все произошло? – спросил фон Лихтенштейн. – Я имею в виду причину, по которой принц Руперт покончил с собой.
– Личные неурядицы, – коротко уронил Эстергази, и во взоре его блеснула тусклая искра, которая немцу, бог весть почему, совершенно не понравилась.
– Из-за жены, принцессы Стефании?
– Там многое было, – уклончиво ответил граф.
По его лицу Рудольф понял, что чертов богемец опять замкнулся и не желает говорить ничего, помимо того, что уже было сказано. Немецкий агент тяжело вздохнул.
– А жена? – внезапно спросил он. – Ей-то известно, что случилось с ее мужем?
– Нет, мы и тут позаботились. То есть… – Эстергази замялся. – Конечно, она знает, что никакой чахотки у ее мужа не было. И понимает, что тот не мог умереть просто так, сразу. Хотя она его не любила, теперь ее мучает совесть из-за того, что произошло. Но по поводу принцессы можете не беспокоиться, – быстро добавил граф. – Ей уже было сделано соответствующее внушение дядей-императором, и, конечно, Стефания ни одному человеку на свете не проговорится о своих подозрениях.
Рудольф рухнул на диван и утер лоб. «Кой черт меня вообще сюда занесло?» – мелькнула у него тоскливая мысль.
И неожиданно он понял. Понял, что именно в этой истории на самом деле беспокоило его больше всего.
– Значит, кронпринц был знаком с Шарлем де Вермоном? – как можно более небрежно осведомился Рудольф.
– Они не были знакомы, – отрезал Эстергази. Но сразу сообразил, в какую ловушку только что попал; но было уже слишком поздно.
– Так… – промолвил Рудольф, скучающе глядя на маятник часов поверх головы графа. – Тогда при чем же тут Шарль де Вермон? Почему чертово письмо было адресовано именно ему?
– Это вас не касается, – повторил Эстергази однажды уже брошенную грубую фразу. – Хотя могу сказать, что, насколько нам известно, адресаты писем были выбраны почти произвольно. Я уже упоминал, что мы сумели перехватить все письма, в которых говорилось о самоубийстве, кроме одного.
Нет, подумал Рудольф, что-то тут не так… определенно не так, и то, о чем столь упорно умалчивает милейший граф Эстергази, наверняка гораздо интереснее того, что он уже рассказал. Если принц не был знаком с Шарлем, значит, и не мог послать ему письмо, в котором, допустим, упоминал о своем намерении свести счеты с жизнью. Но если автор письма не принц, то кто? Ведь в тексте говорилось о самоубийстве. Значит, его послал тот, кто был в курсе произошедшей трагедии; тот, кто что-то видел либо что-то узнал и понял, что кронпринц скончался вовсе не от чахотки. И тем человеком мог быть кто угодно: слуга, офицер охраны, секретарь, садовник, любой свидетель, который оказался поблизости в тот момент. Допустим, он замыслил шантаж и, отлично понимая последствия, решил себя обезопасить – направил нескольким знакомым письма с описанием того, что видел. Черт возьми!
Итак, автор письма не знал, что шевалье вернулся на родину, поскольку, вероятно, некоторое время с ним не общался. Конверт был послан Шарлю де Вермону в Африку, оттуда прибыло в Париж, затем кочевало из гостиницы в гостиницу и наконец нашло его уже в санатории доктора Гийоме возле Ниццы. Логично? «Нет, ни черта не логично», – сказал себе граф фон Лихтенштейн. Прежде всего зачем неведомому шантажисту посылать письмо человеку, который находится так далеко и ни в коем случае не сможет его выручить, если что-то пойдет не так?
– Значит, никто не знает о самоубийстве принца, кроме людей, которые все равно будут молчать? – сухо спросил Рудольф.
– Вы совершенно правы, – ответил Эстергази с неприятной улыбкой.
– В самом деле? А как же быть с автором письма? Насколько я могу судить, он рассылал свои послания вовсе не из желания промолчать.
Улыбка Эстергази сделалась еще неприятнее.
– Об авторе письма можете забыть, – велел граф. – Он больше не станет нам мешать.
«Значит, до него все-таки добрались», – понял Рудольф. И внезапно его охватило отвращение к этим людям и к тому, что они творили. Он всей душой желал бы оказаться в это мгновение дома, болтать с детьми и играть с ними, или хотел быть в санатории, рядом с пронырливой кузиной Амалией, у которой такие умные глаза и умиротворяющий вид – вид человека, который навсегда распрощался с их службой. Рудольф знал, что их работа не допускает проявления брезгливости, но его собеседник сделался ему неодолимо противен.
«Значит, до него все-таки добрались», – понял Рудольф. И внезапно его охватило отвращение к этим людям и к тому, что они творили. Он всей душой желал бы оказаться в это мгновение дома, болтать с детьми и играть с ними, или хотел быть в санатории, рядом с пронырливой кузиной Амалией, у которой такие умные глаза и умиротворяющий вид – вид человека, который навсегда распрощался с их службой. Рудольф знал, что их работа не допускает проявления брезгливости, но его собеседник сделался ему неодолимо противен.
– А что до Шарля де Вермона, – добавил Эстергази, – то шевалье ничего не знает. Впрочем, уже завтра его знания, как и он сам, не будут иметь никакого значения.
Рудольф понял, что графу уже известно о предстоящей дуэли, и, отвернувшись стал смотреть в окно, за которым сгущался туман.
…Белая пелена нависла над Ниццей, и даже птицы стали перекликаться глуше и реже, чем прежде. Из тумана вынырнул вечерний поезд, тоскливо засвистел и остановился.
Пассажир, сошедший с вечернего поезда, мало чем отличался от остальных, исключая разве что исходящий от него резкий запах лекарств и докторский чемоданчик в руке. Тотчас же к пассажиру подошел человек, который стоял на платформе и, очевидно, кого-то ждал.
– Доктор Брюкнер? Граф Эстергази послал меня за вами. Прошу вас, следуйте за мной.
Доктор проворчал что-то по-немецки по поводу погоды, которую, должно быть, привезли с собой живущие на побережье англичане, и двинулся следом за незнакомцем. Они сели в фиакр, и спутник Брюкнера велел вознице трогать. Тот кивнул и стегнул лошадь. Через полчаса фиакр остановился возле виллы, которая почти не была видна за увитой плющом оградой.
– Спасибо, любезный, – сказал незнакомец, соскакивая на землю.
Затем мужчина помог выбраться доктору, и в тумане вознице показалось, что тот шатается как пьяный, но он не стал задумываться над этим, тем более что незнакомец уже заплатил ему, и заплатил щедро. Возница понукнул лошадь, и вскоре фиакр скрылся за поворотом. Доктор Брюкнер медленно осел на землю возле своего чемоданчика. Взгляд у богемца был бессмысленный, нижняя губа отвисла. Он пытался поднять руку – и не мог.
– Ну, герр Брюкнер, – мягко промолвил незнакомец, подходя к нему, – а теперь познакомимся. Надеюсь, вы не против?
Глава 33
– Я никогда не узнаю, как на самом деле это произошло, – прошептала королева.
Нередин смотрел на нее во все глаза. Он понимал, что ему надо что-то сказать, хотя бы просто выразить сочувствие, и одновременно понимал, что все его слова бесполезны, что ни одно из них не способно залечить рану несчастной матери. Елизавета тяжко вздохнула, поникла головой.
– Они не хотели меня пускать к нему, но я все равно вошла. Оттолкнула Елену и вошла. Они уже перенесли его на кровать, и он там лежал, с закрытыми глазами, такой бледный, каким никогда в жизни не был. Доктор Брюкнер пытался меня убедить, что мой сын умер от чахотки. Какой вздор… Разве я не знала, что у него никогда не было чахотки? Моя сестра да, болела чахоткой и умерла от нее, но не Руперт… не Руперт… Я увидела маленькое пятно крови против его сердца, вот здесь, – королева показала на себе. – Он выстрелил себе прямо в сердце… да… Я спросила, где пистолет. Я хотела видеть комнату, в которой это случилось… А они прятали глаза. Доктор все пытался меня увести и повторял, что обо всем позаботятся, как будто… как будто что-то еще имело значение, кроме его смерти… Но им оказалось не так просто от меня отделаться. Я хотела знать, может быть, мой сын неосторожно обращался с оружием, и оно выстрелило, но… Он же охотник! – Елизавета заломила руки. – Про оружие он с детства знал все. Как он мог… как? Нет, религия права, что запрещает самоубийство… Если бы дети знали, как будут мучиться их родители, как станут терзаться… Утром я видела его, он был такой веселый, такой живой… Почему, почему он решился на это? Чем я его обидела? Я думала, Стефания будет ему хорошей женой, но если бы я знала… если бы я только знала! Видит бог, я бы ее убила своими руками, чтобы не допустить их брака…
Королева плакала, по ее щекам текли слезы. Она стала искать платок, но не могла найти, и Алексей подал ей свой.
– Елена стоит за дверью, – промолвила Елизавета, стараясь говорить своим обычным тоном, – и наверняка подслушивает… Прошу вас, делайте вид, что мы говорим о поэзии. Возьмите книгу в руки и откройте ее… вот так. – Она сделала попытку улыбнуться. Внезапно спросила: – Вы когда-нибудь помышляли о самоубийстве?
– Да, – не колеблясь, ответил поэт.
Елизавета пристально посмотрела на него.
– Почему?
– Первый раз это было в армии, – пояснил Алексей. – Я вдруг понял, что больше не могу там находиться, видеть все окружающее, изо дня в день, изо дня в день… что мне лучше умереть и освободиться навсегда. А второй раз я задумался о самоубийстве, когда… когда мне сказали, что у меня чахотка и я долго не протяну. Но тот доктор был не прав… если, конечно, Гийоме меня не обманывает, – быстро прибавил он.
Елизавета покачала головой, горячо проговорила:
– Никогда, никогда не делайте этого, если не хотите, чтобы ваши близкие терзались всю оставшуюся жизнь. Пусть даже вам кажется, что они не любят вас и не дорожат вами, все равно. Своим поступком вы убьете не только себя, но и их. Я никогда не прощу себе, что в то утро ничего не поняла… не почувствовала… Наверное, мой сын держался из последних сил, но уже тогда в нем что-то надломилось. Он ведь был гораздо тоньше, чем о нем думали… И любил не только охоту, но и многое другое. Однако остерегался показывать другим эту свою сторону… всем, кроме… кроме… впрочем, неважно.
– Он оставил записку? – спросил Алексей.
Елизавета удивленно взглянула на него.
– Записку? Нет.
– Но хоть что-то, что объясняло, почему он так поступил? – настаивал поэт.
Королева взяла у него из рук книгу и стала листать страницы, делая вид, что рассматривает виньетки.
– Нет, – сказала она наконец. – Почему вы спросили?
– Если не было записки, то, может быть, все-таки произошел несчастный случай? – предположил Нередин. – Простите меня, Ваше величество, но мне кажется странным, что ваш сын так неожиданно решился… решился покинуть вас, зная, как вы его любите.
Он запнулся и покраснел, потому что поймал себя на мысли, что ему нравилось находиться в обществе Елизаветы. И уж во всяком случае, мысль о самоубийстве была бы последней, которая могла прийти ему в голову рядом с королевой. Елизавета перевернула страницы и, как бы рассматривая титульный лист, вновь заговорила тихо:
– После гибели Руперта барон Селени нашел его дневник и принес мне. И там мой сын пишет, что матери нет до него никакого дела, что его жена Стефания – эгоистичная, ограниченная женщина и что единственный человек на свете, который его понимает, никогда не сможет с ним быть. Еще он писал, что проклинает свою судьбу, которая сделала его наследным принцем Богемии, и был бы счастлив, если бы его родители были обыкновенные мещане или чиновники. Вот так… После его смерти я не могла уснуть… стоило мне закрыть глаза, и я сразу же видела перед собой его лицо, как он лежал на той кровати… и испуганные лица придворных… и Селени с кровавой тряпкой в руках… я столкнулась с ним в коридоре… Я ничего не могла забыть. И мой муж старался держаться как всегда, но я слышала, как он рыдал потом за дверью… когда думал, что я ничего не слышу. Он весь поседел после похорон… Все слали нам свои соболезнования, а мы должны были притворяться, притворяться… что ничего особенного не случилось, что это судьба, болезнь, чахотка… Я не могла больше оставаться в замке. Я бы сошла с ума, наверное… – Королева протянула книгу Алексею и посмотрела ему прямо в глаза. – Простите, сударь, что я говорю с вами обо всем этом. Но мне было очень тяжело… мне и сейчас тяжело. Ваш врач дал мне снотворное, только оно меня и спасает. Жаль, что он вынужден был уехать.
– Кто, Ваше величество? – удивился Алексей.
– Виконт де Шатогерен, – не менее удивленным тоном промолвила Елизавета. – Граф Эстергази сказал, что поэтому мне придется вновь воспользоваться услугами Брюкнера… хотя бог свидетель, я не желала бы видеть его сейчас. А что, разве виконт не уезжал?
– Нет, – ответил поэт, мало-помалу начиная догадываться, – доктор по-прежнему в санатории… но господин Карел Хофнер уведомил его, что вы решили отказаться от его услуг.
Щеки Елизаветы вспыхнули. Она отвернулась от окна и села.
– Что ж, вы сами видите, как можно доверять этим людям, – с горечью проговорила королева. – Если не возражаете, я хотела бы через вас передать виконту письмо.
– Разумеется, Ваше величество, – поклонился Нередин. – Я непременно ему передам.
Елизавета стала искать чернильный прибор, но в комнате его не оказалось. Пришлось позвать Елену, которая принесла требуемое и с готовностью предложила написать письмо под диктовку государыни.