Сонные воды словно задержали на мгновение падающее солнце, и от него к неподвижному бригу протянулась по гладкой и темной поверхности моря полоса света, ровная и сияющая, яркая и прямая, золотой и багровый и пурпурный путь, ослепительный и ужасный, который как будто вел от земли прямо в небо сквозь врата торжественной смерти. Он медленно угасал.
Море побеждало свет. Наконец от солнца остался только огненный отсвет, блиставший над водой подобно далекой искре. Искра как бы замерла и затем вдруг погасла, словно прихлопнутая чьей-то вероломной рукой.
— Зашло! — воскликнул Лингард, все время наблюдавший и все же пропустивший последний миг, — Зашло! Посмотрите-ка на часы в каюте, Шо!
— Часы, кажется, верны, сэр. Три минуты седьмого.
Рулевой звонко прозвонил четыре раза в колокол. Другой босоногий матрос неслышно двинулся с противоположного конца кормы, чтобы сменить рулевого, а серанг брига поднялся по лестнице, чтобы стать на дежурство вместо Шо. Он подошел к компасу и молча ждал приказаний.
— Когда будет ветер, серанг, держи курс на юго-восток, — отчетливо произнес Шо.
— Юго-восток, — с солидной серьезностью повторил пожилой малаец.
— Дай мне знать, когда бриг начнет трогаться, — прибавил Лингард.
— Слушаю, туан, — отвечал малаец, бросая быстрый взгляд на небо. — Ветер будет, — тихо добавил он.
— Я тоже так думаю, — пробормотал Лингард как бы про себя.
Тени быстро окутывали бриг. Из каюты высунул голову мулат и крикнул:
— Готово, сэр!
— Давайте перекусим чего-нибудь, Шо, — сказал Лингард. — Но прежде чем пойдете вниз, поглядите кругом. Когда мы выйдем на палубу, будет уже совсем темно.
— Слушаю, сэр, — ответил Шо, беря длинную подзорную трубу и прикладывая ее к глазам. — Чертова вещь, — отрывисто повторял он, вдвигая и выдвигая трубки, — я почему-то никогда не могу… Ну, вот, наконец-то, есть!
Он стал понемногу поворачиваться на каблуках, держа конец срубки на линии горизонта. Затем он со щелканьем сложил трубку и решительно произнес:
— Ничего не видно, сэр!
И, довольно потирая руки, спустился вниз вслед за капитаном.
Некоторое время на корме брига не было слышно ни звука. Затем дежурный рулевой сонно проговорил:
— Малим сказал, что в море ничего не видать?
— Да, — пробурчал серанг, не оглядываясь на рулевого.
— Между островами плыла лодка, — тихо произнес матрос.
Серанг, заложив руки за спину и слегка расставив ноги, стоял прямо и неподвижно у компаса. Его лицо, теперь едва видное, было столь же лишено выражения, как дверца несгораемого шкапа.
— Послушай-ка, что я скажу, — кротким голосом настаивал рулевой.
Серанг не шелохнулся. Матрос немного нагнулся к нему с высоты своей рулевой решетки.
— Я видел лодку, — пробормотал он с мягкой настойчивостью, похожей на настойчивость любовника, просящего поцелуя. — Я видел лодку, Хаджи Васуб! Да! Хаджи Васуб!
Серанг дважды совершал паломничество в Мекку и не был нечувствителен к звукам своего законного титула.[3] На его лице появилась хмурая улыбка.
— Ты видел плавучее дерево, Сали, — сказал он с иронией.
— Меня зовут Сали, и глаза мои видят лучше, чем заколдованная медная трубка, которую далеко вытягивают, — отвечал упрямый рулевой. — Я видел лодку как раз у восточного острова. Я видел лодку, и люди в ней могли заметить корабль на западе, потому что он стоял против света, — если только это не слепцы, потерявшиеся в море. Я видел ее. Ты тоже видел ее, Хаджи Васуб?
— Разве я толстый белый человек? — ворчливо проговорил серанг. — Я был моряком еще раньше, чем ты родился, Сали. Нам приказано молчать и смотреть за рулем, чтобы с кораблем не приключилось чего плохого.
После этих слов он опять замер в своем окаменелом бесстрастии.
Слегка расставив ноги, он стоял, прямой и застывший, сбоку от ящика с компасом. Глаза его беспрерывно переходили от освещенного компаса к призрачным парусам брига, а тело не шевелилось ни одним мускулом, точно оно было сделано из дерева и врублено в остов судна. С такой напряженной и чуткой бдительностью стоял на вахте неусыпно бодрствующий Хаджи Васуб, серанг брига «Молния», раб долга.
Через полчаса после заката солнца тьма окончательно завладс ла землей и небом. Острова растаяли во мраке ночи. И на водной глади проливов маленький бриг, казалось, глубоко спал, закутан ный в благоуханную мантию молчания и звездного света.
IIЛингард вышел на палубу в половине девятого. Шо, одетый теперь в пальто, ходил мелкими шажками взад и вперед по корме, оставляя позади себя запах табачного дыма.
Искра, то потухавшая, то разгоравшаяся, точно сама неслась впереди перед округлыми очертаниями его головы. Распростершийся над мачтами брига ясный небесный свод был полон мерцающих огней, словно там, в высоте, чьи-то мощные дыхания колышут пламя звезд. На палубе брига было тихо, и лежавшие на ней тяжелые тени, казалось, скрывали чьи-то притаившиеся фигуры, молча дожидавшиеся какого-то решительного события. Лингард чиркнул спичкой, чтобы зажечь сигару, и его энергичное лицо с прищуренными глазами выделилось на миг из мрака ночи и сразу исчезло. Теперь по корме задвигались две призрачных фигуры и два красных огонька. Более широкое, но более бледное овальное пятно света, отбрасываемое лампами компаса, лежало на медных частях рулевого колеса и на груди стоявшего у руля малайца. Голос Лингарда, как бы не в силах одолеть необъятного молчания моря, звучал придушенно и очень спокойно, без обычной раскатистости.
— Перемены почти никакой, Шо, — начал он.
— Да, сэр, перемены мало. Остров, вон тот, большой, стоит все на прежнем месте. По-моему, сэр, по части штилей это море исключительное.
Он раздел™ слово «исключительное» на две половины, разъединив их многозначительной паузой. Это было хорошее слово, и он был доволен собой, что вспомнил его. Он продолжал:
— Так вот, с самого полудня этот большой остров…
— Каримата, Шо, — перебил его Лингард.
— Именно, сэр, я и хотел сказать Каримата. Я должен сознаться, что, не зная этих мест, я не привык к здешним…
Он собирался сказать «названиям», но остановился и сказал вместо этого «наименованиям», любовно смакуя каждый слог.
— За последние пятнадцать лет, — продолжал он, — я постоянно ходил из Лондона в Ост-Индию и там, в заливе, я чувствую себя гораздо более дома, чем здесь.
Он указал пальцем в ночную тьму по направлению к северо — западу и так пристально смотрел туда, точно он мог отсюда различить этот Бенгальский залив, где, как он утверждал, он чувствовал себя гораздо более дома.
— Скоро привыкнете, — пробормотал Лингард, идя быстрым шагом и обгоняя своего помощника. Затем он повернул назад и резко спросил:
— Вы сказали, что перед заход солнца в море ничего не было видно? А?
— Я ничего не видел, сэр. Когда в восемь часов я снова вышел на палубу, я спросил серанга, не видно ли чего-нибудь. Насколько я понял, он отвечал, что все обстояло так же, как и в шесть часов, когда я сошел вниз. Это море иногда бывает пустовато, сэр, не правда ли? А ведь можно было бы думать, что в это время года здесь должно бы быть немало посудин, возвращающихся домой из Китая.
— Да, — согласился Лингард, — мы встретили очень мало судов с тех пор, как миновали Педра Бранка. Да, это пустынное море. Но, Шо, как бы пустынно оно ни было, оно не слепо. Каждый остров на нем — это глаз. И теперь, когда наша эскадра направилась в китайские воды…
Он не докончил фразы. Шо сунул руки в карманы и удобно прислонился спиной к раме стеклянной крыши.
— Говорят, с Китаем будет война, — сказал он тоном любителя поболтать, — и французы будут воевать вместе с нами, как они воевали в Крыму пять лет тому назад. Мне кажется, что мы что-то уж слишком подружились с французами. Это мне не очень-то нравится. А вы как думаете, капитан Лингард?
— Я встречал их военные суда в Тихом океане, — медленно проговорил Лингард. — Корабли были отличные, а экипаж очень вежлив со мной. Они очень интересовались моими делами, — прибавил он со смехом. — Впрочем, я с ними воевать не собирался. У меня тогда был вместо брига старый торговый катер, Шо, — продолжал он оживленно.
— Вот как? — отозвался Шо без всякого энтузиазма. — Дайте мне большое, хорошее судно, которое…
— А позднее, несколько лет тому назад, — перебил его Лингард, — я подружился в Ампанаме с французским шкипером. Нас было там всего только двое белых. Он был славный малый и здорово хлестал красное вино. По-английски он объяснялся не очень вразумительно, но зато пел на своем языке песни на счет а-мур: а-мур — значит по-французски любовь, Шо.
— Совершенно правильно, сэр. Когда я был вторым помощником на сендерладской шхуне, в сорок первом году, в Средиземном море, я мог совершенно легко болтать на их жаргоне, так же легко, как…
— Совершенно правильно, сэр. Когда я был вторым помощником на сендерладской шхуне, в сорок первом году, в Средиземном море, я мог совершенно легко болтать на их жаргоне, так же легко, как…
— Да, это был настоящий человек, — продолжал задумчиво Лингард, как бы говоря с самим собой. — Лучшего человека для компании на берегу нельзя было бы сыскать. У него завязалась история с одной балийской девушкой, которая как-то раз бросила ему красный цветок, в то время как мы вместе с ним шли с визитом к племяннику раджи. Француз был красивый малый, но девушка принадлежала племяннику раджи, и дело оказалось серьезным. Старый раджа разгневался и сказал, что девушка должна умереть. По-моему, племяннику его не очень хотелось, чтобы ей вспороли кинжалом живот, но старик устроил скандал и послал одного из своих приближенных последить за исполнением приказа. К тому же у девушки имелись враги, — ее же родственники одобряли приговор. Мы ничего не могли сделать. Заметьте, Шо, между ними не было абсолютно ничего, кроме этого несчастного цветка. Француз приколол его к петлице, а впоследствии, когда она умерла, он положил его в коробочку и носил на шее под сорочкой. Должно быть, ему не во что больше было положить этот цветок.
— Неужели дикари могли за это убить женщину? — с сомнением спросил Шо.
— Еще бы! Они там весьма щепетильны по части морали. В этот раз я впервые в жизни чуть было не ввязался в настоящую войну, Шо. Мы не могли уговорить туземцев. Мы не могли даже подкупить их, хотя француз предлагал лучшее, что у него было, а я готов был отдать ему все, до последнего доллара, до последнего лоскута ситца, Шо! Но они не хотели ничего и слышать. Дьявольски респектабельный народ! Француз тогда мне говорит: «Слушайте, дружище, если они не хотят взять от нас порох в подарок, давайте сожжем его и угостим их свинцом». Я был тогда вооружен так же, как сейчас: шесть восьмифунтовых пушек на верхней палубе и длинная восемнадцатифунтовая на баке. Мне хотелось попробовать их, честное слово. Но у француза было только несколько старых мушкетов, да и, кроме того, эти дьяволы водили нас за нос всякими вежливыми словами, пока в одно прекрасное утро посланная французом шлюпка не наткнулась на труп девушки, на самом берегу бухты. Это положило конец нашим планам. Во всяком случае, девушка уже кончила счеты с жизнью, а из-за мертвой женщины никакой разумный человек драться ведь не будет. Я не мстителен по натуре, Шо, да и цветок-то она бросила не мне. Но француза это сокрушило совершенно. Он впал в меланхолию, бросил дела и вскоре отплыл. Я помню, эта поездка дала мне немало деньжат.
Этими словами Лингард закончил свои воспоминания об этом рейсе.
Шо подавил зевок.
— Из-за женщин бывает масса неприятностей, — сказал он равнодушно. — Я помню, у нас на «Морэшайре» был один пассажир, старый джентльмен, который рассказывал нам историю о том, как древние греки десять лет воевали из-за какой-то женщины. Ее похитили турки, а может бьггь, кто-нибудь другой. Во всяком случае, они воевали в Турции. Я этому охотно верю, потому что турки и греки вечно дерутся. Мой отец был помощником боцмана на трехпалубном корабле в Наваринской битве, — а это было, когда мы помогали грекам. Но эта история с женщиной произошла задолго до того.
— Наверное, давно, — пробормотал Лингард, свесившись через поручень и наблюдая плавучие искры, мелькавшие глубоко в иоде у киля брига.
— Да, времена изменились. Тогда люди были непросвещенные. Мой дед был проповедником, и, хотя мой отец служил во флоте, я тоже недолюбливаю войны. Война — грех, говаривал, ()Ывало, старый джентльмен. Я тоже думаю, что грех. Другое дело — воевать с китайцами, неграми и вообще с людьми, которых надо держать в ежовых рукавицах и которые не слушают никаких резонов, не хотят понять своей собственной пользы, когда им это объясняют люди знающие — миссионеры и тому подобные ав-то-ритеты. Но воевать десять лет! И из-за какой-то гам женщины!
— Я читал об этом в книге, — произнес Лингард, свесившись за борт, и его речь словно тихо опускалась на море. — Я читал об этом. Женщина была очень красива.
— Тем хуже, сэр, тем хуже. Можно поручиться, что она ничего не стоила. Но, слава богу, эти языческие времена уже не вернутся. Десять лет убийств и всяческих безобразий! И все из — за женщины! Разве теперь кто-нибудь так поступил бы? Разве вы так поступили бы, сэр? Разве вы…
Резкий звук колокола прервал рассуждения Шо. Где-то высоко застонал сухой блок, и звук этот, короткий и жалобный, прозвучал криком боли.
Он глубоко пронзил ночную тишину и словно разрушил ее обаяние, сковывавшее голоса собеседников. Теперь они заговорили громко.
— Прикройте компас, — распорядился Лингард деловым тоном. — А то он светит, как полный месяц. Когда мы стоим ночью близко от берега, да еще при полном штиле, мы должны держать как можно меньше огней. Если сам не можешь видеть, так надо, чтобы и тебя не видели. Не так ли? Запомните это, мистер Шо. Может быть, тут шныряют какие-нибудь бродяги…
— Я думал, все это уже давным-давно кончилось, — сказал Шо, возясь у компаса, — Ведь сэр Томас Кокрэн со своей эскадрой несколько лет тому назад очистил все побережье Борнео. Он ведь не мало-таки подрался, а? Мы слышали об этом от экипажа «Дианы», которая чинилась в Калькутте в то время, как я был там на «Варвик Касле». Эскадра Кокрэна даже взяла какую-то столицу вверх по реке, неподалеку от этих мест. Матросы только об этом и говорили.
— Сэр Томас сделал хорошее дело, — сказал Лингард, — но пройдет еще немало времени, прежде чем эти моря будут так же безопасны, как Па-де-Кале в мирное время. Я сказал насчет света главным образом для того, чтобы обратить ваше внимание на те мелочи, за которыми здесь нужно внимательно следить Вы заметили, как мало туземных судов мы видели до сих пор в этих местах?
— По правде, сэр, я не придал значения этому обстоятельству.
— Это значит, что что-то готовится. Стоит только донестись сюда какому-нибудь слуху, и он переносится с острова на ост ров, сам собой.
— Я всю жизнь провел на океане, в рейсах между портами, — медленно проговорил Шо, — а потому не могу претендовать на знание особенностей этих малоизвестных мест. Но, вообще, я умею смотреть в оба и заметил, что последние дни судов было мало. А между тем мы все время держались в виду берега.
— Вы узнаете эти особенности, как вы их называете, если проплаваете со мной подольше, — небрежно заметил Лингард.
— Надеюсь, вы будете мной довольны, сколько бы времени я с вами ни пробыл, — сказал Шо, подчеркивая значительность своих слов особой отчетливостью произношения. — Человек, проведший тридцать два года своей жизни на воде, не может сказать большего. Если, прослужив пятнадцать лет офицером на английских судах, я и не понимаю обычаев этих диких язычников, то во всем, что касается плавания и исполнения моих обязанностей, вы всегда найдете меня начеку, капитан Лингард.
— Кроме разве тех случаев, когда придется драться, судя по тому, что вы только что сказали, — проговорил Лингард с коротким смехом.
— Драться! Я не думаю, чтобы кто-нибудь захотел со мной драться. Я — мирный человек, капитан Лингард, но если дело дойдет до серьезного, то я смогу драться не хуже этих тупоносых ребят, которыми мы должны пробавляться вместо настоящих христианских матросов. Драться! — продолжал он с неожиданной воинственностью. — Если кто-нибудь вздумает со мной драться, он найдет меня начеку, даю вам слово.
— Хорошо, хорошо! — сказал Лингард, вытягивая руки над головой и поводя плечами. — Черт возьми! Мне бы очень хотелось, чтобы поднялся ветер и унес нас отсюда. Я несколько тороплюсь, Шо!
— Еще бы, сэр! Я еще ни разу не встречал настоящего моряка, который бы не торопился, когда проклятый штиль держит его за пятки. Когда подует ветер… Прислушайтесь, сэр, что это?
— Я слышу… — отвечал Лингард. — Это волна, Шо!
— Мне тоже так думается. Но что за странный у нее звук. Я редко слышал такой…
Далеко в море появилась полоса кипящей пены, похожая на узкую белую ленту, которую как будто быстро тянули по ровной поверхности моря за оба ее конца, терявшиеся во тьме. Полоса достигла брига, пронеслась под ним, растянувшись по обе сто- |к)ны; и по обе стороны вода зашумела и забилась маленькими полнами, точно охваченная неистовым волнением. Однако, несмотря на этот внезапный и шумный набег, судно оставалось с голь же недвижимым, как если бы оно стояло в надежном доке между двумя каменными стенами. Через несколько мгновений пиния пены и зыби быстро пронеслась к северу, исчезла из вида и перестала быть слышной, не оставив на водной глади никакого следа.
— Это очень занятно… — начал было Шо.
Лингард подал знак молчания.
Он, казалось, прислушивался, словно шум волны мог откликнуться эхом, которого он ждал. И раздавшийся впереди мужской голос звучал безлично, как голоса, отраженные от твердых и высоких скал на пустынном морском просторе. Этот голос заговорил по-малайски, тихо.