— Вы думали, что я устрою скандал? — очень тихим голосом заговорил мистер Треверс. — Уверяю вас, мне приятнее уехать куда бы то ни было, чем оставаться здесь. Вы этого не думаете? Вы потеряли всякое чувство реальности. Я как раз сегодня говорил себе, что готов быть где угодно, лишь бы не видеть вас, ваше безумие…
Громкое восклицание «Мартин!» заставило Лингарда вздрогнуть, д'Алькасер поднял голову, и даже Иоргенсон, где-то в темноте, перестал бормотать. Только мистер Треверс, по-видимому, ничего не слышал и ровным голосом продолжал:
— …ваше сумасшествие. А вы казались настолько выше общего уровня. Вы теперь сами не своя и когда-нибудь мне в этом признаетесь. Впрочем, как вы и сами скоро увидите, самое лучшее будет позабыть об этом инциденте. Мы никогда не будем его касаться. Я уверен, что вы вполне со мной в этом согласитесь.
— Не слишком ли далеко вы загадываете? — спросила миссис Треверс.
Она заметила, что говорит с мужем таким голосом и тоном, как если бы они прощались в прихожей своего дома. Таким точно тоном она спрашивала его, когда он вернется домой, в то время как лакей держал открытой дверь, а на улице дожидалась карета.
— Нет, не слишком далеко. Это не может долго продолжаться. — Мистер Треверс сделал точно такое движение, как будто он торопился ехать на деловое свидание. Между прочим, — добавил он, остановившись, — я думаю, этот субъект понимает, что мы богаты. Он в этом вряд ли может сомневаться.
— Он об этом, наверное, совершенно не думал, — сказала миссис Треверс.
— Ну, конечно. Я так и знал, что вы это скажете, — В небрежном тоне мистера Треверса зазвучало нетерпение. — Но я должен вам сказать, что мне это надоело. Я… готов пойти на некоторые уступки. Готов дать значительную денежную сумму. Но вся ситуация так нелепа! Он, может быть, сомневается в моей добросовестности… В таком случае вы, пользуясь вашим особым влиянием, могли бы дать ему понять, что с моей стороны ему нечего бояться. Я держу свое слово.
— Это он предположил бы относительно каждого человека, — сказала миссис Треверс.
— Неужели ваши глаза никогда не откроются? — раздраженно начал мистер Треверс и сейчас же перестал, — Ну, тем лучше. Я даю вам неограниченные полномочия.
— Что заставило вас так изменить свое отношение? — подозрительно спросила миссис Треверс.
— Мое уважение к вам, — не колеблясь отвечал он.
— Я хотела отправиться в плен вместе с вами. Я пыталась его убедить…
— Я это, безусловно, запрещаю, — настойчиво прошептал мистер Треверс. — Я рад уехать. И вообще я не хочу вас видеть, пока с вас не сойдет ваш стих. — Ее смутила его скрытая горячность. Но тотчас же его яростный шепот перешел в пустую светскую иронию. — Не то, чтобы я придавал этому какое-нибудь значение… — прибавил он громко.
Он как бы отпрыгнул от жены и, сходя по трапу, любезно помахал ей рукой.
Смутно освещенная фонарем на крыше рубки, миссис Треверс стояла, опустив голову, в глубокой задумчивости. Но уже через минуту она встряхнулась и мимо Лингарда, почти задевая его, прошла к себе в рубку, ни на кого не смотря. Лингард слышал, как за ней хлопнула дверь. Он подождал, тронулся было к трапу, но передумал и последовал за миссис Треверс.
В комнате было совершенно темно. Лингард не мог ничего разглядеть. Ничто не шевелилось, и даже дыхания миссис Треверс не было слышно. Лингарду стало жутко.
— Я уезжаю на берег, — начал Лингард, нарушая черную, мертвую тишину, окружавшую его и невидимую женщину. — Я хотел попрощаться с вами.
— Вы уезжаете на берег? — равнодушным, пустым голосом повторила миссис Треверс.
— Да, на несколько часов. Быть может, навсегда. Может быть, мне придется умереть вместе с ними, может быть, придется умереть из-за других. Я хотел бы жить только для вас, если бы я знал, как это сделать. Я говорю это вам только потому, что здесь темно. Если бы здесь был свет, я не вошел бы.
— Я хотела бы, чтобы вы не входили, — прозвучал тот же самый пустой и глухой голос, — Всякий раз, как вы приходите ко мне, вы играете человеческими жизнями.
— Да, для вас это слишком, — тихо согласился Лингард. — Вы не можете не быть правдивой. И вы ни в чем не виноваты! Не желайте мне жизни, пожелайте мне удачи, потому что вы неповинны и должны нести свою судьбу.
— Желаю вам всяческой удачи, Король Том, — послышалось во тьме, в которой он теперь словно различал свет ее волос, — Будь что будет. И не приходите больше ко мне, потому что я устала от вас.
— Охотно верю, — пробормотал Лингард и вышел из комнаты, тихо затворив за собой дверь. С полминуты было все тихо, затем послышался стук упавшего стула. Через секунду, в свете лампы, оставленной на крыше рубки, очертилась голова миссис Треверс. Ее обнаженные руки конвульсивно хватались за косяк двери.
— Подождите минуту! — громко бросила она в темноту. Но не было слышно никаких шагов, не было видно никакого движения, кроме исчезающей куда-то тени капитана Иоргенсона, безразличного к жизни людей. — Подождите, Король Том! — повысила она голос и вслед за этим крикнула безрассудно:
— Я не хотела этого сказать! Не верьте мне!
Второй раз в эту ночь крик женщины встревожил всех обитателей «Эммы» — всех, кроме старого Иоргенсона. Малайцы в лодке взглянули вверх. У д'Алькасера, сидевшего на корме рядом с Лингардом, забилось сердце.
— Что это такое? — воскликнул он. — Я слышал, что на палубе кто-то назвал ваше имя. Вас, должно быть, зовут?
— Отваливай! — бесстрастным голосом приказал Лингард, даже не посмотрев на д'Алькасера.
И только мистер Треверс, по-видимому, ничего не заметил.
Долгое время спустя после того, как лодка отъехала от «Эммы», мистер Треверс наклонился к д'Алькасеру.
— У меня очень странное чувство, — осторожно зашептал он. — Мне кажется, точно я в воздухе. Мы едем по воде, д'Алькасер? Вы уверены? Впрочем, конечно, мы на воде.
— Да, на воде, — тем же тоном отвечал д'Алькасер. — Может бьггь, переезжаем Стикс…
— Очень возможно, — неожиданно отозвался мистер Треверс.
Лингард, положив руку на румпель, сидел неподвижно, как изваяние.
— Значит, ваше мнение изменилось, — прошептал д'Алькасер.
— Я сказал жене, чтобы она предложила ему денег, — серьезно отвечал Треверс, — Но, говоря по правде, я не очень верю в успех.
Д'Алькасер ничего не ответил и только подумал, что в своем другом, болезненном настроении мистер Треверс, пожалуй, приятнее. Вообще же говоря, мистер Треверс был, несомненно, довольно надоедливый человек. Он вдруг схватил д'Алькасера за руку и едва слышно проговорил:
— Я сомневаюсь во всем. Я сомневаюсь даже, передаст ли ему миссис Треверс мое предложение.
Все это было не очень внушительно. Шепот, судорожное хватание за руку, дрожь, точно у ребенка, испугавшегося темноты, — все это производило жалкое впечатление. Но волнение было искренним. Вторично в этот вечер, — на этот раз из-за отчаяния супруга, — удивление д'Алькасера граничило с трепетом.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ЗОВ ЖИЗНИ И ЖАТВА СМЕРТИ
I— У вас часы Короля Тома? — спросил голос, не придававший, по-видимому, ни малейшего значения заданному вопросу.
Иоргенсон, стоя за дверями помещения миссис Треверс, дожидался ответа. Он слышал тихий стон, испуганный крик боли, какой раздается иногда в комнатах, где лежат больные, но это совершенно не подействовало на него. Если бы он вошел в комнату, не дожидаясь позволения, он увидел бы, надо полагать, с полным равнодушием, что миссис Треверс стоит на коленях на полу, опустив голову на край кровати (на которой Лингард никогда не спал), словно она поникла после не то молитвы, не то мольбы, не то отчаяния. Всю ночь пробыла в таком положении миссис Треверс. Опустившись на колени, сама не зная почему, потому что ей не о чем было молиться, не к чему взывать, и она зашла гораздо дальше, чем какое-нибудь пустое отчаяние, — она оставалась так, пока не почувствовала себя такой измученной, что, казалось, не в силах будет подняться. Охватив голову руками и прижавшись лбом к кровати, она погрузилась в странное оцепенение, безраздельно овладевшее ее усталым телом и истомленной душой, которое часто служит единственным отдыхом безнадежно больным людям и по-своему бывает желанно. Из этого состояния ее вызвал голос Иоргенсона. Она приподнялась и села на кровать, чувствуя холод и ноющую боль во всем теле.
Стоя за дверью, Иоргенсон повторил с безжизненным упорством:
— Вы там не видите часов Короля Тома?
Миссис Треверс встала, качаясь и хватаясь руками за воздух, и оперлась о спинку стула.
— Кто там?
Она чуть было не спросила: «Где я?», но опомнилась, и ее сразу же охватил острый страх, который в течение последних часов таился в ее усталом, распростертом теле, как смутное, неопределенное чувство.
— Который час? — с трудом выговорила она.
— Светает, — произнес за дверью невозмутимый голос. Ей показалось, что при этом слове каждое сердце должно сжаться от ужаса. Светает! Она стояла, потрясенная. А мертвенный голос за дверью настаивал:
— У вас, должно быть, остались часы Короля Тома?
— Я не видала их, — отвечала она как будто в мучительном полусне.
— Посмотрите в столике. Выдвиньте ящик и увидите.
Только теперь миссис Треверс заметила, как темно в каюте.
Иоргенсон слышал, как она, спотыкаясь, переходила с места на место. Минуту спустя женский голос, даже ему показавшийся странным, слабо произнес:
— Нашла. Но часы остановились.
— Не важно. Мне не требуется знать, который час. Тут должен быть ключ. Нашли?
— Да. Ключ привязан к часам, — отвечал изнутри приглушенный голос.
Иоргенсон подождал и опять попросил:
— Просуньте мне их, пожалуйста. Осталось очень мало времени.
Неожиданно для Иоргенсона дверь распахнулась. Он ждал, что часы ему просунут в щелку. Но он не отступил и вообще не обнаружил никакого признака удивления, когда перед ним появилась миссис Треверс, совершенно одетая. В слабом свете утренних сумерек темный силуэт ее плеч и головы с заплетенными косами ясно очерчивался в рамке открытой двери. Миссис Треверс в ее неевропейском одеянии всегда производила на Иоргенсона неприятное, почти отталкивающее впечатление. Ее рост, жесты, походка казались ему совершенно не подходящими к малайскому костюму, — слишком широкому, слишком свободному, слишком смелому и вызывающему. А миссис Треверс Иоргенсон казался похожим в этом темном проходе на расплывающийся белый призрак. Его мертвенное безразличие леденило ее.
Иоргенсон, не поблагодарив, взял часы из ее руки и пробурчал себе под нос:
— Вот, вот. Я еще не забыл, как надо правильно отсчитывать секунды, но все-таки лучше с часами.
Миссис Треверс не понимала, что он хочет сказать, да и не хотела понимать. Мысли ее путались, тело ныло от усталости.
— Я, должно быть, спала, — смущенно проговорила она.
— Я не спал, — проворчал Иоргенсон, фигура которого становилась все яснее и яснее. Свет быстрого восхода усиливался с минуты на минуту, точно солнце торопилось поскорее взглянуть на поселок. — Будьте спокойны, — прибавил он хвастливо.
Миссис Треверс пришло в голову, что и она, может быть, тоже не спала. Ее недавнее состояние, скорее, напоминало неполное, полусознательное, мучительное умирание. Она вздрогнула, припоминая.
— Какая ужасная ночь! — тоскливо пробормотала она.
От Иоргенсона нечего было надеяться получить ответ. Миссис Треверс ждала, что он сейчас же исчезнет, подобно призраку, унося в руках для какой-то непостижимой цели часы Лингарда — тоже мертвые, как и полагается призраку. Но Иоргенсон не двигался. Что за бесчувственное, безжизненное существо! Миссис Треверс охватила тоска такая же смутная, как и все ее ощущения.
— Неужели вы ни слова не можете выговорить? — вскрикнула она.
С полминуты Иоргенсон не издавал ни звука. Затем он забурчал себе в усы:
— Много лет я говорил всем, кто меня спрашивал. Тому тоже говорил. Но Том знал, чего он хочет. Но почем я знаю, чего вы хотите?
Она не ожидала, что эта застывшая тень скажет столько слов. Иоргенсоновское бормотание завораживало, его внезапная болтливость — шокировала. Ей казалось, что во всем этом затихшем мире с ней остался только один этот призрак старого авантюриста. Опять послышался голос Иоргенсона.
— То, что я мог бы нам сказать, — хуже всякого яда.
Миссис Треверс не была знакома с иоргенсоновской фразеологией. Его механический голос, его слова, его безжизненный вид — все это пугало ее. Но он еще не кончил.
— Я все знаю, — забормотал он небрежно.
Нелепость этой фразы тоже нагоняла жуть. Миссис Треверс нервно вдохнула воздух и со странным смехом воскликнула:
— Тогда вы знаете и то, почему я звала ночью Короля Тома?
Иоргенсон отвел глаза от рубки и стал смотреть на загорающийся восход. Миссис Треверс тоже взглянула на восток. Показалось солнце. День наступил — новый день!
Это открытие показалось ей самым мучительным, какое она когда-либо делала или сделает в жизни. Но самая острота переживания укрепила ее и уняла ее волнение, подобно смертоносным ядам, которые успокаивают, прежде чем убить. Она твердо положила руку на локоть Иоргенсона и спокойно, отчетливо, настойчиво проговорила:
— Вы были на палубе. Я хочу знать, слыхали ли меня?
— Да, — рассеянно отвечал Иоргенсон. — Я вас слышал. Весь корабль слышал.
«Может быть, я просто заорала», — подумала миссис Треверс. Ей этого не приходило в голову. Тогда ей казалось, что у нее хватало сил только на шепот. Неужели она в самом деле закричала так громко? Мертвенный холод, проникавший все ее тело после только что миновавшей ночи, сразу куда-то исчез. Ее лицо было в тени, и это давало ей мужество продолжать. И, кроме того, стоявший против нее человек так далеко отошел от стыда, гордости, жизненных условностей, что его можно было не считать за живое существо. Единственно, на что он был способен, — это по временам улавливать смысл обращенных к нему слов и отвечать на них. Главное, отвечать на них, отвечать точно, безлично, бесчувственно.
— Видели вы Тома, Короля Тома? Он был там? Я хочу сказать, в ту минуту, как я позвала его? У трапа был свет. Он был на палубе?
— Нет, в лодке.
— Уже в лодке! Но можно было меня услышать с лодки? Вы говорите, что весь корабль меня слышал, но до этого мне дела нет. Мне важно, слышал ли меня он.
— Значит, вам Тома было нужно? — небрежно спросил Иоргенсон.
— Можете вы мне ответить или нет? — сердито вскричала миссис Треверс.
— Том был занят. Он не в бирюльки играл. В это время лодка отваливала, — сказал Иоргенсон с таким видом, точно он размышлял вслух.
— Значит, вы не хотите мне сказать? — прямо и нисколько не смущаясь допытывалась миссис Треверс. Она не стеснялась Иоргенсона и вообще в эту минуту не стеснялась никого и ничего. А Иоргенсон продолжал размышлять вслух:
— С сегодняшнего дня ему, наверное, будет много работы, и мне тоже.
Миссис Треверс готова была схватить за плечи этот призрак с мертвенным голосом и трясти его, пока он не запросит пощады. Вдруг ее белые руки бессильно повисли вдоль тела.
— Я этого никогда, никогда не узнаю, — прошептала она про себя.
Чувствуя невыносимое унижение и в то же время горя нестерпимым желанием узнать, она опустила глаза, как бы закутала лицо. Так далеко от всего окружающего было ее сознание, что ни один звук не долетал до нее. Но когда она подняла глаза, Иоргенсона уже не было.
С секунду его фигура, вся темная на фоне ярко освещенной двери, оставалась на месте и потом сразу исчезла, точно поглощенная горячим пламенем.
Над Берегом Убежища встало солнце.
Когда миссис Треверс с широко открытыми и покрасневшими от бессонницы глазами вышла на палубу, у нее был такой вид, точно она скинула с себя покрывало. Ее взгляд, не тревожимый ослепительным солнечным светом, впивался в самое сердце вещей, вызывавших в ее душе — уже сколько дней подряд! — мучительную тревогу и страстное нетерпение. Лагуна, берег, формы и цвета предметов больше, чем когда-либо, походили на огромный, ярко разрисованный занавес, скрывавший игру чьих-то необъяснимых жизней. Она затенила глаза рукой. На берегу бухты двигались темные точки человеческих фигур, за которыми, окруженные оградой, виднелись коньки крыш и верхушки пальм. Дальше яркой звездой сиял белый резной коралл на крыше мечети. Религия и политика, вечно политика! Налево, перед оградой Тенги, давешний костер превратился в темный столб дыма. У ограды росли высокие деревья, загораживавшие вид, и потому нельзя было разглядеть, кончилось ночное совещание или нет. Но там и сям двигались какие-то неясные фигуры. Миссис Треверс пыталась вообразить их себе: Дамана, верховного вождя морских разбойников, с мстительным сердцем и глазами газели; Сентота, мрачного фанатика в огромном тюрбане, и того, другого, святого, повязанного только узким поясом и с посыпанными пеплом волосами; наконец, Тенгу, о котором она так много слышала, — толстого* добродушного, хитрого, готового на кровопролитие ради своих честолюбивых планов и | уже настолько осмелевшего, что он показывался, говорят, у самой ограды Белараба под желтым зонтиком — символом верховной власти.
Теперь все эти вещи были реальностью; они не казались ей I только блестящим, варварски роскошным зрелищем, кем-то уготованным для ее глаз. Она уже не подвергала сомнению подлинность всего этого, но жизнь эта не доходила до ее души, как не доходит до души глубина моря, покрытого мирной сверкающей рябью или бурно катящего серые пенящиеся волны. Ее глаза боязливо и недоверчиво блуждали по далеким пространствам, пока вдруг не наткнулись на пустую «клетку» с разбросанными вещами, неприбранной постелью, брошенной на полу подушкой и повешенной над столом лампой, все еще горевшей тусклым желтым светом, похожим на маленький лоскут материи. Все это показалось ей грязным и давно заброшенным, пустой и праздной фантазией. Но Иоргенсон, сидевший прямо на палубе, не был празден. Правда, его занятие тоже казалось фантастическим и таким ребяческим, что у нее упало сердце при виде того, насколько он поглощен им. Перед ним были разложены обрывки тонкой и грязной на вид веревки, разной длины, от нескольких дюймов до фута. Он (идиот мог бы так забавляться) поджег их с одного конца. Они очень ярко тлели, иногда потрескивая, и в тихом воздухе от них вились вверх тонкие параллельные струйки дыма, закручивавшиеся на концах. Иоргенсон был всецело поглощен этой забавой. Он, очевидно, окончательно рехнулся.