Несмотря на свою близость к центрам европейского влияния, это побережье было издавна известно среди вооруженных морских бродяг под именем «Берега Убежища». На картах оно не носит никакого названия, и географические справочники не упоминают о нем, но неудачники-авантюристы безошибочно находят дорогу в его маленькие бухты.
Подступы к нему чрезвычайно трудны для нового человека. Когда на него смотришь с моря, бесчисленные островки, окаймляющие главный остров, сливаются в один сплошной фон без единого отличительного признака, который помог бы найти путь среди запутанных проливов. Можно сказать, что в двадцатимильном поясе моря, окружающем это низкое побережье, гораздо более коралловых рифов, ила, песка и камней, чем самой воды. Именно здесь, среди внешних отмелей, застряла яхта и произошли события, связанные с ее крушением.
В рассеянном свете занимающегося дня светлело на западе морское пространство, — сонное, гладкое, серое, под блеклым небом. Прямая полоса берега отбрасывала тяжелый пояс мрака на мелкие воды, по которым в этот последний час умирающей ночи не проносилось ни единого трепетания зыби. Низкие купы кустов на песчаных мелях казались огромными в слабых сумерках рассвета. Вдоль бухты скалистого островка, бесшумные, как тени, двигались две фигуры — мужчина и женщина. Через минуту они остановились у самого края воды. Позади них, между циновок, с которых они поднялись, тихо тлела небольшая кучка догорающих углей.
Они стояли прямо, не шевелясь, и только головы их слегка двигались справа налево, обозревая серую пустыню воды, где вздымался кверху, в двух милях от них, остов севшей на мель ях ты, темный и почти бесформенный в предрассветных сумерках.
Обе фигуры смотрели вдаль, не обмениваясь ни звуком. Вы сокий человек стоял, опершись о длинный ствол ружья; у жен щины волосы рассыпались по плечам и почти достигали пояса. Рядом с ними листья ползучих растений, свисавшие с верхушки крутого утеса, не шевелились и в неподвижности своей походи ли на фестоны из камня. Слабый свет, открывавший глазу толь ко белые песчаные отмели и неясные группы маленьких остро вков, разбросанных у темной линии берега, глубокое молчание, застывший воздух, — все это еще более подчеркивало одиночество этих двух человеческих существ. Побуждаемые беспокойной надеждой, они поднялись на самой заре, чтобы взглянуть на лицо моря, еще укрытое покрывалом тумана.
— Ничего! — со вздохом произнес наконец мужчина, словно пробуждаясь от долгого раздумья.
Он был одет в куртку из грубого синего ситца, какие обыкновенно носят бедные рыбаки. Куртка была широко расстегнута на его мускулистой груди, темной и гладкой, как бронза. Из-за поношенного саронга, крепко обернутого вокруг бедер, торчал с левого бока выложенный золотом эфес из слоновой кости, насаженный на стальной клинок, которого не постыдился бы никакой раджа. Замок и ложе его ружья блистали серебром. Красный с золотом платок, повязанный на его голове, был из дорогой материи, какую прядут высокорожденные женщины в домах вождей; золотые нити его, однако, потускнели, а шелковая ткань раздергалась на складках.
Мужчина стоял, закинув голову назад и полузакрыв веки, скрывавшие блеск его глаз. На лице его не было растительности, нос был короткий, с подвижными ноздрями, а беспечно — добродушная улыбка проложила легкие морщинки у уголков его полных губ. Высокая фигура его дышала небрежным изяществом. Тем не менее в беспечном лице и в спокойных жестах мужчины чувствовалось внимание и настороженность.
В последний раз окинув залив внимательным взглядом, он повернулся лицом к восходящему солнцу и стал ходить по эластичному песку. Волочившийся по земле приклад его ружья чертил глубокую борозду. Угли совсем заглохли. Он задумчиво взглянул на них и затем крикнул через плечо оставшейся позади него женщине, все смотревшей на море:
— Огонь погас, Иммада.
При звуке его голоса девушка двинулась к циновкам. Ее черные волосы свисали, как плащ. Ее саронг, нечто вроде юбки, которую носят и мужчины, и женщины, был расцвечен по обычаю страны серыми и красными клетками, но в костюме ее не хватало пояса, шарфа, верхней накидки и женского головного убора. Черная шелковая куртка, похожая на куртку знатного мужчины, была застегнута на груди и плотно прилегала к ее гонкой талии. Край высокого, шитого золотом воротника подпирал шею. На ней не было ни ручных, ни ножных браслетов, и хотя она носила мужскую одежду, при ней не было никакого оружия. Руки ее облегали чрезвычайно узкие рукава, с небольшим разрезом у кистей, золотым шитьем и рядом маленьких золотых пуговиц. Смуглая и подвижная, она шла короткими шагами; на бесстрастном маленьком лице горели оживленные глаза, и дугообразный рот был крепко сжат. Вся фигура ее, строгая и грациозная, дышала пламенной решимостью юности, — той поры бытия, когда жизненный путь с его надеждами и упованиями только еще начинается.
Это было как раз в день прибытия Лингарда, когда бриг, задержанный штилем, появился на отмелях лишь поздно утром. Мужчина и женщина, надеявшиеся увидеть долгожданный парус с первыми же лучами восходящего солнца, были разочарованы; не зажигая огня, они вернулись к своим циновкам. У самых ног их виднелся челнок, вытащенный из воды и для большей безопасности привязанный травяным канатом к длинной пике, которая была крепко воткнута в белый песок бухты. Волна прилива тихо лизала опущенную в воду корму.
Женщина закрутила свои черные волосы и укрепила их тонкими деревянными шпильками. Мужчина разлегся во всю длину, оставив рядом с собой место для ружья, точно для друга, и, оперши голову о локоть, смотрел в направлении яхты. В его мечтательных глазах ясно читалась каждая пробегавшая мысль; мысли, по-видимому, были невеселые, и взгляд его постепенно приобретал мрачную неподвижность.
— Уже три восхода видели мы на этом острове, и все же друг не приехал, — сказал мужчина, лежа спиной к женщине, сидевшей по ту сторону погасшего костра.
— Да и месяц уже на ущербе, — тихим голосом отвечала она. — А он обещал приехать сюда, когда ночи светлые и вода покрывает отмели по самые кусты.
— Путник знает, когда он отправится в путь, но не знает, когда вернется, — спокойно заметил мужчина.
— Медленно тянутся ночи, когда ждешь, — пробормотала она, вздохнув.
— И иногда ждешь напрасно, — с такой же сдержанностью добавил мужчина. — Может быть, он никогда не вернется.
— Почему? — воскликнула девушка.
— Путь долгий, и сердце может остыть, — послышался спокойный ответ. — Если он не вернется, значит, он нас забыл.
— О Хассим, это будет значить, что он умер, — с негодованием крикнула девушка.
Мужчина, продолжая пристально глядеть на море, улыбнулся ее пламенным словам.
Они были брат и сестра, и хотя они походили друг на друга, их семейное сходство как бы поглощалось общностью их расо вых черт. Они были родом из Ваджо, а среди малайцев сущест вует поговорка, что для успеха в торговле и мореплавании надо иметь в венах хоть немного ваджской крови. А у этого народа торговля — обозначающая также и «далекое путешествие» — ро мантическое и почетное занятие. Торговец должен быть смелым и проницательным; он должен сочетать в себе бесстрашие юно сти и мудрую осторожность старости; он должен быть диплома том и воином, чтобы обеспечить себе благоволение великих мира и внушать страх злым.
Качества эти, конечно, не считаются необходимыми для лавочника или китайца-разносчика; они необходимы лишь для такого человека, который, принадлежа к благородному роду и иногда связанный родством с правителем страны, странствует по морям на собственном судне и с многочисленной дружиной. Такой человек развозит с острова на остров товары и политические новости, передает тайные послания и ценные посылки и так же готов к интригам и битвам, как к купле и продаже. Таков идеал ваджского торговца.
Торговля в этом смысле была излюбленным занятием честолюбивых людей, игравших скрытую, но важную роль во всех национальных восстаниях, религиозных смутах и широких пиратских предприятиях, свергавших с трона не одну туземную династию в течение первой половины последнего столетия и одно время грозивших голландскому владычеству на Востоке. Когда, ценой множества крови и золота, на островах был водворен сравнительный мир, профессия эта, хотя и лишилась былых возможностей, все же продолжала привлекать наиболее смелых авантюристов беспокойной расы. Младшие сыновья и родственники раджей пересекали архипелаг по всем направлениям и пробирались на бесчисленные и малоизвестные острова и на берега Новой Гвинеи, тогда еще совершенно неисследованные, направляясь всюду, куда еще не успевала проникнуть европейская торговля, — от Ару до Адже, от Сумбавы до Палавана.
IIВ наименее известном из таких уголков, — в маленькой бухте на новогвинейском побережье и состоялась первая встреча Лингарда с молодым Пата Хассимом, племянником одного из самых могучих ваджских вождей.
В наименее известном из таких уголков, — в маленькой бухте на новогвинейском побережье и состоялась первая встреча Лингарда с молодым Пата Хассимом, племянником одного из самых могучих ваджских вождей.
Он был торговцем в том смысле, как это понимают в стране Ваджо, и прибыл в бухту на крепком морском прау, вооруженном двумя пушками, и со свитой молодых сородичей и воинов, чтобы купить оперенья райских птичек для старого тернатского султана. Это была рискованная экспедиция, предпринятая не ради барышей, а из-за дружбы к старому султану, который как — то раз целый месяц оказывал ему широкое гостеприимство в своем неуютном тернатском дворце.
Хассим, соблюдая все предосторожности, стал на якоре неподалеку от деревушки и начал торговаться с вероломными дикарями, которые в этом деле служат посредниками. Однажды утром он увидал, как в бухту вошел бриг Лингарда и стал на якорь. Вслед за тем высокий белый человек с отливавшей золотом бородой вышел из лодки на берег и пошел к поселку совершенно безоружный, хотя и сопровождаемый четырьмя матросами-малайцами.
Хассим был поражен таким хладнокровием и беспечностью. По малайскому обычаю он около часа обсуждал вопрос со своей дружиной, а затем тоже высадился на берег, но с вооруженным эскортом, дабы посмотреть, что из этого выйдет.
Инцидент был, в сущности, очень простой, — «такой, какой мог бы случиться с каждым», как говорил Лингард. Лингард сошел на берег для того, чтобы разыскать какой-нибудь ручей и пополнить запас воды, и это было единственным мотивом, побудившим его войти в бухту.
Вместе со своими матросами он стоял в самой середине черноволосой, черноликой толпы, показывал ситцевые платки и знаками пытался объяснить цель своего прибытия. Вдруг его шею царапнул дротик, брошенный кем-то сзади; вероятно, его метнул какой-нибудь папуас лишь для того, чтобы удостовериться, можно ли убить или ранить подобное существо, будучи, впрочем, уверен, что этого сделать нельзя. Но один из матросов Лингарда сейчас же ударил экспериментирующего дикаря своим парангом. Три паранга, захваченные на всякий случай для расчистки леса, были единственным оружием, которое взяли с собой матросы.
Смертоносная свалка произошла так внезапно, что Лингард, быстро обернувшись, увидел, что его защитник уже падает к его ногам, пронзенный пиками в трех местах. Васуб, присутствовавший при этой сцене, впоследствии рассказывал эту историю каждую неделю, к ужасу слушателей наглядно демонстрируя, как моргал глазами раненый прежде, чем упасть. Лингард был безоружен. В этом отношении он до конца своих дней оставался неисправимо беззаботен, объясняя, что он слишком вспыльчив, чтобы носить при себе оружие на случай стычки. «А если меня вынудят, — добавил он, — во всяком случае, сумею убить человека кулаком; тогда знаешь, что делаешь, и не так-то легко затеешь ссору из-за простого раздражения или страха».
В данном случае он постарался убить одного кулаком наотмашь, а другого схватил за пояс и швырнул в разъяренную голую толпу. «Он бросал людей, как ветер бросает сломанньк ветви. Он проложил широкую дорогу через наших врагов», рассказывал Васуб своим крикливым голосом. По всей вероят ности, воины отступили перед Лингардом просто потому, что были поражены его быстрыми движениями и необычным ви дом.
Воспользовавшись их удивлением и испугом, Лингард, со провождаемый матросами, бросился по мосткам, устроенным над водой и ведущим к деревне. Они вскочили в одну из хижин, выстроенных из циновок и обломков челноков, и в этом убежи ще, просвечивавшем насквозь, они имели время перевести дух и в то же время убедиться, что положение их мало улучшилось.
Бывшие в хижине женщины и дети с визгом убежали в лес На берегу и на мостках воины прыгали и выли, приготовляясь к решительной атаке. Лингард с досадой заметил, что матрос, ос тавленный у лодки, по-видимому, потерял голову, ибо вместо того, чтобы поплыть к кораблю и позвать на помощь, что он вполне мог сделать, он ринулся к маленькому утесу в ста ярдах от берега и изо всех сил пытался влезть на его отвесный обрыв. Прилив кончился, и у берега оставалась только жидкая грязь; броситься в нее значило бы идти на верную смерть. Жалкая же хижина не выдержала бы и сильного толчка, а не только осады, и потому не оставалось ничего иного, как ринуться обратно к берегу и захватить лодку. Лингард так и решил поступить и, вооружившись валявшейся тут же изогнутой палкой, бросился на вылазку во главе своих трех матросов. Далеко обогнав их и подвигаясь вперед бешеными скачками, он понял, насколько отчаянна была его попытка; но не успел он как следует сообразить всю безнадежность положения, как вдруг справа от него раздалось два выстрела. Видневшаяся впереди плотная масса черных тел и курчавых голов дрогнула и расступилась, но еще не разбежалась.
Лингард продолжал свой бег, но теперь он уже бежал с тем воодушевлением, которое придает сангвиническому человеку хотя бы слабая надежда на победу. Издалека слышались крики, затем снова раздался звук выстрела, и мушкетная пуля, ударившись в землю, взрыла песок между ним и его дикими преследователями. Со следующим прыжком он очутился бы как раз посредине толпы, если бы дикари ожидали его натиска; однако его поднятая рука так и не нашла, на кого опуститься. Он увидел перед собой только черные спины, уносившиеся через траву к опушке леса.
Лингард швырнул палку в ближайшую пару черных плеч и замер на месте. Высокая трава перестала качаться; визги и крики превратились в печальный вой, замиравший в отдалении, и лесистые берега и синяя бухта сразу погрузились в светлую тишину. Быстрота перемены напоминала сон. Внезапно наступившее молчание ошеломило Лингарда.
Лингард крикнул во всю глотку, и матросы, преследовавшие дикарей, остановились и неохотно вернулись назад, сердито глядя на стену джунглей, в которой ни один лист не шевелился. Незнакомцы, своевременное появление которых решило исход схватки, не решались принять участие в преследовании, а остановились всем отрядом на том месте, где только что были дикари.
Лингард и молодой вождь ваджских торговцев встретились под яркими лучами полуденного солнца, среди внимательного молчания их свиты, на том месте, где погиб матрос-малаец.
Лингард прошел вперед и протянул руку; Хассим ответил на этот искренний жест, и первое их рукопожатие произошло над распростертым телом. Казалось, сама судьба потребовала смерти в уплату за самый зловещий из ее даров — за дар дружбы, иногда дающий полное счастье, а иногда губящий целую жизнь.
— Я никогда не забуду этого дня, — воскликнул Лингард сердечным тоном.
Его новый друг спокойно улыбнулся.
— Ты сожжешь деревню в отместку? — спросил он после короткой паузы, бросив быстрый взгляд на мертвого ласкара, который лежал ничком, с раскинутыми руками, словно жадно хватаясь за эту землю, которую он так мало успел узнать.
Лингард колебался.
— Нет, — сказал он наконец. — Это никому не принесет пользы.
— Верно, — тихо отозвался Хассим. — Этот человек был твой должник, твой раб?
— Раб? — воскликнул Лингард. — Это английский бриг. Раб? Нет. Свободный человек, как и я.
— Гай! Теперь он действительно свободен, — пробормотал малаец, опять взглянув на мертвого матроса, — Но кто же заплатит его родным за его жизнь?
— Если у него есть жена или ребенок, — мой серанг, наверное, это знает, — я их отыщу, — отвечал Лингард тоном, в котором звучала жалость.
— Ты говоришь как вождь, — сказал Хассим. — Но наши вожди не идут в битву с голыми руками. Вы смелы, белые люди!
— Это было сумасшествие, настоящее сумасшествие, — запротестовал Лингард, — и этот бедный малый заплатил за него жизнью.
— Он не мог уйти от своей судьбы, — тихо проговорил малаец. — Мне уже больше не удастся торговать в этом месте, — прибавил он весело.
Лингард выразил свое сожаление.
— Ничего не значит, — вежливо сказал Хассим.
Лингард пригласил Хассима и его двух знатных сотоварище И в гости на бриг, и они расстались.
Был тихий вечер, когда малайское судно покинуло свою сто янку у берега и медленно перешло на другой конец бухты к бри гу Лингарда. Прау привязали к бригу крепким канатом, и в эту ночь бриг белого человека и прау темнокожего малайца стояли на одном якоре.
При последних лучах заходившего солнца тело убитого лас кара, завернутое по магометанскому обычаю в белый саван, бы ло тихо спущено в спокойные воды того самого залива, на ко торый он впервые взглянул всего несколько часов тому назад.
В тот самый миг, когда мертвец, спущенный на тросах, бес следно исчез в воде, на носу брига сверкнул огонь и раздался громкий выстрел, подхваченный эхом прибрежных лесов и кру жащимися стаями морских птиц, которые, громко крича, точно посылали моряку свое дикое, вечное «прости». Владелец брига, склонив голову, прошел к корме, сопровождаемый одобритель ным шепотом экипажа и столпившихся на палубе гостей. В та ких простых актах, выполняемых без задней мысли, по убеждению, сказывалась романтическая сторона характера Лингарда, — та искренняя отзывчивость к призрачным голосам жизни и смерти, которая составляет основу благородной натуры.