— И теперь вы приехали сюда, чтобы поговорить со мной, — продолжает Гольдман. Малин понимает, что никакая сила на свете не заставит его сказать больше, чем он для себя уже решил, и сразу переходит к делу.
— У нас есть информация, что Йерри Петерссон выдал вас полиции, когда вы были в бегах.
Йохен продолжает улыбаться. Его глаза блестят.
— Разумеется, я знал, кто меня выдал. У меня есть свои люди в Интерполе. Но тогда я едва успел уйти.
— Вы не хотели ему отомстить?
— Нет, это осталось в прошлом. И зачем мне мстить ему теперь, столько лет спустя? Собственно говоря, я никогда не доверял Йерри. Он не из тех, на кого можно положиться, поэтому нелишним было подстраховаться, тем более в моей ситуации.
— Но ведь вы назвали его своим другом.
— И это правда. Несмотря ни на что, он был надежнее многих.
Малин кивает.
Она видит, как капли на коже Гольдмана постепенно высыхают. Он сидит, расставив ноги, уверенный в себе и наслаждающийся жизнью, словно этот день для него последний.
— Он всего лишь хотел продать книги, — говорит наконец Гольдман. — Его жадность не знала предела. Он только что получил несколько сотен миллионов за то компьютерное предприятие и тем не менее не упустил возможности прорекламировать товар.
Вдали, у самого горизонта, показалось прогулочное судно. «Мисс Бюст» покинули террасу, теперь только бдительные гориллоподобные наблюдают за ними через стеклянные двери гостиной.
— Хорошо живете.
— Я много работаю. Тем не менее в этом доме мне очень не хватает женщины.
— Я думала, что этого добра у вас хватает, — пытается пошутить Малин.
— Но ни одной такой, как вы.
Форс улыбается, чувствуя на себе взгляд Йохена Гольдмана. Она вдруг замечает, что ветер растрепал ее платье, хочет поправить его, но потом оставляет все как есть. Она никогда не играла в такие игры, почему же сейчас ей пришло в голову сделать исключение? Чтобы сбить с толку Гольдмана?
«Мне это совсем неинтересно», — думает Малин, оглядывая себя.
Гомес читает СМС на дисплее мобильника.
— Итак, вы утверждаете, что даже не разозлились на Петерссона?
— Нет. Не стоит принимать близко к сердцу предательство человека, которому не особенно доверяешь, разве не так?
— Не знаю, — отвечает Малин. Она вспоминает, как уговаривала Янне остаться накануне его первого отъезда в Боснию, а он, не слушая ее, продолжал собирать свой камуфляжный рюкзак.
— Это так, — говорит Гольдман.
— И после этого вы продолжали вести с ним дела?
— О да.
— Несмотря на то что не доверяли ему?
— Ведь он не знал, что мне все известно. Я хочу донести до вас одну вещь, Малин: несмотря ни на что, Йерри был таким человеком, кого очень хочется иметь в числе своих друзей.
— Почему?
— Благодаря некоторым своим качествам. Беспринципности, например.
— Что вы имеете в виду?
Йохен поднимает брови, однако, судя по всему, не собирается отвечать.
— Как вы познакомились? — спрашивает Малин, не дождавшись ответа.
— Как-то раз я попал в переплет. Мой тогдашний адвокат, работавший в одной фирме с Петерссоном, был в отпуске. Я вышел на Йерри и сразу оценил его. И когда он открыл свою контору, я стал его клиентом.
— Вы знаете, почему он открыл свой бизнес?
— Коллеги его боялись.
— Боялись?
— Да, он был умнее их, поэтому в конце концов они от него избавились.
Малин улыбается. Йохен Гольдман проводит рукой по животу и раздувает ноздри, совсем как Тони Сопрано.[64]
— Больше вы ничего не хотите мне рассказать? О ваших с ним делах, о Йерри?
— Нет. Неужели больше нам не о чем поговорить? — Йохен снова улыбается.
— Итак, вы и не думали мстить ему и не подсылали к нему киллера?
Гольдман ухмыляется, глядя на Малин, словно она сама и есть подосланный к нему киллер, желанный киллер, которого он рад видеть в своем доме.
Он снова надевает очки и поворачивает голову так, что преломившиеся в драгоценных камнях солнечные лучи слепят Форс глаза, и она морщится.
— Не будем о грустном. Ведь вы можете быть совсем другой. И потом, даже если бы я и убил его, то не стал бы вам об этом рассказывать.
Малин смотрит на море и вспоминает Туве.
Интересно, что она сейчас делает?
Потом думает о родителях, о том, что папа, наверное, с нетерпением ждет ее прихода.
— Не хотите прогуляться со мной? — спрашивает Гольдман. — Я покажу вам свои владения.
И вот она спускается за бизнесменом к морю по крутой лестнице.
На нем нет ничего, кроме плавок. Его загорелое тело блестит на солнце, когда он рассказывает Форс об испанском архитекторе, проектировавшем его дом, том самом, который строил виллу режиссеру Педро Альмодовару в горах близ Мадрида.
Малин молчит.
Слушая Гольдмана, она думает о том, что сейчас они вышли из поля зрения гориллоподобных, а Гомес все еще возится на террасе со своим мобильником.
Йохен спрашивает ее, читала ли она его книги. Малин отвечает «нет» и признается, что это, конечно, ее оплошность.
— Вы ничего не потеряли, — успокаивает ее Гольдман.
Он спрыгивает на берег и тут же бежит к воде, чтобы не обжечься о черную гальку. Малин садится на нижнюю ступеньку лестницы, снимает тряпичные туфли и тоже бежит к морю.
— Если захотите окунуться, я дам вам купальник. Приятно лежать на этом песке и чувствовать, как на коже проступают кристаллики соли.
— Могу себе представить, — соглашается она и, сама того не желая, ложится на песок рядом с Йохеном Гольдманом, ощущая исходящую от него странную силу, заставляющую ее повиноваться.
Йохен бросает в море камень, так что тот несколько раз подпрыгивает, отскакивая от поверхности воды.
— Последние десять лет я прыгал так же, — произносит он.
— В этом никто не виноват, кроме вас, — отвечает Малин. — Кроме того, вы были достаточно вознаграждены.
— Вы жестоки, — замечает бизнесмен.
— Я реалистка, — отвечает Малин. — Рассказывал ли вам Петерссон об автокатастрофе, в которую попал много лет тому назад?
Вода нежно касается ее ног, шипит и пузырится, набегая волнами на черную гальку.
— Тогда он был еще очень молод, один парень погиб, — продолжает она, словно для того, чтобы помочь Йохену вспомнить.
Он замирает и смотрит на нее. Форс не видит его глаз за стеклами очков, но чувствует, что сейчас он скажет ей что-то действительно важное, то, ради чего они пришли сюда, на берег.
— Да, Йерри хвастался этим на вечеринке в Пунта-дель-Эста, — начинает рассказывать Гольдман. — В ту новогоднюю ночь он сел за руль пьяным, но ему удалось уговорить кого-то другого, кто был трезв, сказать, что машину вел он, а не Йерри. Петерссон страшно гордился этим.
37
Что ты болтаешь, Йохен?
Что ты такое рассказываешь ей об аварии? Я не помню никакой вечеринки в Пунта-дель-Эсте. Или все-таки я ее помню?
Я вижу, как ты стоишь на террасе возле своего нового замка и смотришь на море.
Конечно, я хотел выдать тебя.
Чтобы все было как в ковбойском фильме, где актер Джон Уэйн убегает от апачей где-нибудь в горах на границе между Техасом и Мексикой.
Но сейчас я улетел от тебя, Йохен, оставив тебя наедине с твоими проблемами, от которых ты пока не можешь уйти.
Плавай же в своем черном сверкающем замковом рву.
Ты должен знать одну вещь: там, где я сейчас нахожусь, нет суеты, только любопытство и страх и еще тысячи разных чувств, но я пока не могу дать им названия. Теперь мне не нужно держать других на расстоянии, окружать себя рвом. Наконец я свободен от стыда и тревоги.
Вероятно, в отличие от тебя, Малин?
Форс возвращается в номер. Здесь жарко и пахнет плесенью. Кондиционер включается автоматически, когда она заходит. Малин раздевается догола и ложится на постель. Она мечтает об отеле с бассейном, наполненном прохладной водой, глядя на влажные серо-зеленые пятна на потолке и ожидая, когда Харри возьмет трубку.
Четыре часа. Он должен ответить.
Наконец в трубке раздается голос Мартинссона.
— Малин? Что ты делаешь? Как дела?
— Я лежу в самом грязном из всех гостиничных номеров, которые когда-либо видела в жизни.
— Как там погода?
— Солнце. Жара.
— Ты встретилась с Гольдманом?
— Да.
— Ну и?
Из соседнего бара раздается крик, а потом кто-то включает танцевальную музыку на всю громкость.
— Дискотека?
— Притон, — отвечает Малин.
— Экзотика! — восхищается Харри.
— Гольдман утверждает, что это Йерри Петерссон вел машину в ту новогоднюю ночь, а не Юнас Карлссон, вот что я хотела тебе сообщить. Якобы Петерссон был пьян и уговорил своего товарища сказать, что за рулем сидел он, чтобы уйти от ответственности.
Харри молчит.
— Это черт знает что, — говорит он наконец. — Ты веришь ему? Может, он водит нас за нос?
— Не знаю. Но мы должны проверить. Надавить на Юнаса Карлссона. — Тут до Малин доносится еще один крик со стороны бара. — Вы уже говорили с ним?
— Да. Якобссон и Экенберг. Но теперь, по-видимому, им снова придется его навестить.
— А что Фогельшё?
— Они утверждают, что плохо помнят эту катастрофу.
— Они помнят, — говорит Форс. — Можешь в этом не сомневаться.
Малин думает о том, что Гомес только что предлагал ей выпить пива, а она отказалась, несмотря на то что ей страшно хотелось.
Она еще держится.
— Вальдемар и Юхан допросят Юнаса Карлссона еще раз в связи с вновь открывшимися обстоятельствами дела, — продолжает Харри. — Теперь нам еще предстоит допросить родственников тех, кто находился в машине. Что если Юнас Карлссон шантажировал Петерссона? А если кто-нибудь из родственников пострадавших узнал всю правду, могло произойти все что угодно. Сорок ножевых ранений!
— Поговорите с Фогельшё, — напоминает Форс.
— Непременно, — отвечает Харри. — Кто знает, какие сюрпризы готовит нам еще эта семейка… Ты звонила Туве?
«Не твое дело, — думает Малин. — Я не звонила дочери, потому что у нее были уроки».
— Не будем об этом, — она слышит, как недовольно звучит ее голос. — Прости, — поправляется она.
— Успокойся, Малин, — продолжает Мартинссон. — Но ты должна понимать, что никакая работа не может быть важнее твоей дочери.
«Закрой рот, Харри», — думает Малин.
— Стучат в дверь, — говорит она. — Горничная, наверное. Пока.
Полицейский кладет трубку.
Никто не стучал, она просто хотела закончить разговор.
«Йерри, — думает Малин. — Если только это ты сидел за рулем той ночью, значит, ты положил правду в маленький черный сейф и выбросил ключ, так? И достал его только для того, чтобы похвастать на новогодней вечеринке перед Йохеном. Я никогда не открываю своих тайн, потому что не знаю, что из этого может получиться и в чем, собственно, состоят мои тайны. А ты, Йохен, и не хочешь знать, в чем состоят твои. Тебе приятно верить, что можно управлять всем на свете и что мир подчиняется твоей воле».
Малин закрывает глаза, однако тело ее никак не желает успокаиваться.
«Я устала быть грустной, — думает она, — злой и испуганной. Отчего у меня такой же взгляд, как и у Катарины Фогельшё?»
Скоро ей предстоит встретиться с родителями. Гольф. Свинг. Взмахи клюшками. Самое отвратительное из всех видов безделья.
«Это дело, — думает она, — словно по спирали, затягивает меня куда-то к самому внутреннему из моих годовых колец».
Малин уснула. Она лежит, сомкнув руки вокруг головы, беспомощная, словно ребенок, инстинктивно чувствующий, что мама всегда будет рядом. Ей снится мужчина в костюме, который сидит на стуле модного дизайна за письменным столом из красного дерева в комнате с большими окнами, выходящими на оживленную улицу. Мужчина одет в серый костюм, лица его Малин не различает. Он разговаривает с ней. Она хочет, чтобы он замолчал, но не знает, что ей нужно для этого сделать.
«Ты лежишь здесь, на кровати, — говорит он, — в этой убогой комнате, и в глубине души хотела бы провести в таком положении целый вечер и ночь. Но ты знаешь, что придется проснуться, подняться с постели и принять душ. Стряхнуть с себя все свои чувства, прежде чем возьмешься за дело.
Ты прибыла сюда, на этот остров, застроенный виллами и лачугами, чтобы выведать мои тайны, узнать, как появились на моем теле все эти ножевые ранения. И за это я благодарен тебе.
Но еще больше, чем мои, тебя интересуют твои собственные тайны. Ты надеешься узнать их сегодня вечером у своих родителей, не так ли? Не жди от них слишком многого, Малин. Не лучше ли тебе было бы вернуться домой, бросить пить и заняться наконец своей дочерью? Но для этого ты слишком слаба. Куда легче сосредоточиться на моих проблемах. Здесь ты чувствуешь, что правда на твоей стороне и тебе есть куда убежать от себя самой.
Выпей, Малин.
Выпей.
Тебе станет легче».
А потом мужчина и комната исчезают, только голос все еще звучит в ее ушах: «Выпей, выпей, выпей…»
Малин спрашивает себя все еще во сне: кто это говорит? Или это ее тело, уставшее от печали, горя и страха, просит об отдыхе?
Но вот она просыпается, и голос замолкает. Однако Форс не забывает того, что он ей сказал.
Малин идет в душ.
А через пятнадцать минут она сидит за столиком обшарпанного бара и смотрит на свое отражение в зеркале со сколотыми краями на стене.
Один стакан наполовину заполнен текилой, в другом, с запотевшими стеклами, — холодное пиво.
Мама.
Папа.
Я приехала. Мне надо было бы взять с собой Туве, чтобы вы могли посмотреть на нее. Она стала такой красивой!
— Его опять нет дома, — говорит Вальдемар, когда они третий раз за день стучатся в дверь квартиры Юнаса Карлссона. — И мобильник не отвечает.
— Где же он может быть? — спрашивает Юхан Якобссон.
— Ни малейшего понятия.
Юхан смотрит на массивную запертую дверь, надежно охраняющую какую-то тайну.
Они приходили сюда два часа назад, сразу, после того как Малин позвонила Харри, и не застали Карлссона дома. На работе в больнице его тоже не оказалось.
Полицейские в участке пытались разузнать что-нибудь о родителях юноши и девушки, пострадавших в автокатастрофе. Обе пары в разводе, но по-прежнему проживают в городе.
«Сейчас уже вечер. Не стоит беспокоить их так поздно, тем более по такому делу, — рассуждает Юхан. — Но завтра надо будет попробовать. Впрочем, я не жду многого от завтрашнего дня», — думает он, спускаясь вслед за Вальдемаром по лестнице от дверей квартиры Юнаса Карлссона.
38
Как ни странно, она все-таки скучает по родителям.
Их адрес: Калле Америго, три.
Две текилы и пиво вскружили ей голову.
Малин надела короткую белую юбку и розовую блузу, которая даже не помялась в дорожной сумке.
Часы на приборной доске машины показывают 19:25.
«К половине восьмого мы точно вернемся», — говорил папа по телефону.
Такси проезжает мимо Плайя-де-лас-Америкас берегом моря. Жара спала, грязные трущобы за окнами сменились благопристойными кварталами. Вместо наспех построенных гостиниц на побережье показались многоквартирные дома с аккуратными балконами. Округ пенсионеров.
Мама.
Родители долго выбирали себе здесь квартиру, все было слишком дорого.
Проезжая город Лос-Кристианос, такси поворачивает в сторону гор, где еще более высокие белые многоквартирные дома теснятся на скалах цвета охры.
Я три года не видела своих родителей.
Неужели я все еще скучаю?
Разве что иногда, когда разговариваю с папой по телефону, и он приглашает меня в гости или напоминает, чтобы я поливала цветы.
С тобой, мама, я разговаривала раз десять, и каждый раз мы расспрашивали друг друга о погоде.
Удается ли мне управляться с Туве без вашей помощи? Ты, папа, много раз спрашивал меня о внучке, это так. Но наши проблемы никогда не волновали вас по-настоящему. Поэтому я и забрала ее с собой в Стокгольм, когда уезжала учиться в Полицейской школе. Я знала, что ни я, ни она не можем рассчитывать на вас.
Хочет ли Туве вас видеть?
Малин только что звонила своей дочери, но что-то было с линией. Ясно как божий день, что Туве скучает по бабушке с дедушкой. Родители Янне давно уже умерли, оба они были заядлые курильщики.
Малин слегка навеселе после текилы, и сейчас, в такси, она откровенна сама с собой.
Эти дома — коробки для хранения людей.
Что же есть такого притягательного в этих вулканах, кроме жаркого солнца и возможности уйти от уголовной ответственности?
«Приезжай в половине восьмого».
Малин закрывает глаза.
«К этому времени мы вернемся».
Лифт останавливается на четвертом этаже, металлические двери разъезжаются, а Малин хочется снова нажать кнопку и бежать прочь от этого дома, взять такси до аэропорта и ближайшим рейсом вернуться домой, в холодную, дождливую, мрачную осень.
Она отыскивает дверь родительской квартиры. Дома, пожалуй, на лестничной площадке теплее, чем здесь. От стен и пола из белого камня «под мрамор» веет холодом. Малин вспоминает, как однажды, когда ей было восемь лет, она забыла ключи от дома в Стюрефорсе, как мерзла на улице, мокла под дождем и слышала доносившийся изнутри мамин голос. Мама знала, что она стоит под дверью и плачет, но не открывала. Она злилась на Малин за то, что та потеряла ключи.
Теперь Малин стоит под дверью квартиры на Тенерифе.
Ей хочется повернуться и уйти.
Их, вероятно, нет дома.
Но тут до нее доносятся хорошо знакомые голоса. Она вспоминает, как когда-то лежала в детской и слушала их, доносившиеся из другого конца дома. Сначала родители разговаривали спокойно, а потом перешли на крик. Холодными осенними, зимними, весенними и летними ночами она слушала и не понимала, о чем они говорят. Она просто знала, что так делают все родители и что именно в такие минуты жизнь меняется, независимо от того, замечаешь ты это или нет.