Теперь Малин стоит под дверью квартиры на Тенерифе.
Ей хочется повернуться и уйти.
Их, вероятно, нет дома.
Но тут до нее доносятся хорошо знакомые голоса. Она вспоминает, как когда-то лежала в детской и слушала их, доносившиеся из другого конца дома. Сначала родители разговаривали спокойно, а потом перешли на крик. Холодными осенними, зимними, весенними и летними ночами она слушала и не понимала, о чем они говорят. Она просто знала, что так делают все родители и что именно в такие минуты жизнь меняется, независимо от того, замечаешь ты это или нет.
Но сейчас, под этой дверью, голоса в памяти стихли. Да и были ли они вообще? Она помнит только себя на кровати и в полной темноте. Как она молча лежала и ждала, что все вот-вот должно измениться.
Раздается скрежет замка — и Малин делает шаг назад.
Она не заметила, как за дверью мелькнула тень, как кто-то смотрел в глазок. Перед ней стоит папа, загорелый, веселый, довольный тем, что она пришла. Лицо у него округлилось, можно сказать, что он неплохо выглядит. Отец обнимает Малин и прижимает ее к себе, не говоря ни слова, пока наконец она не начинает задыхаться.
— Папа, мне не хватает воздуха.
И тогда он впускает ее, делая шаг в сторону.
— Ну а сейчас мы пойдем к маме.
И Малин проходит в квартиру, смотрит на ковры и мебель, привезенную из Линчёпинга, и эта обстановка плохо сочетается со шкафами и стульями в испанском стиле «гасиенда», как видно приобретенными здесь.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает папа, провожая ее в гостиную.
— Хорошо, — отвечает Малин.
И тут Форс видит маму. Она сидит к ней спиной, в свете уличного фонаря на балконе с видом на Атлантический океан. На матери розовая тенниска, и она носит все такую же стрижку «паж».
Малин хочется увидеть ее лицо. Какое оно? Все в морщинах? Радостное, озлобленное или просто постаревшее?
Но мама не оборачивается, и Малин подходит к ней. За спиной слышится папин голос: «Ну вот и она».
И тогда мама поднимает глаза, и Форс видит, что лицо ее, в сущности, мало изменилось, разве только загорело; что, несмотря на улыбку, с него не исчезло знакомое ей презрительное выражение.
Мама встает и целует ее в щеки.
— Ты пьешь, милая? От тебя воняет спиртом и вся ты какая-то опухшая. — Она делает паузу и продолжает, не дождавшись ответа: — Как же все-таки хорошо, что ты здесь! Здорово! Мы купили прекрасную паэлью по дороге из отеля «Абама». Мы играли там в гольф, ты должна увидеть эту площадку! Что за прелесть! Хенри, будь добр, угости дочь бокалом белого вина. Садись, пожалуйста.
Малин садится за стол напротив мамы и не может понять, куда ей лучше смотреть: на маму, на море или на противоположную стену.
— Что же ты тут делаешь, собственно говоря?
Мать как будто нервничает, попивая свое вино, а Форс делает несколько больших глотков из бокала, поставленного перед ней отцом, и спрашивает себя: неужели так встречают родители своего единственного ребенка, дочь, с которой не виделись три года? Однако после очередного глотка она понимает, что, вероятно, для таких случаев не существует никаких общих правил, никаких стандартных моделей поведения. Малин хочется, чтобы папа был рядом с ней, но он продолжает возиться на кухне.
А мама сидит напротив, и ее вопрос повис в воздухе.
— Я работаю с одним делом… — отвечает Малин. — Это оно привело меня сюда.
Любой нормальный человек поинтересовался бы, что за дело могло заставить инспектора криминальной полиции из Линчёпинга пять с половиной часов лететь на Тенерифе. Но только не мама.
Она начинает рассказывать о площадке для гольфа.
— Понимаешь, это возле отеля «Абама», лучшего на всем острове, и это страшно дорого. Но билеты разыгрывали в Шведском клубе, и мы выиграли, представляешь? Ты должна была видеть, как мы играли со Свеном и Магган…
Малин делает вид, что слушает. Кивает.
Мысленно она рассказывает маме о Туве, как она себя чувствует, как растет. Она говорит о Янне, о том, что они разъехались, о том, как она страдает и не знает, что с собой делать. Откуда-то доносится мамин голос: «а если ударишь по мячу так, что он улетит в море, получишь штрафное очко, и тогда уж точно все кончено». А Малин все рассказывает про себя о том, что это она сама все разрушила, что ей хочется спиртного, что она пьет слишком много, как свинья, что она готова признаться в этом, но только самой себе, что она чертова алкоголичка, но никому и никогда об этом не скажет. Она радостно кивает папе, когда тот наливает ей еще один бокал и ставит на стол тарелки и паэлью из магазина в алюминиевой форме: три больших омара восседают на горке желтого риса.
За окном уже стемнело.
До Малин доносятся обрывки какой-то мелодии из паба на берегу.
— Угощайся, Малин, — предлагает папа.
Она делает резкое движение и опрокидывает свой бокал.
Проклятье!
— Упс! — говорит папа. — Сейчас мы все поправим.
— Ты все такая же неуклюжая, — слышится мамин голос. Форс хочется встать и уйти, но она сдерживается.
Потом мать уходит в гостиную, и Малин слышит, как она болтает по телефону с какой-то своей подругой.
Папа сидит напротив нее. Он спокоен, похоже, даже испытывает облегчение от того, что мама ушла.
Паэлья съедена.
«Отлично, несмотря ни на что», — думает Малин.
Потом мать рассказывает ей о гольфе, о парикмахерах, о продуктах, которые все дорожают, о том, что квартира, «хоть и не очень просторна, но наверняка стоит теперь дороже», о том, что записалась на какой-то курс йоги. Но тут звонит телефон, и она уходит.
— Как там Туве? — спрашивает папа.
Выпив вина, Малин немного успокоилась.
— Она взрослеет.
— Как ты когда-то.
«Ты улыбаешься мне, папа».
— А Янне?
«Он должен знать, что мы разъехались».
И она рассказывает папе все.
— Так будет лучше, — заканчивает она. — Идея снова начать совместную жизнь была ошибкой.
И как раз когда папа собирается что-то ей ответить, в дверях показывается мама.
— Это были Харри и Эви. Сейчас они приедут. Им не терпится познакомиться с инспектором криминальной полиции из Линчёпинга.
«Нет, — думает Форс, — только не это».
— Слушай, Малин, — вдруг говорит папа. — Почему бы тебе не помочь мне и не прогуляться до магазина? Купим мороженого.
— Идите, — поддерживает его мама. — У меня ноги болят. Сегодня мы прошли не меньше двух миль, разве такое под силу шестидесятилетней женщине?
Малин допивает вино. Она выливает его в рот до последней капли, но мама как будто не замечает этого.
39
В небольшом супермаркете гудят холодильники и кондиционеры.
Продавец поздоровался с папой как со старым другом, и тот долго разговаривал с ним, демонстрируя почти свободное владение испанским.
Малин не понимала ни слова.
— Рамон, — так представил ей папа потом своего собеседника. — Хороший парень.
— Так что ты говоришь? — спрашивает отец дочь, когда они начинают выбирать продукты. — Ванильное или шоколадное? Ты ведь любишь шоколадное?
— Я хочу пива, — отвечает Малин. — Зайдем в тот бар.
Папа берет пакет шоколадного мороженого из холодильника. Малин замечает, что от паэльи у него остались на рубашке желтые пятна и что его волосы сильно поредели с тех пор, как они виделись в последний раз.
— Зайдем, если хочешь.
Минуту спустя они сидят в баре с потолком из какого-то пористого материала. Несмотря на тридцатиградусную жару, у Малин такое чувство, будто она снова в Линчёпинге, в ресторане «Гамлет». Она вытирает запотевший стакан. Стены бара покрыты голубым кафелем с изображениями рыб, пойманных в сети.
— Мама все такая же, — говорит отец, сделав глоток пива.
— Я заметила.
— И все-таки здесь легче.
— Почему?
— Меньше приходится притворяться.
Малин делает глоток и кивает с таким видом, будто поняла его.
— Тебе, как видно, приходится нелегко, — продолжает папа.
— Да.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать, девочка?
Хочу ли я, папа? У половины рыб на этих стенах закрыты глаза, как будто они плавают в темном замковом рву. Она рассказала бы ему о своих снах, о мальчике, о том, что ей интересно, кто он такой и что ему от нее нужно.
— Мне снится мальчик, — говорит она наконец.
— Мальчик?
— Да.
— Маленький?
— Да.
Папа замолкает, пьет пиво.
— Мама жила с нами, когда я была маленькая? — спрашивает Малин.
— Мороженое тает. Пойдем домой.
— Папа…
— Есть вещи, которые надо принимать такими, какие они есть, Малин. И есть вещи, которые лучше держать при себе. Ты ведь сама не очень-то пускаешь других в свою жизнь, ты всегда была такой.
— И что все это значит?
— Ничего, — быстро поправляется отец. — Ничего.
Малин осушает стакан и кладет на стол пять евро, прежде чем подняться.
И вот они с отцом стоят на тротуаре. Мимо проносятся автомобили, где-то звучит музыка, слышатся голоса.
— Ведь вы с мамой что-то от меня скрываете, так? — настаивает Малин. — Вы не хотите мне рассказать кое-что, о чем мне надо бы знать.
Папа смотрит на нее. Он как будто собирается что-то ответить и даже приоткрывает рот, но в результате не говорит ни слова.
— Расскажи, папа, я знаю, ты что-то скрываешь.
Он смотрит на нее растерянно, а потом поднимает глаза в сторону их балкона. Малин представляет себе мамин силуэт там, внутри.
— Тайна. Ведь у тебя есть тайна, так?
— Нам надо поторопиться. Мороженое тает, да и гости скоро придут, — говорит отец вместо ответа. Потом поворачивается и собирается идти.
Малин остается на тротуаре.
— Я устала, папа.
Отец смотрит на нее.
— Я не пойду с тобой, я возвращаюсь в отель.
— Но ты должна попрощаться с мамой.
— Объясни ей все.
Они останавливаются метрах в пяти друг от друга, и Малин ждет, что он подойдет и обнимет ее, чтобы утешить.
Вместо этого он достает мороженое.
— Я все объясню маме.
А потом Малин видит, как голубое пятно его рубашки постепенно исчезает в глубине улицы, освещенной витринами магазинов и баров, уличными фонарями, звездами и половинкой луны в ночном небе.
«Что ты здесь делаешь?
И ты тоже ходишь сюда, Йохен? Это ты сидишь там, за барным столиком?
Что она тут делает?
Тебе, как и всем мужчинам, сидящим там, вокруг подиума, на котором обнаженные девочки пляшут в синем свете флуоресцентных ламп, должно быть, интересно, что делаю я в этом притоне напротив отеля?
Лесбиянка?
Мне плевать, что вы там думаете. Мне плевать, что глоток текилы стоит здесь тридцать евро и что время от времени танцовщицы исчезают с посетителями бара где-то за занавесками».
Африканки.
Гостьи с Балкан.
Русские.
Многих, вероятно, привезли сюда насильно. Сколько из них кончат, как Мария Мюрвалль?
Но сейчас девочки танцуют. Кожа их маслянисто блестит, когда они, словно сонные, крутятся вокруг шеста на подиуме. Они улыбаются, но как-то безучастно, их лица не выражают никаких чувств.
Малин выпивает четвертый бокал текилы, после чего стриптизерши и мужчины вместе со всей комнатой начинают кружиться вокруг нее, контуры предметов расплываются, сливаются друг с другом, а на душе становится теплее и спокойнее.
«Мне хорошо здесь, — думает Малин. — Мое место за этим барным столиком».
Она жестом подзывает бармена. Тот наполняет ее бокал, а она кладет на стол деньги. Она знает, что ей будут наливать, пока она платит, а когда она скатится под стол, ее вынесут на улицу и положат отсыпаться где-нибудь на тротуаре.
«Но я должна твердо держаться на ногах», — думает Форс и закрывает глаза.
Она представляет себе лицо Туве. Что сейчас делает ее дочь? Или нелюдь, готовый задушить ее, все еще стоит у ее постели? Или утонувшие в сточных канавах крысы объедают с нее кожу, пока она спит? Я иду, Туве, я не брошу тебя.
Потом возникает лицо Янне, Даниэля Хёгфельдта, мамино, папино.
Прочь! Если вы действительно желаете мне добра.
Прочь!
Мария Мюрвалль, немая и безучастная. И все же я понимаю ее: она решила уйти из этого мира, чтобы не видеть его тьмы.
Йерри Петерссон. Он пытается подняться, выбраться из замкового рва, но духи черной воды крепко держат его внизу, рыбы, черви, крабы, ужи и голодные черные раки впиваются в его тело, выползают из его рта и пустых глазниц.
Йохен Гольдман. Он пришел сюда за мной? Может, я встала на его пути и теперь пойду на корм акулам?
Ничего не имею против.
Фогельшё озлоблены и слишком много о себе думают. Малин представляет себе автомобиль, катящийся по полю, словно мяч, в снежную новогоднюю ночь. И другой, темный, автомобиль.
Она еще видит, но глаза уже не различают предметов. Мир исчезает, становится мягким и податливым, простым, понятным и знакомым.
«Пей, пей, пей, — повторяет голос, — и тебе полегчает, все будет хорошо».
«Мне нравится этот голос», — думает Малин.
40
29 октября, среда
Ты должна это видеть, Малин.
Как их зовут, твоих коллег? Вальдемар? Юхан?
Сейчас они стоят вместе у дверей дома Юнаса Карлссона и просят впустить их. Им надо поговорить с ним, он не сказал им всей правды об аварии в ту новогоднюю ночь.
Ты видишь, Малин, я слежу за вами.
Сегодня не самое удачное утро для твоих коллег. Прокурор распорядился освободить Фредрика Фогельшё. Этого потребовал адвокат Эреншерна, убедивший его в том, что сын графа не совершал никаких других преступлений, кроме тех, в которых признался. «Мы не можем целую неделю держать в камере столь видного представителя нашего провинциального общества, в сущности, за ничтожный проступок».
Тем не менее вы, полицейские, все еще подозреваете его.
Новый год. Когда, наконец, закончится этот снегопад? Когда умолкнут газонокосилки?
Разве это я сидел тогда за рулем?
Что я вообще делал на новогодней вечеринке у Фредрика Фогельшё? Я не хочу об этом вспоминать, но я делал в сущности то же, что делают все люди, когда чего-то хотят и не хотят одновременно, когда гордятся своей независимостью и в то же время готовы пожертвовать ею, чтобы получить то, что им нужно.
Юнас напуган. Я чувствую это сейчас, когда нахожусь в каких-нибудь нескольких сантиметрах от него. Он знает, что прошлое иногда настигает нас.
Юнас собирался на работу, когда к нему пришли полицейские. Он рассказывает им, что весь вчерашний день провел на ипподроме в Манторпе.
А может, все-таки это он сидел тогда за рулем? Йохен любит водить людей за нос, он играет просто ради удовольствия, без этого его жизнь бессмысленна.
А сейчас Юнас Карлссон снова закрывает за собой дверь. Вальдемар кладет ему на плечо руку, и они вместе исчезают в глубине дома.
А теперь я рядом с тобой, Малин, на высоте десять тысяч триста семьдесят девять метров над землей я вижу твое спящее тело.
Тайны, Малин. В детстве ты любила маленькие секреты, это вошло у тебя в привычку.
Мимо меня пролетает самолет. Сегодня ты заслужила сон без сновидений. По дороге в аэропорт таксист останавливался, потому что тебя тошнило, тебе надо было выблевать из себя вчерашний день.
Ты так неисправима, Малин?
Ты выглядишь измученной, прислонившись к холодному вогнутому стеклу, и не слышишь, как гудит мотор. Мне хочется погладить тебя по щеке, и это то, что тебе действительно сейчас нужно.
Человеческое тепло.
Знать, что в мире есть что-то еще, кроме холодных камней замкового рва.
Юнас Карлссон садится на диван в своей гостиной. Якобссон устраивается в кресле напротив, а Вальдемар Экенберг беспокойно ходит из одного конца комнаты в другой. Стол посреди гостиной заставлен пустыми бутылками из-под пива, там же валяется смятый пакет из-под вина. Кислый алкогольный запах ударяет в нос. Однако вокруг все прибрано.
Вальдемар нервничает, дергается всем своим высоким телом. Его прокуренный голос заставляет Юхана содрогнуться.
— Ты лгал нам, — слова его хлещут, как плетка, несмотря на мягкий эстергётландский выговор и хрипоту.
Карлссон готов капитулировать; он знает, какой шторм сейчас обрушится на него.
— Я не…
— Заткнись, прохвост! — кричит Вальдемар. — Ясно, что ты солгал. Это Йерри Петерссон вел машину той новогодней ночью, а не ты!
— Я… — Юхан хочет сказать Вальдемару, чтобы тот успокоился, чтобы проявил уважение к допрашиваемому, но замолкает. В самом воздухе этой комнаты витает сейчас нечто такое, чему, кажется, невозможно противостоять.
— Расскажите нам правду. Какой бы она ни была, для вас это не будет иметь никаких последствий. Ведь прошло столько времени… — обращается Юхан к Юнасу.
— Это не я вел тогда…
Юхан смотрит в испуганные глаза Юнаса и вдруг понимает, чего тот на самом деле боится: теперь о нем напишут газеты, поползут слухи, люди будут шептаться за его спиной, — все вокруг узнают его историю.
Тут Вальдемар поднимает руку и бьет Юнаса в лицо. Тот кричит, кровь хлещет из разбитой губы.
— Хочешь еще? — Вальдемар наклоняется и смотрит Юнасу в глаза.
— Я…
Новый удар обрушивается на голову Карлссона, на этот раз по затылку. Он падает, ударяясь головой о ночной столик.