— Ну что… обед! — Ботаник посмотрел на часы, спрятал прибор для определения кислотности почвы и махнул подчинённым рукой. — Сполосните вёдра как следует, загрузите в корыто навоз — и свободны. Только не забудьте навоз перемешать, да смотрите, непременно деревянной лопаткой!
Сам он обедать не ходил. Лопал ряженку с булкой, жалуясь то на язву, то на халтурщиков-пекарей, у которых тесто — не тесто, а взбитая бумага, то на молочников, моривших, по его словам, в этой самой ряженке все полезные бактерии дустом.
— А чем, по-вашему, их морят во всей кисломолочной продукции, чтобы крышки с запечатанных баночек не срывало? Пастеризовать проблематично, творог получится. Вот сами и думайте, что туда добавляют, чтобы оно неделями не протухало!
«Болтай-болтай…» — равнодушно кивали двое номинальных россиян, две прорехи на человечестве. Потом Винта вдруг оставили все мысли, даже те, что касались каннабисного блаженства. Глубоко изнутри, оттуда, где, вообще-то, полагается быть душе, стала подниматься дурная и дурнотная муть. Он успел предположить, что, похоже, малость нанюхался, но и эта мысль опала хлопьями вулканического пепла, приглушившего все краски мира… Да какого мира, к хренам?! Вот этого, который одно сплошное говно, — ни справедливости, ни понятий, ни правильных кентов?!
Что-то ещё копошилось на месте отсутствующей души, пыталось сопротивляться, звало обратно маленького мальчика, со слезами выпускавшего в пруд купленного бабушкой карпа… Но слабенький голосок легко задавили другие голоса. Мощные, властные, понятные, как феня. Слушать их было радостно и приятно.
«Ты наш, — вещали они. — Этот дрянной мир годен лишь на то, чтобы послужить кормушкой имеющим ПРАВО. Право избранности. Право крови…»
Бывший Винт оглянулся на бывшего Сучка и увидел в его глазах то же самое. Они оба услышали зов.
А потом на них накатил чудовищный голод. Отрешение от человеческой сути требовало энергии, каждая телесная клетка стремительно преображалась и алкала пищи.
Так чувствует себя изголодавшийся хищник, наконец-то выбравшийся на кровавую охоту и увидевший перед собой беспечную жертву…
Добыча стояла рядом, разворачивая пакет с пластмассовой булкой и биоряженкой, убитой ядовитыми химикатами. И не понимала, что сама вот-вот станет пищей для своих природных господ…
Колякин. По праву крови
После того как Колякин привёз в зону негров, оперативная служба завертела его как белку в колесе. Раз десять, наверное, он собирался всё бросить, спокойно сесть и написать свой рапорт, но всё никак не удавалось — то одно, то другое… в общем, беда. В обед Колякин не выдержал.
— Вадик, если что, я по оперативной части, — сказал он старлею Балалайкину, вышел за периметр, сел в реанимированную «четвёрку» и поехал на свиноферму.
Зря ли говорят, что чем больше узнаёшь людей, тем сильнее тянет к собакам? Не зря, конечно, но к собакам Колякин всегда был равнодушен. А вот свиньи… эти милые пятачки, эти умные глаза в длинных девичьих ресницах… Колякин крутил руль, нетерпеливо давил на газ — и никак не мог отделаться от странного чувства, которое мешало предвкушению блаженства. Многолетний опыт научил его доверять внутреннему голосу. Он даже остановил машину, сосредоточился и сообразил: у него никак не шло из головы лицо Балалайкина.
Какое-то не такое, неправильное, непривычное. Какое именно — сформулировать Колякин не брался. То ли болезненное, то ли, напротив, надменное. Балалайкина словно бы со всех сторон окружало нечто низкое, гадкое, заслуживающее лишь одного — на лопату и в сортир, чтобы не воняло. И старлей ждал только сигнала, собираясь именно так со своим окружением и поступить. С чего бы?..
Занятый подобными мыслями, Колякин почти на автопилоте миновал ворота подсобного хозяйства. Припарковался на обычном месте, хлопнул дверцей, огляделся кругом… Странности, начавшиеся с Балалайкина, явно продолжались и здесь. Свинарь Сучков с помощником обыкновенно выбегали встречать, едва заслышав звук мотора, приветствовали с поклонами аж у самых ворот. А вот нынче не встречают. Неужели напились? Или на свободу по условно-досрочному расхотелось?..
Пожав плечами, майор открыл своим ключом калитку и двинулся через ухоженный дворик по направлению к свинарнику. И почти сразу услышал звук, от которого перед глазами заклубился жирный дым и качнулся ковш экскаватора, протянувшийся из темноты. Это был именно тот визг недорезанной свиньи, о котором мы очень любим упоминать, хотя по реалиям современной жизни его мало кто слышал.
— Карменсита! — ахнул майор и ворвался внутрь, открыв не в ту сторону крепкую деревянную дверь и даже этого не заметив.
Сучков, словно булку, держал в руке недельного поросёнка, обглоданного почти до костей. В другой руке у него был длинный отточенный нож. Сучков метался по загону, охотясь за уцелевшими поросятами. Его напарник Филя орудовал вилами, на которых уже корчилось визжащее тельце.
— А ну, прекратить! Стоять! — чувствуя, как съезжает набекрень мироздание, сорвал голос Колякин. — Сгною, суки, стрелять буду!..
Никто не ответил ему. Сучков откусил от своей «булки» и взмахнул ножом. Филя поудобнее перехватил вилы и пошёл на майора в атаку. Длинные острые зубья зловеще поблёскивали, плывя в воздухе. Они целили Колякину точно в грудь.
— Ты что творишь?!. — начал было майор, но даже не закончил фразы, поняв: урезонивать этих двоих было всё равно что пытаться усовестить цунами.
«А рожи-то… как у Балалайкина, один в один», — сделал неожиданный вывод майор. Попятился, оценивая реалии, пошарил взглядом по сторонам и увидел лопату. Добротную, поработавшую, с длинным черенком, крашеным, чтобы влага не впитывалась. Лопата была совковая, но и то хлеб. Очень неплохое оружие в умелых руках — а школу Колякин прошёл в своё время суровую.
Он схватил лопату, качнул на руке, занял позицию и принялся ждать. Рычащий Филя налетел звериным прыжком, и железо лязгнуло о железо, продолжая давний спор между трезубцем и алебардой[175]. Отбиваясь, майор только удивлялся силе и резкости тощего, неказистого, плюгавого свинаря. Вилы разили, как на древнеримской арене, Колякин быстро понял, что без военной хитрости ему хана. Да что — ему! Опасность грозила Карменсите: Сучков уже приближался к загону, где находилась очень беременная, неповоротливая свиноматка. Промедление было воистину смерти подобно, и Колякин медлить не стал.
«Получи, фашист, гранату…»
Он метнулся вперёд и сделал стремительный выпад. В голову супостату полетела граната не граната, но добрая порция опилок, мокрых, слежавшихся, похожих на городской оттепельный снег.
— Ыр-р-р-р… — Филя зажмурился, отступил… и тут же получил по полной программе. В пах, в колено, в локоть, в печень и по голове. Причём последний удар, дабы греха не брать, Колякин метил в плечо, но усталость и напряжение взяли своё — лопата угодила в висок. Хорошо угодила, острым углом, так что по черенку в руках отдалось… Это значило, что тонкую височную кость наверняка проломило. Однако свинарь лишь покачнулся, мотнул головой и вновь пошёл на майора. Он двигался лишь чуть медленнее прежнего.
— Ах ты, гнида! — Майор отшвырнул вилы и уже осознанно, расчётливым движением достал Филю по голове. А когда противник упал — беспощадно занёс «алебарду» над его шеей. Может, его ждало впереди разбирательство и всякие кары, но это будет потом. Сейчас, в данную конкретную секунду, имело значение лишь одно: либо ты убьёшь, либо тебя…
Он тотчас обернулся, ища взглядом Сучкова… и закричал — нет, не с торжеством победителя, а от ужаса и бессилия. Сучков, поигрывая красным от крови ножом, уже входил в загон к Карменсите.
— Стой, гад! — бросился майор по проходу. Споткнулся, вскочил, рванул дальше. Он не успевал, не успевал, не успевал…
…И тут двери свинарника с коротким грохотом слетели с петель и внутрь живым танком ворвалось что-то бурое и всклокоченное.
Сказать, что вепрь был огромен, значит, ничего не сказать. Сказать, что ужасен, значит, промолчать в тряпочку. Жуткий, размером с быка, он пролетел мимо шарахнувшегося майора. Доски пола стонали у него под копытами, свирепые глазки горели, как два багровых прожектора.
— Это он, он, кабан Василий, — вернулся вдруг к Сучкову дар человеческой речи. — Подходи, вепрь Эриманфский! — истошно заорал свинарь, обращаясь почему-то к производителю Роланду. — Подходи, сволочь, сейчас бабе твоей будет харакири!
И кабан Василий подошёл. Сделал он это со стремительностью крылатой ракеты, так что насчёт харакири у Сучкова не вышло. Блинчиком улетела выбитая калитка, и бывший свинарь с хрипом влип в стену — щетинистое, увенчанное бивнями рыло проломило нелюдю грудь. Сбросив его на пол, вепрь занёс копыто и чугунным молотом обрушил на голову супостату.
Развернувшись в тесном загоне, Василий обнюхал Карменситу и призывно зарокотал. Та жалобно и с надеждой хрюкнула что-то в ответ. Бок о бок они устремились сквозь выбитые двери наружу, следом хлынули выжившие поросята… И Колякин с Роландом остались в свинарнике совсем одни.
Правду сказать, особого облегчения майор не испытывал. Кровь, блуд, непонятки, двое холодных. Один завален лопатой с его, Колякина, «пальчиками». Другой точно в двухтонный пресс угодил. Иди рассказывай потом, что это постарался кабан Василий из Эриманфских вепрей. Стопудово в дурку закроют.
«Съездил, называется, отдохнул душой! — безнадёжно вздохнул Колякин. Вытащил уцелевший в сражении телефон и набрал номер Балалайкина. — Одна голова хорошо, а две…»
Странное дело, Балалайкин не отвечал.
«Куда ж ты мобильник дел, гад! — удивился Колякин, вытер взмокший лоб и стал искать номер Журавлёва. — Полкан бросить не должен. Сор из избы ему перед пенсией не резон. Так, ну-ка, ну-ка…»
Удивительно, но факт: полковник Журавлёв тоже не отвечал.
«Да что они там, охренели? Или антенны с вышки попадали?» Колякин даже задрал голову, всерьёз ища ураганные облака, не нашёл и позвонил на пульт дежурного помощника начальника колонии. Однако и в этом святая святых лагерной жизни телефон не отзывался категорически.
— Так, — вслух сказал майор, вытащил пачку сигарет, выщелкнул одну, разыскал зажигалку и закурил. Ему вспомнился покаянный сон с кровью на плацу, и он опять же вслух сделал вывод: — Что-то случилось. Очень нехорошее. Такое, что не до телефонных звонков. Ну не иначе как зона «пыхнула»[176]. А я здесь, в свинарнике, со своими же стукачами воюю. Ох, такую твою мать…
Он бросил окурок, судорожно глотнул и как в прорубь прыгнул — набрал номер УФСИНа[177].
— Дежурный по управлению капитан Снетков, — ответили ему, и сердце, колотившееся у горла, начало успокаиваться.
— Саша, — сказал майор, — привет, это я, Колякин. Слушай, что-то не могу дозвониться к себе на пульт. Похоже, со связью проблема. Ты, случаем, не в курсах?
Он знал Снеткова ещё с лейтенантов. И, надо сказать, с лучшей стороны.
— Андрей, давай потом, у нас здесь, блин, такое! Извини, брат, не до тебя, — каким-то странным голосом выговорил Снетков, трубка стукнула о столешницу, и уже издалека долетел бешеный крик: — А ну стоять! А ну стоять, товарищ генерал! Предупреждаю, буду стрелять! Предупреждаю…
Прозвучал жуткий рык, что-то грохнуло, в телефоне заскрежетало… и всё, пошли короткие гудки. На самом смысложизненном месте — так пристрелил или не пристрелил?
«Блин, вот это дела!» Майор чуть не выронил мобильник и без оглядки рванул к машине.
Сказал бы кто ему ещё вчера, что он будет вот так удирать, бросая подраненных поросят, — обиделся бы до смерти, в харю бы дать захотел. А вот случилось — и какие там свиньи, какие пятачки. Что именно случилось, Колякин пока ещё толком не понимал, но спинным мозгом чуял — дело действительно дрянь. Если уж капитаны стреляют в генералов, значит, пиши пропало…
«Всё, к чёрту, завтра же пересяду на „Мерс“…» — бросился в «четвёрку» майор, с Божьей помощью с пол-оборота завёл и нещадно газанул с места — только жёлтая пыль взвилась позади. Со второй передачи врубил сразу четвёртую, вогнал в пол педаль газа…
…А потом вдруг снял ногу с педали. Охнул, дёрнул головой и начал тормозить, пока вовсе не остановился. Во второй раз за сегодня на него накатило что-то тёмное, аморфное, как надетый на голову мокрый пластиковый пакет. Весь мир окутало серое облако, не осталось ни мыслей, ни стремлений, а в ушах зазвучал шипящий, вкрадчивый голос.
«Не торопись, постой, — вещал этот голос. — Послушай нас. Какое тебе дело до клетки, где сидят жалкие твари, называемые людьми. Слабые, уродливые создания, возомнившие себя столпами вселенной! Бей их, режь, бери что хочешь, насилуй и жги по праву избранности, по праву своей крови! Ибо весь этот ничтожный мир — твой. Ты наш, иди к нам, потому что мы мощь, мы сила, мы грядущее этой земли…»
Из песни слова не выкинешь. Какая-то часть колякинского существа радостно встрепенулась, спеша согласиться. Однако эта часть была в меньшинстве.
«Шалишь! Чем он, этот мир, ничтожный-то?» Вспомнил Андрей Лукич младшую дочь Катюху, вспомнил жену, тёщу свою вспомнил из города Бийска. Проплыли в лобовом стекле Ксюхины огромные голубые глаза… Майор выругался матом и нашёл в себе силы сказать по-простому, даже без особого гнева:
— Отвянь. Пошёл на хрен.
И всё, голос сразу смолк, пелена стала рассеиваться. Колякин был не силён в этнографии и поэтому даже не подозревал о сакральной и сокровенной сущности матюгов. А ведь изначально это были заклинания, наилучшим образом отгоняющие нечистую силу…
Лютый и компания
Пещёрская больница встретила Павла Андреевича Лютого и его поддужного Сеньку Тузика скрипучими койками, драным бельём и духотой восьмиместной палаты, слава Богу хоть не под завязку набитой. Отлёживаться пришлось в обществе таджика, свалившегося со стремянки, и дряхлого деда, сломавшего шейку бедра. Ни тебе кондиционеров, ни, блин, сексуальных улыбчивых медсестёр в кружевных халатиках до промежности. Это не говоря уже о компьютерных томографах и оперативной связи с американскими медицинскими центрами…
Того, что ради них кто-то съездил на собственной машине за врачом-рентгенологом, успевшим уйти домой, Лютый попросту не заметил. Как и работу молчаливого молодого хирурга, собравшего воедино его челюсть, превращённую в сложный запутанный пазл.
Он перво-наперво дал знать своим — авторитету Долгоносу и его корешу Тяни-Толкаю. Те моментом подогнали грев, расстарались насчёт телевизора, притащили ноутбук с особой трубкой для скайпа…
Ну и сами, как водится, навещали каждый день, приезжали с закусоном и тупыми разговорами. Собственно, разговор у них был только один, хотя и с вариациями: как вернее достать грёбаных китайцев. А то ведь мало того что, гады, захватили Тибет, так ещё и Долгоноса с рынка подвинули, изобидели нормальных людей. А значит — опустить ниже плинтуса, забить табуретками!
Освобождать для пострадавших бандитов двухкомнатный люкс больничное начальство категорически отказалось, так что на время этих визитов таджик убирался из палаты на костылях. Хотел было и деда выкатывать прямо на кровати, но к старику проявили снисхождение — всё равно глухой, да и выпишется через неделю.
…Солнце уходило к горизонту, время двигалось к ужину. Оно текло медленно, томительно, тоскливо. Радоваться было нечему, хотя кормёжка предстояла далеко не казённая — из ресторана. Отчаянно болела забинтованная голова, но более всего страдала душа. Его, Павла Лютого, сделали потерпевшим. Бабки, тачки, ксивы, стволы — это тьфу, а вот авторитет…
И что, блин, за такая чёрная полоса! Вначале эти клоуны угробили общаковую лайбу, затем «плесень» на «Волге» (Лютый поёжился), теперь вот узкоплёночный каратист… Непруха, блин! А по телевизору, когда ни включи, передавали новости: упало, сгорело, утонуло, провалилось, взорвалось. А после новостей — кино про конец света. Астероид, потепление, похолодание, солнечная буря, мор, озоновая дыра, утонем, сгорим, заразимся — короче, вымрем, как динозавры.
«Спутниковое, программ до хрена, а смотреть нечего… — Павел Андреевич сплюнул на пол, только утром намытый бабкой в надвинутом староверском платке… Горестно вздохнул и принялся работать „лентяйкой“. — Лажа. Параша. Отстой…» Потом вдруг остановился: увидел знакомого. Старого знакомого, гаишника по кличке Коля-Штука-баксов. Конечно, это вам не Толя-Дай-откат или не Миша-В-Клюве-Три-Процента, но всё одно фуфел авторитетный, без штуки баксов лучше не подходить, откуда и прозвище. По сути — гнида, по званию — генерал. Ишь, харя в экран как следует не помещается…
А Коля-генерал давал интервью. Сдержанно, бодрым голосом, в оптимистичном ключе.
— Скажите, Николай Николаевич, — почтительно спрашивали его, — как вообще дела на дорогах? Что ваше ведомство предпринимает в плане законности и безопасности?
— У нас всё под контролем, — сверкая блестящими регалиями, сурово отвечал генерал. — А в плане законности… В духе государственных реформ… согласно воле гаранта… Всё для народа. А ещё…
Он не сидел бы на своём месте, если бы не умел любую ситуацию прокомментировать вот так — обтекаемо, не придерёшься… и ни о чём. Лютый зло выругался, гневно переключил канал… И чуть не запустил пультом в ни в чём не виноватый экран: оттуда, улыбаясь, щебетала о чём-то улыбчивая китаянка.
Он даже обрадовался, когда под окном взвизгнули тормоза. Никак периферийные кореша пожаловали? Сейчас опять начнут ходить на цырлах, заглядывать в глаза, хвостами вилять… И ведь не от большой любви — от безнадёги. Засиделись пацаны в лесах и болотах, вдоволь хлебнули деревенской прозы, а хочется ведь туда, где бабки, бизнес, перспектива… Только кому они там, на хрен, нужны? Правильно, никому. А вот если Паша Лютый слово скажет, то, очень может быть, на что-то сгодятся… Впрочем, заветное слово он скажет ещё не скоро, вначале надо раны залечить. Табло выправить. Ну да ничего, Павел Андреевич ещё возьмёт своё. И китаёзу уроет…