Так отчего уже третий день во дворе Абомейского Льва вместо гармонии царили ужас и смерть? Зачем взывали к мёртвым неутомимые жрицы, зачем волнами поднимался в небеса струящийся смрад?
А затем, что наступили злые дни и радужная дагомейская змея[48] корчилась в муках. Ей коварно и умело наступили на хвост проклятые йорубы — грязные дети гиены, вороватые обезьяны, вечно завидующие добрым абомейцам.
Три полнолуния назад во дворец ко Льву прибыли белые люди. Их Большой Вождь, живущий за океаном, предлагал дружбу и мир. Но Абомейасий Лев был не только свиреп, как голодная пантера, но ещё и мудр, как насытившаяся кобра. А потому он сказал:
— Никогда небо не соединится с морем, гиена с антилопой, а белое с чёрным. Я не строю дорог и не рою каналов, ибо желаю, чтобы на моей земле обитало только мое племя. Идите с миром, белые люди. Я дружу с моими Богами, и мне довольно этой дружбы.
Да, так ответил им Лев, ибо отлично знал, что вместе с белыми людьми приходят войны неизвестно за что и болезни, от которых нет снадобья. Там, где белые, льётся огненная вода и рождаются дети, отвергаемые отцами. Пришельцам нужна не дружба абомейцев, а пальмовое масло, сверкающие каменья и золото. А главное — рабы.
Абомейские Львы возвышали державу, во множестве продавая белым торговцам как пленных йорубов, так и собственных подданных. И выпускать из рук эту торговлю они не намеревались.
— Мы услышали тебя, о Лев, — почтительно ответили белые. — И просим тебя об одном: не спеши, подумай ещё. Мы вскоре вернёмся. С богатыми дарами.
И действительно, вскоре Большой Вождь, живущий за океаном, собрал обещанный караван. Десять его соплеменников и двести сорок чёрных носильщиков отправились в путь… Только дары белых не попали ко двору Льва — эти дети гиены, эти пасынки обезьяны, эти трусливые йорубы напали на караван. Да ещё и обставили дело так, будто гнусное предательство совершили добрые дагомейцы. От наточенных ассегаев и отравленных стрел спаслось только четверо белых. Чудом выжив в джунглях, они добрались до прибрежного порта и дали знать о случившемся своему Большому Вождю. Тот пришёл в ярость и послал через океан железную лодку, огромную, будто десять Мокеле-Мбембе[49]. С рыком, пуская страшные дымы, она вошла в устье Вемы и принялась подниматься вверх по течению. Вскоре оттуда передали языком тревожных тамтамов, что лодка изрыгала из железных хоботов стрелы Эбиосо.
А целью её была, похоже, столица…
Стало ясно, что спасти славную Дагомею и её Льва могло лишь одно — вмешательство предков. Грозных, но справедливых, повелевающих духами всех стихий… Однако предки всегда требовали жертв, и вот уже третий день воительницы Льва сгоняли ко дворцу обречённых. Жертвы пели песни и несли в руках связки ракушек каури и калебасы с брагой тафией — плату за переход в другой мир, к лику предков.
Приняв плату, их подвешивали на стену пятками вверх…
Прибоем рокотали тамтамы, свирепые телохранительницы Льва обмакивали в тягучую кровь безжалостные копья. Их губы кривились в судорогах, выплетая заклятия.
— О великий Дан, о разноцветный Змей…
Бешено плясавшая жрица вдруг захрипела, замерла, безвольно закатила глаза и, неестественно выгнувшись, рухнула всей тяжестью на землю. Её пальцы мяли слипшийся от крови песок, ноги чуть заметно подергивались, не в силах оставить ритм танца, на посеревшем, как у мёртвой, лице обильно заклубилась пена. Казалось, она сама была готова вот-вот отойти к предкам.
— Свершилось! — обрадовалась главная телохранительница и, ликуя, крутанула в воздухе ассегай. — Духи услышали её!
— Да, да, свершилось! — хором подхватили воины и с новой силой повели священный танец. — Они слышат её! Они слышат её! Её Они слышат! Слышат!
— Свершилось! Воистину, — подтвердил Лев.
Минган, наследники и оба мео вздохнули с облегчением. Хвала радужному Змею, всё кончилось благополучно. Предки приняли жертву. И что теперь какие-то белые люди с их железной лодкой? Пусть, пусть приходят.
— Да, Они слышат нас! Слышат! — громко повторил Король. — Предки открыли свои уши. Они не оставят нас…
В этот самый миг, словно подтверждая его слова, ткань вселенной разорвал чудовищный грохот. С таким звуком мечет огненные стрелы грозный Эбиосо, так гремит, извергая палящие тучи, подпирающий небо Катомби, священный вулкан южных племён. Небо лопнуло, точно скорлупа кокоса, потом наступила тишина, и в уши ввинтился ужасный вой, близившийся со стороны реки. Начавшись за деревьями, он стремительно нарастал, заполняя все небеса, хотелось исчезнуть, превратиться в ничтожную мошку, зарыться с головой в землю. Казалось, сам Гбингбо-погубитель мчался ко дворцу на огненных крыльях…
— Во имя прародителей, — вскочил с трона Лев, да так, что испуганный раб еле успел отдёрнуть от царственной головы опахало, — это ещё, что за…
Он не договорил. Посредине двора вдруг расцвёл огромный огненный цветок. Яркое пламя резануло по глазам, сразу погасив все краски мира, и тотчас раскатился жуткий гром. Может, что-то подобное слышали в свои последние мгновения те, кого накрывали палящие тучи Катомби. Вздрогнула, взметнулась к небу земля, беззвучно закричали люди, и рваные ошмётки железа в один миг сделали работу десяти жриц. А на реке вновь коротко проговорил Эбиосо, и небо снова наполнил вой, и во дворе расцвёл ещё один огненный цветок. А за ним — ещё, ещё, ещё…
— Спасайтесь, о люди! — закричал Абомейский Лев. — Духи на службе белых людей злы и могущественны!
— Да, да, духи, духи… — Минган, наследники и оба мео устремились под защиту стены. — Злые духи могучи!
— Духи, злые духи! — дрогнула, пришла в движение стража, с криком рванулись со двора палачи, и лишь отчаянные телохранительницы плотно окружили своего повелителя.
Опять и опять вспыхивали разрывы, летучий металл крушил камень, рвал людские тела…
Только жрица ничего не видела и не слышала. Лёжа на земле, она внимала голосам духов. Вернее, голос был только один, причём новый и незнакомый. Он вещал ясно и громко, заглушая речи могучего Да Зоджи[50], ужасного Да Лангана[51], смертоносного Аган Таньи и даже самого Эбиосо.
— Ты будешь моей правой рукой, моей карающей палицей, стрелой моего лука, ядом на её острие, — гулко, словно в пещере, отдавалось каждое слово. — Забудь своё прежнее имя, да, забудь его навсегда, отныне ты — Мамба. Да, Мамба, безжалостная и смертоносная, да, Чёрная Мамба, подгоняющая острым жалом белое стадо. Сегодня тебя ожидает дальняя дорога, вставай, Мамба, вставай, о выразительница моей воли. Вставай и иди…
— Да, господин, я слышу тебя, — без слов ответила ему жрица. Послушно поднялась и, переступая через тела, по щиколотку в крови пошла со двора.
Латунная змея обрушилась с водостока и глубоко воткнулась в песок на том месте, где она только что лежала.
Тамара Павловна. Russian okroshka
Здраво рассудив, она решила дать отставку украинскому борщу с чесночными пампушками. Стряпать его по всем правилам — добрых полдня уйдёт. После чего, с учётом летней жары, гости его ещё и есть не захотят. Оно нам надо? Тогда как окрошечку с ветчинкой, на исконно-посконном русском квасе, да при картошечке с селёдкой… О, это святое. Сугубо национальное. По-европейски полезное. По-русски питательное — и совершенно необременительное. Как в приготовлении, так и для пищеварительного тракта.
Войдя в квартиру, она опустила на пол пакеты с покупками и сразу поставила вариться картошку и яйца. Руки очень ощутимо дрожали.
«Плохо это, — расстроилась Тамара Павловна. Бросила взгляд на часы и опечалилась ещё больше. — Ого, как время летит!.. — И наконец, уже без особой связи с огорчительными обстоятельствами, вспомнила Фраермана. — Интересно, что они там с Наливайко жрут? Может, ягоды и мох собирают? И вообще, обрадуется ли Вася новой машине? Кабы не принялся по старому „козлу“ причитать…»
Первая половина дня с её радостными волнениями вдруг показалась Тамаре Павловне чуть ли не катастрофой. Она вздохнула и внимательнее прислушалась к собственным ощущениям. Состояние описывалось ёмким словечком из современного лексикона — «отходняк». Хотелось заползти под уютный плед и свернуться клубочком, отвернувшись от мира, но — женская доля — необходимо было резать лук, крошить ветчину, тереть огурцы, вытаскивать косточки из селёдочной тушки…
Первая половина дня с её радостными волнениями вдруг показалась Тамаре Павловне чуть ли не катастрофой. Она вздохнула и внимательнее прислушалась к собственным ощущениям. Состояние описывалось ёмким словечком из современного лексикона — «отходняк». Хотелось заползти под уютный плед и свернуться клубочком, отвернувшись от мира, но — женская доля — необходимо было резать лук, крошить ветчину, тереть огурцы, вытаскивать косточки из селёдочной тушки…
Тамара Павловна позволила себе поддаться лишь одному внезапному импульсу. Схватила мобильник и стала нажимать кнопочки, откровенно выпрашивая у судьбы чудо. Увы, в небесной канцелярии, похоже, решили, что на сегодня ей везения хватит. Выслушав ритуальную фразу насчёт «либо отключён, либо находится вне зоны», она тихо ругнулась, сунула телефон в карман и побежала на кухню.
По предварительной договорённости О'Нил грозился позвонить из Пулково примерно в шестнадцать часов. Объявился он в шестнадцать тридцать.
— Добрый после-полдень! Мы взяли кеб и едем в гостиницу, чтобы регистрироваться и оставлять вещи. Водитель говорит, мы будем иметь честь быть у вас в девятнадцать сотен…
Тамара Павловна облизывала селёдочные пальцы, силясь сообразить, что имел в виду англичанин. «Ага! То бишь в девятнадцать ноль-ноль…»
— Очень хорошо, жду вас, джентльмены, — ответила она и, нажав отбой, обвела квартиру словно бы глазами гостей.
Боже, какой бардак!.. Тот факт, что они с Васей успешно обходились без евроремонта, исправить за оставшееся время она уже при всём желании не могла. Но хоть как-то распихать по углам барахло, усугублённое пылью, скопившейся за время её московской командировки…
Без пяти минут семь Тамара Павловна поставила сушиться тщательно отжатую швабру.
Без одной минуты — отложила расчёску.
Ровно в «девятнадцать сотен» из прихожей раскатился электронный звонок: «Не слышны в саду даже шорохи, всё здесь замерло…»
Тамара Павловна вздрогнула и открыла дверь. На пороге стояли двое. Один — фатально-рыжий, плечистый, здоровенный, с голубыми, как у месячного младенца, глазами. Второй отчётливо напоминал доктора Ватсона из гениальной отечественной экранизации. Усатый, отмеченный явной печатью того самого благородства, которое кое-кому теперь кажется романтическим и наивным.
Вот такие два джентльмена прямым ходом с исторической родины этого слова.
— Добрый вечер, — приподнял шляпу рыжий. — Мы можем видеть уважаемую миссис Василий Наливайко?
Видимо, в его рыжей голове не укладывалась мысль, что профессор Наливайко не имеет прислуги.
«Ну вот, дожила, уже принимают за домработницу», — подумала Тамара Павловна. Будь она менее самостоятельной и состоявшейся женщиной, она бы, вероятно, не на шутку расстроилась. Но «миссис Василий Наливайко», летавшая на бизнес-джетах и под настроение приобретавшая внедорожники, лишь рассмеялась:
— Это я. Прошу, господа.
— О, много приятно. Я был узнать ваш голос. — Рыжий слегка поклонился и протянул букет. — Позвольте представиться: О’Нил, ваш искренний слуга.
Букет был дорогой и красивый. Откуда они могли знать, что Тамара Павловна очень не любила срезанные цветы и всегда порывалась отдать их кому-нибудь, кого они могли в самом деле порадовать. Соседке там, горничной на гостиничном этаже…
— А это, — О'Нил указал шляпой на «Ватсона», вежливо переступившего порог, — сэр Робин Доктороу, друг и доверенный лицо бедный лорд Эндрю.
«Ватсон» раскрыл принесённый с собою пакет и вытащил объёмистую коробку.
— Это традиционный пудинг «хаггис», — пояснил профессор О'Нил, и лицо его почему-то затуманилось. — Его была любезно приготовить миссис Робин Доктороу специально для вы в знак расположений и большой дружба. По особый рецепт, как любить покойный лорд Макгирс.
— Светлая память! — приняла презент Тамара Павловна. — Пойдёмте помянем хорошего человека. Как говорится, чем Бог послал…
Учёные-британцы выглядели публикой, что называется, вполне травоядной. Откуда же налетел сквознячок смутного беспокойства, откуда взялся этот внезапный холодок на затылке? Не привыкшая отмахиваться от подсказок шестого чувства, Тамара Павловна хотела было об этом задуматься, но особо размышлять было некогда, и она решила: верно, дело было в том, что она находилась в квартире одна с двоими, как ни крути, незнакомыми мужиками. И не стоял у неё за спиной Вася, и пустовал матрасик в углу, с которого, по обыкновению, ненавязчиво присматривал за гостями Шерхан…
Ну ладно. На просторной кухне Тамара Павловна усадила джентльменов за стол, вытащила с холода сметану и квас, разложила ингредиенты окрошки в глубокие керамические миски. Раскутала дымящуюся картошку, выставила на кузнецовском блюде селёдку, обложенную хрустящими колечками лука. Вытащила запотевшую бутылочку «Смирновской»…
…Ах, любезный читатель! Судьба распорядилась так, что дальняя родственница знакомых одного из авторов перебралась на жительство в США и вышла там замуж. Да не за какого-нибудь «бывшего нашего», а за самого что ни есть американского американца, возводившего свой род к первопоселенцам. Сыграли свадьбу, и молодая повезла мужа в Россию — показывать родственникам. Тут надо сказать, что оставшиеся дома члены семьи были люди не бедные и с руками. По крайней мере, новоиспечённая тёща самолично наготовила столько всяческих вкусностей, что капитальный стол натурально ломился. «Вы, может быть, шеф-повара пригласили из ресторана?» — удивился импортный зять. Его с энтузиазмом заверили — конечно же нет, твоя «мама в законе»[52] всё это великолепие сотворила своими руками. «Так, может, это из кулинарии? Хотя бы из супермаркета?» — допытывался американец. Услышал на все свои вопросы твёрдое «нет» — и в дальнейшем, сидя за несравненным столом, весь вечер ел… только хлеб, ибо доподлинно выяснил, что тот был покупным. По мнению жителя Штатов, блюда, приготовленные не «лицензированным специалистом», могли представлять угрозу здоровью…
Нет, только не подумайте, что британские гости Тамары Павловны повели себя так же. Они, в конце концов, были учёные, а боящимся риска нечего делать в науке. Они выпили русской водки, даже не потребовав содовой или тоника, и взялись за окрошку. О’Нил просто ел с непроницаемым видом (хотя, на придирчивый вкус хозяйки, блюдо удалось как нельзя лучше), а вот Робина Доктороу ждало культурное потрясение. Пока летели сюда, пассажирам — явно для приобщения к колориту — была предложена «Russian okroshka». Доктороу преисполнился исследовательского интереса, и что же? Ему принесли французский картофельный салат, залитый… кока-колой[53]. Пришлось, пряча отвращение, вылавливать из мутной жижи съедобные фракции.
Увидев коричневую жидкость[54] которой миссис Наливайко наполнила керамическую посудину, бедный Доктороу решил было, что его ждало продолжение гастрономической пытки, и приготовился встретить её с мужеством, достойным рыцарственных предков. Молча сотворил краткую молитву, смиренно отправил в рот первую ложку…
И понял, что по возвращении всенепременно отыщет в Лондоне магазин, снабжающий русскую диаспору. И купит там сметаны да квасу. И нарежет ветчины. И натрёт огурцов…
А вот пудинг «хаггис», по мнению Тамары Павловны, оказался форменным кровяным зельцем. Вкусным, конечно, но такого, чтобы «ах», чтобы гастрономический оргазм и желание немедленно послушать волынку, — этого не было. Ну да и ладно. Не затем, собственно, собрались.
— Уважаемая миссис Наливайко…
— Да хватит вам. Просто Тамара.
— Уважаемая Тамара, прошу извинить мой любопытство, но каков наш план действий? — словно прочитав её мысли, подал голос профессор О’Нил. — Как будет организован наш встреча с доктор Наливайко?
Тамара Павловна вьггащила загодя приготовленный автодорожный атлас области и открыла заложенную страницу:
— Всё очень просто, джентльмены. Завтра мы сядем в автомобиль и поедем вот по этой трассе. Она называется Мурманской. После моста через Волхов уйдём направо и возьмём курс сперва на Тихвин, а потом — вот сюда. Это не типографский дефект на сгибе страниц, а город Пещёрка. После Тихвина, говорят, дороги не очень цивилизованные, но у нас джип…
— О, тогда не вижу проблем, — восхитился О’Нил и принялся переводить для Робина Доктороу.
Выслушав, тот согласно улыбнулся, коротко кивнул и поднял большой палец вверх.
Тамара Павловна разрезала торт под названием «Трухлявый пень» — бесформенный и смешной, но очень вкусный.
— А выдвигаться, — сказала, — я думаю, надо часиков этак в одиннадцать. Ехать триста пятьдесят километров, так что к вечеру всяко-разно будем на месте. Поняли? Ждите меня у входа в гостиницу в одиннадцать сотен по местному времени. Если что-то изменится, я перезвоню.