И отковали Светенышу неразменный серебряный рубль с царскою титлою и его волею, размером вдвое больше противу обычного рубля.
Глава семнадцатая
...Что за ветер тревоги подул в русские сени? Вроде и листа не колыхнет, вроде бы повис, как распаренный в июльскую пору, но ведь сквозит же бедою неведомо откуда. Вот, говорят, де, пьянчлив, и темен, и дремотен, и незатейлив, и ленив, и простец русский человек и, де, цена ему за дюжину – грош. Но гляди: лишь приоткрыли волоковое оконце в запад, чтобы промыть застоялый воздух, а уж неведомо отчего, без видимой причины, вдруг затосковал православный, чуя неизбывное худо, и стал приуготовляться к концу земному. Так что же это за душа русская, одетая в брони безвестной медленной жизни, покрытая коростами столь незавидного и спотычливого житья? Еще ж и грозой не загрозило, да где там – еще и пухового облачка не накатило, а уж и запричитало по просторам: быть беде. И толковали книгу о вере записные книжники по ухоронам и кельям, де, егда исполнится 1666 лето, назовется оно звериным числом; тут явится на Русь антихрист Сын погибели, и будет он улыбчив, и медоточив, и ласков, и тих, но с печатию медведя во лбу, и всяк верующий разглядит у него в волосах рожки...
Не зря пасутся ежегодь восточные патриархи близ государя, то и дело ломают такую многотрудную дорогу, спешат на Московию, покинувши по султанской вире агарянские пределы, за дачей и милостию: знают, льстецы, широкое государево сердце. И если вперед-то на рысях поспешают, впусте, меняя на ямах кибитки, то в обрат ворочаются ступью, за охраною, тяжелыми обозами со всяким добром. И пускай, пусть везут на устроение подневольной церкви: богата благословенная Русь и щедр государь, даруя золотным платном, и бархатом, и парчами, и мягкой рухлядью, и ефимками. Си-ро-ты! Одно слово – сироты; и постоянно памятуя, в каком неприкаянном одиночестве и бедности пасется униженная восточная церковь, и в какие тщеты и пагубы сронены патриархи, и как помыкают христианами нечестивцы, устрояя в православных, когда-то великих соборах Цареграда свои конюшни – так от одной лишь мысли о нескончаемых бедствиях греков не только сокрушится сердце слезной печалию, но и сама-то пригоршня, готовно протянутая нищему гостю, невольно наполнится несвычной для запада щедростью...
И неуж с ложной целью улещали патриархи государя, как хитрый лис безмятежного радушного хозяина, чтобы лишь прокрасться в его курятник с сумою, де, во всем православном мире только Русь тверда и неизменна в вере, она щит, бронь и убежище гонимого на Востоке православия. Сам константинопольский патриарх Иеремия торжественно заявлял, что в Москве теперь следует быти престолу вселенского патриарха, что Москва – истинная столица вселенского православия, что она – третий Рим. И что как от солнца щедрые лучи, простираясь окрест, даруют жизнь всякой травинке и Божьей ничтожной твари, так и щедрая русская душа, проникая чувством далеко за рубежи, источает от щедрот своих в немотствующие и алчущие, погибающие сердца своих единоверцев...
Но чу! Уж пятый год с иным словом и умыслом пасется на Руси и Паисий Иерусалимский, и Макарий Антиохийский: они митрополита Никона убедили, что испроказилась русская вера, а церковные книги и чины далеко отошли от греческих, а оттого и разброд в вере, и ересям простор, и душам заблудшим грозит геенна огненная за грешную жизнь. И Никон признал вины и, стоя на коленях, просил прощения у Паисия, и Гавриилу Назаретскому клялся в сыновьей любви, почитая за отеческие напутствия всякое его слово. Греческое сладкое слово и тягучее хвалебное пение нашли убежище в душе Никона и стали крепостью ее. Бедный Никон! И неуж не чуешь ты сквозняка, и какою-то умильной мокротою заслонились твои очи, глядючи на Великий Восток, давно побитый молью неверия и латинских козней. Очнись же, многомысленный монах, и спроси себя: когда и с какою целью были испорчены русские книги, ежели не было на Руси, как в Греции, ни царей-еретиков, ни патриархов-отступников. Давно ли, сердешный, христолюбивый инок, толковал патриарх Иеремия, де, в греческих книгах находится лютое еретическое зелье, занесенное в них латинянами и лютеранами, греческие ученые получали образование в латинских школах, где многие заразились латинством. Искренний учитель Никон, все твои предки шли крестным ходом посолонь вкруг храма вослед за встающим солнцем и вознося ему песню: они следовали по тем природным часам, по коим шествует из рождения в бессмертие всякая ничтожная тварь. И сам Господь завещал шествовать за солнцем, ибо только оно западает в бездну, как в смерть, и вскоре вновь воскресает из провалища, знаменуя бесконечный свет Христа. А где же греки? Они уж кой год побрели супротив солнца, они презрели его, они пугаются глядеть в его очи, они восстали в гордыне и любословии, поддавшись чарам Князя Тьмы. Боясь пройти сквозь тартары вослед за Христом, чтобы очиститься мучительным огнем и вновь возродиться в святости, они, лукавцы и нечестивцы, пятятся от бездны, однако навсегда совлекаемы в нее. Но и Русь-то, латинские собаки, зачем усердно залучаете с собою в погибель?
Несчастный инок, гордоусец Никон, какими льстивыми речами, наузами, наговорами иль стращаниями вырвали греки из тебя признание: «Да, я русский родом, но за греков отдам жизнь». Ты признался в том сладкоречивому гостю в тиши кельи Спасского монастыря, но шепот твой незнаемо, лукаво просочился сквозь каменное городьбище и взошел по земле первыми цветами смуты. Кто-то ослепленный восхитился их чудному нездешнему виду, иной же, более зоркий душою, испугался неведомо чего и принялся яму для себя вырывать, и гроб готовить, и саван одевать, и возлег на одре, – воспевая псалмы и ожидая Господнего суда... Ведь антихрист уже на дворе, уже переступил ворота, это он принес страшную весть на Русь: де, ты и крестишься не так, и молишься не тому, и читаешь ересь.
А про залученного в сети Никона послал патриарх Паисий Алексею Михайловичу лист, где хвалил того: де, полюбилась мне беседа его, и он есть муж благоговейный и досуж, и верный царствия вашего; и прошу, да будет имети повольно приходити к нам беседовати по досугу, без запрещения. И подарил Иерусалимский Паисий, уезжая, мантию из восточных мест, а вскоре же для зазирания послал наместо себя Назаретского митрополита Гавриила, чтоб тот неустанно и неотлучно был возле Никона и пекся о душе верного богомольца, о богоспасении Руси...
Ой, государь, да и ты-то с какою легкостью уловился в Паисиеву мережку: не зря глаголет московский люд, что смотрит царь из греческой горсти, отравлен ядом медоточивых льстивых речей, умасляся сердцем. Паисий пел, а духовник Стефан вторил, что дело не в букве «аз», за кою якобы и помереть должно, как вопят русские пустосвяты, но суть в вере; и как бы ладно хлопотал Паисий вкруг царя, ежели бы во всякой мелочи вы с нами подобны были и неразлучливы, с благоговением чтя наше верховенство... И складывая государевы персты щепотью, унимая их тщетную дрожь, научал многознатливый наезжий грек: «Мы имеем древнее обыкновение по преданию поклоняться, имея первые три перста соединенными во образе Св. Троицы... А двумя персты кстятся лишь еретики-ормляне, да вы, русские, изменившие по своей косной простоте благоуханному крину веры, что извечно цветет в золотой Софии Царя-града...»
Ой, остановися, государь, не осеняйся; ты купился злокозненной простотой явного, поддался хитрому наущению, закоим прорастают дьявольские рожки чужебесного лика.
Но окстился щепотью Алексей Михайлович, ни о чем не помысля, позабыв вдруг древлие отеческие обычаи, ибо музыка греческих словес затмила язык родины и была куда притягливей, пьянее хмельных медовых питий.
В тот вечер видели над Москвою падучую звезду, хвост ее тянулся в полнеба. И загадали православные беду.
...Да в те же дни попадал в престольную с мощами Филиппа Соловецкого митрополит Никон. И в одной колымаге с ним ехал в Москву Арсений Грек, переменивший неведомо зачем множество вер, соглядатай и лазутчик папский, вызволенный Никоном из соловецкого застенка. Долга, изнурительна дорога из Поморья, и как скрасил ее тонколицый грек со жгучими маслянистыми глазами, читая Геродота на греческом и тут же толмача древний истории на барбарский русский язык. Опираясь локтем на серебряную раку со святыми мощами, принакрытую ширинкой, Арсений прислонялся к митрополиту и целовал край его дорожного плаща, подбитого куньим мехом.
Чавкали копыта в дорожной грязи, едва тянулись кони по хлябям, часто увязивая колымаги. Но не странно ли, что вослед за митрополичьим обозом по окрестным затененным выселкам, печищам и погостам невесть откуда являлись лжеучители, проповедуя неустрашенно: что нет на Русской земле истинной церкви, что та церковь, что называется православною, и не церковь вовсе, и таинства ее – не таинства, а скверны, и храмы – не храмы, а конские стоялища, и потому не должно ходить к причастию, венчаться, поклоняться иконам и четвероконечному кресту...
Откуда, из каких невидимых облак вдруг высеивается на землю этот морок гибельных сомнений?
«Россияне согласятся скорее уморить, нежели отправить своих детей в чужие земли: разве что царь их принудит. Они думают, что одна Россия есть государство христианское, что в других странах обитают люди поганые, некрещеные, неверующие в истинного Бога, что их дети навсегда погубят свою душу, если умрут на чужбине между неверными, и только тот идет прямо в рай, кто скончает жизнь свою на родине...»
Отказал Алексей Михайлович дядьке своему боярину Морозову, не сел за шахматы, но после ужны уединился в кабинете, умостился в углу палаты на трон, нахохлился сычом. Смотрел в потемневшее стекло, забранное, как соты, в медную кованую решетку, а видел ката. Что за блазнь? вора в казне государевой заключил с каким-то неясным умыслом, а сейчас вот в груди томление и испуг. Спозаранку откроют дьяки Казенную палату, а в амбаре пусто. В землю истек варнак, иль источился через подволоку, иль сквозь решетки утянулся в нитку, как прохиндейка-мышь? Не это ли и загадал государь? Если есть слуги антихристовы, значит, уже явился в мир Князь Тьмы; явился на Русь сеять смуту, баловать и вводить в искушение, а церковь вдовеет, и народишко начисто испроказился...
Отчего же, государь, ты сбледнел вдруг и кровь отхлынула с лица? Иль помстилось, смерещилось в сумеречном дальнем углу палаты, и чья-то тень отразилась в окне. Вот как бы множество рук прободилось сквозь соты цветных веницейских стеколок, в который раз утаскивая в смерть бедного боярина Плещеева, отданного тобою московской гили. Казнокрад он, мздоимец, расхитник государева добра и потатчик злоумышленнику и вору! Таким нет милосердия! Такого блудодея и лихоимца и на том свете заставят из веку лизать раскаленную сковороду и баниться на огненных полатях!.. Но тогда отчего, государь, не позабывается его седая бритая голова и печальные усы, обвисшие вдоль безвольно растекшихся губ, и молящие милосердия по-собачьи желтые глаза, и протянутая к тебе растопыренная длань, унизанная перстнями; а дюжая рука посадского из кузнецкой слободы уже охапила Плещеева за соболий воротник, подернула к себе, как безродного щенка, и тащит прочь от спасительного Красного крыльца на Болото к палаческой колоде.
Не слышно, о чем молит несчастный, но каждый на площади гилевщик неведомо каким чутьем сквозь ор и гам разобрал кротко сказанное государем: «Я отдаю вам в руки вора и отступника. Казните его!» И палач с наточенным сияющим топором, в червчатой шелковой рубахе и с намасленными воронеными волосами выступил из застенка. Но куда там... Сотни жадных торопливых рук суматошливо распоясали, живехонько ощипали боярина донага, вытряхнули из него живую душу и тут же истоптали в един миг прежде властного человека, истолкли, подняли на охотничьи вилы и, отнеся, кинули за рыбными рядами у Москвы-реки в поганую яму на съедение собакам. Но приступили и за Морозовым, за царевым дядькою Борисом Ивановичем, у которого на коленях возрос царевич Алексей, с его уст напитался словесных речей, из его души испия крепость и аромат православной веры... Но орда московская и дядьку востребовала на вилы, гнала его по заулкам и росстаням престольной, травила, как зайца, и, не находя, распалилась еще больше. А боярин тайным ходом попал в опочивальню государыни и затаился под спальным местом, моля Господа о спасении...
Тем временем государь искренне плакал, жалея дядьку Морозова, и слезами своими вогнал гиль московскую в оторопь. Сам самодержец, великий государь всея Руськой земли плачет, моля о подарке. И воскликнул царь: «Борис Иванович был заместо родного отца мне. Так могу ли отца своего кинуть на погибель? Прошу тебя, московский хрещеный люд... простите его, коли любите меня». И передние ряды вздохнули тяжко, жалея и искренне любя государя, но задние всполошники, что толпились у Крома, и по куполам церквей, и что зависли на деревьях и всползли на стену, смешавшись со сторожей, те еще ворчали, подзуживали к новому азарту. Но царева слезная просьба из уст в уста молвою дошла и до них. И скоро рассосался люд, иссяк по затеньям Москвы, по ее задворкам, как привидение и мара, уняв, залив до времени боярской кровью сердечный жар. Но надолго ли? Лишь десять ступеней Красного крыльца отделяли в тот миг государя от кипящего котла, и уже дерзкие взгляды исподлобья вроде бы примерялись к царевой шее...
Есть в народе тайная несговорная сила, к которой не подступиться, не пригнетить и семью свинцовыми печатями. В сущности, его никогда не понять, он живет по своим законам, внешне признав за государем право управлять землею. И просыпается русский народ тоже по своему тайному зову и Божьему промыслу, но не сговору, выделяя из себя атамана и палача, и идет на все опаски и страхи, вытаращив полуослепшие глаза и на все махнув рукою... Де, мы не первые на свете и не последние; помирать, так с дудкой. А бешеному мужику и море за лужу.
Воистину в одном дереве икона и лопата.
И этот вор Ивашко Светеныш, вступивший в сговор с сатаною, не из той ли московской гили? Он не боится даже аидовых теснин, и государевыми желаниями брезгует: а нет опасливее для государства людей, кто дурует со смертью. Да он и Князя Тьмы не устрашился, расплевался; позабыл, грешник, что выше лба очи не растут.
...О чем закручинился, государь? Знать, хочешь перебить мысли, а они по навязчивому заведенному кругу идут, сплетаясь в косицы, и по всякой-то мелочи вдруг прилучают в свой скоп множество дум. Для чего-то же именно сейчас и вдруг очутились на коленях рассуждения серба Крижанича. Из стопы всяких курантов и ведомостей выудил именно эти листы и, поглаживая машинально, ощущал кожею ладони бархатистую шершавость толстой серой бумаги. Ведь трижды просил Ордина-Нащокина привесть серба для разговору – и все откладывал до другого дня. И сейчас, отвлекшись от Светеныша, помянувши вновь и вдовствующую церковь, и дядьку Бориса Ивановича, и труждающегося в пути собинного друга, вновь пробегал глазами ученые многознатливые листы, что-то особенное выискивая о характере русского человека. И вроде бы соглашался с мнением папского клирика, а душа-то тайно просила другого выгадать о натуре своего подданного. Что вот он и умен-то, и работящ, и смышлен, и непьянчлив... Ах ты, Боже... А ведь и пишет этот серб-папежник как бы о себе, русском по крови и духу.
«... Недостаток в красноречии, леность, пирование и расточительность суть наши природные свойства – четыре первых чина, из которых мы, кажется, сотворены. Наши предавшее предки, еще в поганстве будучи, преклонялись начальному болвану Радигостю, коему в честь пировать и опиваться. А ныне вместо Радигостева праздника имеем две недели святого Николы и масленицу, и всю Светлую Неделю, и крестины, и именины, и поминки, и особенные пиры, и надворные посольские гоститвы для бояр, священников и дворян. И во всех тех случаях всегда упияемся на умор. Да если бы ты, государь, весь широкий свет кругом обошел, нигде бы не нашел такого гнусного и страшного пьянства, яко здесь на Руси. Между тем в более теплых странах гораздо более и упойливого питья испивается, неже у нас. Пьянство меж злонравными порчами и грехами есть наигнуснейшее...
Где причина того предивного пьянства? Мы средни отличаем, а инородники суть лепы и вследствие того дерзки; лепота наряжает дерзость и взгорды. И потому они нас презирают, ничижат, ни за что почитают, оплевывают. Мы некрасноречивы, они языком крепки, говорливы и полны хульных, лояльных, посмешных, ущупливых речей.
Мы косны разумом и просты сердцем; они преполны всяких хитростей. Мы расточительники и пировники, приходу и расходу сметы не держим, свое благо зря раскидываем; они скупы, алчны и все на корысти обращены. День и ночь смотря только, как бы свои мешки наполнить, а наши пиры и гоститвы высмеивают.
Мы ленивы к работе и наукам; они промысельны и ни одного пригодного часа не заспят.
Мы убогой рухляди и мерного жития довольны; они пребуйны, в роскоши и довольствах все утоплены и вовек не насытятся, но всегда завидуют и все больше хотят иметь.
Мы убогой земли обыватели, они в богатых, роскошных странах уряжены, приносят к нам всякие роскошные товары и, яко ловцы зверей, нас прельщают.
Мы просто говорим и мыслим и просто в нашем деянии поступаем, а если поссоримся, опять и помиримся; они же имеют сердце тайно, неискренне, ядовно и образ противоречивый и колкие речи, и что им скажешь, до смерти не забудут, и если единожды поссорятся, во веки истинного мира не учинят, но и после примирения всегда ищут случая к отмщению.
У народа нашего природный недостаток – многопирование, тщеславие и затем идет расточительность. Несчетны люди, что много пируют и имение свое без причин раскидают. А когда им не станет потребного содержания, нещадно притискивают и выжимают бедных подцанников, своего рода племени людей. А к инородникам неблагодарным, огрызливым и бесполезным суть дарливы и рассыпны. Сирахович о таковых говорит: «Кормит и поит незахвальных: а за то горькие речи услышит».