Пашка не сопротивлялся. Плотно сжав зубы, он прикрывал лицо руками, увертывался, не давал свалить себя с ног. Когда у него носом пошла кровь, парни отстали. Боли Пашка не чувствовал, только тупое безразличие ко всему. В ушах глухо гудело. Он постоял, запрокинув голову, потом подобрал шапку, прополоскал в луже руки, утерся. И лишь тут отметил про себя, что Петька-Тырча, кажется, так ни разу и не ударил его. Стоял в стороне… Наслаждался местью, старался ничего не пропустить? Или пожалел? И так двое против одного, да и постарше, посильнее.
Жалостливые причитания матери, грубые насмешки отца — все перенес Пашка. Предстояло самое трудное — школа. Нос у него вспух, глаза заплыли в окружении радужных кровоподтеков. Можно было не ходить на уроки, но Пашке, как сказанула рассерженная мать, словно шлея под хвост попала. Пойду — и все!
Класс встретил его недоуменной тишиной. Потом пошло-поехало: девчоночьи соболезнующие взгляды и хихиканье, подначки парней, их фальшиво участливые расспросы. Конец всему положил Левка.
— Хватит! — хлопнул он крышкой парты. — Если кто хочет позубоскалить, обращайтесь ко мне. Ясно?
И Семка, маленький тщедушный Семка, тоже встал, развернув плечи и дерзко поглядывая на всех: и он, мол, кое-что значит.
После Левка только и опросил:
— Тырча?.. Ладно, вернем должок. Устроим!
— Не надо, — устало сказал Пашка. — Мы с ним квиты.
3
Повезло Пашке на друзей в этой школе, крупно повезло. Два года — неразлучной троицей, два года, как один день, — всегда вместе. Неизбежные и скоротечные размолвки проходили безболезненно, не выливались в серьезные разногласия, а, наоборот, казалось, лишь укрепляли тройственный союз. В школе, как должно было случиться по обыкновению, их не называли ни тремя мушкетерами, ни триумвиратом — никак. А могли бы что-нибудь придумать: поводов для этого они давали немало. Ну, хотя бы на худой конец — «три пирата».
Это они отчудили в шестом классе на школьном бал-маскараде. Поветрие какое-то захватило тогда всех троих. Начитались книжек и бредили морями, путешествиями. Семка раскопал у какой-то родственницы несколько десятков выпусков жюль-верновских романов. Тоненькие невзрачные книжонки на серой оберточной бумаге, в мягких, тоже серых переплетах, издательства «Земля и фабрика». Прочитали их все — от корки до корки. А потом еще и «Остров сокровищ» Стивенсона, другие книги о «джентльменах удачи». И заболели этим. Когда стали думать, кем нарядиться на новогодний вечер, единодушно решили: пиратами. Необычно и неожиданно.
Левка к тому времени вычитал в одном из довоенных детских журналов, как самому делать маски из папье-маше, и закипела у них работа.
Повозился Пашка со своей масочкой до одури — самая трудная вещь во всем костюме. Средь зимы надо было достать хорошей глины, замесить ее с небольшой добавкой песка, вылепить на дощечке-основе человеческое лицо своих размеров. При сушке болванка эта трескалась, кололась до самого основания, распадалась на отдельные куски. То ли глина не та, то ли песку многовато — попробуй пойми. До всего пришлось доходить на ощупь, делая слепок за слепком. Потом тот же Левка помог. Кто-то, видимо, ему подсказал, а может, снова в книжке вычитал. Оказывается, перед сушкой поверхность формы надо натереть густо разведенной золой — своеобразным цементирующим составом. Дальше уж легче пошло… Нарви мелкими клочками бумаги и клади на форму слой за слоем до нужной толщины. Первый слой, на глину — мокрую бумагу, а затем уж на клейстере из картофельного крахмала. Высохла маска, легко снялась с формы — подрежь неровности, загрунтуй, раскрась. Посмотреть любо-дорого!
Левка, правда, хитрец этакий, все равно их с Семкой обскакал. Ну и выдумщик! Уговорил брата — тот чуть помоложе его — потерпеть тридцать-сорок минут. Вылепил маску прямо на его лице, сразу же снял влажной, подбил снизу ветошью, чтоб не просела, и так высушил. Маска у него получилась самая живая.
О приготовлениях не знала ни одна посторонняя душа, поэтому на бал-маскараде они прошли коронным номером. Девчонки восторженно взвизгивали и ахали, мальчишки смотрели с завистью. Еще бы! Пашка сам собой восторгался, осмелел и разошелся вовсю, что с ним случалось редко. Просторные шаровары, старенькая тельняшка с закатанными рукавами — одолжил у соседа, бывшего моряка. За широким кушаком кривой нож-ятаган, выструганный из деревяшки и раскрашенный. В руках пистолет с раструбом на конце ствола. На голове красная косынка, повязанная концами назад. Наискось маски по глазу — черная перевязь. Все, как на картинке! И песню они рванули во все лёгкие, старинную пиратскую: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо, и бутылка рома…» С притопываньем, с приплясываньем. Распорядитель бала, молоденькая учительница, кое-как утихомирила их.
В общем, были героями вечера. А вот премию получили лишь третью — по коробке цветных карандашей. Первая досталась привычной уже не то Снегурочке, не то Василисе Прекрасной. Пашка воспринял такое решение с кровной обидой. Потом только дошло до него, что пиратам первых премий не дают. Пиратам и — премия! Нелепо. Конечно, лучше дать светлой Снегурочке… А Левка, тот рассудил по-своему:
— Маханя это все. Ее работа. Пока вы со мной, никогда не будете первыми.
Маханя, маханка — иначе Левка при ребятах не называл — это мать его, директор их школы Антонина Федоровна.
Шебутной был Левка и упрямый в пустяках. Находило иногда на него. Учел горький опыт и настоял-таки на своем. На другой год, в седьмом уж классе, подбил ребят нарядиться тремя богатырями. Маски ладить не стали, наклеили лишь усы да бороды из кудели. А вот над снаряжением потрудились на славу. Фанерные гнутые щиты с набойками из блестящей баночной жести. Шлемы из папье-маше. Картонные панцири, тоже сверкающие фольгой и жестяными обрезками.
Не устояло жюри перед знаменитыми русскими воинами: богатыри — не пираты… Больше всех радовался Левка, ходил гоголем. Даже пришлось по-свойски одернуть его слегка. Так уж было у них заведено и раньше: не таиться, высказывать напрямик, помогать другу. И радости, и огорчения — на всех троих.
И первый Пашкин пастушеский день не обошелся без дружеского участия ребят.
4
Не успело низкое солнце разогнать туман над заводским прудом — остатки его еще скользили по гладкой воде, медленно таяли, расползались по густым зарослям рогоза, — как задудели призывно пастушьи рожки в обоих концах поселка. Отец торопил, покрикивал на Пашку, а у того, как на грех, не навертывалась толком портянка на ногу. То на пятке тонко, то пальцы вылазят наружу. Отвык за зиму от лаптей. Да и, правда сказать, не больно часто носил их летом, лишь по малину в дальние лесосеки за семь верст да по грибы. А теперь это повседневная обувка для него. Нравится не нравится — иного не придумаешь. Кое-как справился Пашка с онучами, крест-накрест перевязал оборами ноги выше щиколотки и, сонный еще, встрепанный, кинулся догонять отца, на ходу надевая через плечо холщовую сумку с краюшкой черного хлеба.
Звякали кованые кольца на калитках, гремели засовы, поскрипывали ворота. Коровы лениво выходили из дворов, мутно оглядывали улицу, коротко взмыкивали. Хозяйки привычно кланялись отцу, с интересом осматривая Пашку.
— Что, Ерофеич, помощничка ведешь? Дело… Все лучше, чем по улицам без толку гонять.
— Ты уж, Пашенька, посмотри за моей Красавой, — ластилась тетка Наталья. — Она у меня смиреная. Третьего дня какая-то бодливая зараза вон как холку ей распорола. Догляди, милок, и я уважу тебя ужо…
— Смиреная, — тихо ворчал отец, чтобы не услышала соседка. — Не корова — черт комолый. Рогов нет, а первая норовит кого-нибудь лбом поддеть. Не то в бега ударится и других сманит за собой.
Пашке неловко было от внимания, от необычной своей роли. Он чувствовал, что краснеет, не знал, куда деть ничем не занятые руки. Потом уж подобрал в заулке длинную вицу, стал помахивать ею, покрикивать на коров, постепенно отвлекся, начал обвыкать. Да и улицы пошли чужие, люди малознакомые — на душе вольней.
Чем дальше опускались они проулками к пруду, тем больше прибывало коров. А справа и слева все явственнее приближалась короткая погудка рожков. Это еще два подпаска шли от своих домов, собирая попутно поселковое стадо.
Отец забежал ненадолго в один из дворов, вынес две поллитровки молока, сунул одну Пашке.
— Это тебе на день. Сегодня ихняя очередь нас поить.
На плотине за первым, главным, прорезом, поодаль от заводской проходной ждали с коровами те, кто жил далеко в стороне от пастушьих путей. Сбилось тут разномастное стадо, слилось в единый гурт и пошло, взбивая слежавшуюся за ночь пыль. Хлопанье кнутов, окрики пастушат, разноголосое мычание, перезвон колоколец-ботал: «Динь-динь-динь… бом-дон-дон», — все слилось, перемешалось, окончательно разбудив сонную округу.
Подпаски, Толяс с Зиновием, попросту Зинкой, были мало знакомы Пашке. Оба — безотцовщина, школу бросили еще до приезда Тюриковых в поселок. Зимой подрабатывали учениками в артели жестянщиков, а по весне потянулись на вольные хлеба. Самостоятельные пацаны, года на два старше Пашки. На него они вроде и внимания не обращали. Так, незаметно, искоса, поглядывали, примерялись, щеголяя грубыми словечками, присказками, награждая строптивых коров «ласковыми» названиями. Отец, хотя сам не был матерщинником, не одергивал их и Пашке не досаждал поучениями. Молча шел позади стада, сжав в тяжелой руке смотанный на рукоять длинный витень.
Коров они направили вправо от пруда по тракту, ведущему к старинной пристани Борки. Загнали стадо в разреженный массив неподалеку от дороги. Слева лес этот примыкал к небольшой речке Куликовке, справа его обрезала широкая вырубка. Толяса с Зинкой отец оставил караулить на дороге в нижней части просеки. Пашке же наказал через некоторое время подняться в ее дальний конец и не допускать коров в глухие леса. Сам, не мешкая, ушел вдоль выруба в речной угол массива.
— Чудно! — хмыкнул Толяс и покосился на Пашку. — Я-то думал, отец твой нас с Зинкой туда пошлет.
Пашка только сейчас понял, что он косит глазом не нарочно — это у него постоянное, природное.
— Как ино, — подхватил Зинка. — И я тоже так ждал, Родимому сыночку — местечко получше. А он тебя в самую даль выпер. Так нам еще можно жить.
— Ладно! Ты… — прикрикнул на него Толяс, видимо недовольный его открытым выражением радости. — Не шлепай… — Достал из-за пазухи матерчатый кисет, как заправский курильщик, ловко свернул ладную цигарку. Зинка тоже потянулся к кисету, скрутил тонюсенькую «козью ножку».
— Балуешься? — подвинул Толяс кисет к Пашке.
— Не-е, — протянул тот, хотя изредка покуривал с Левкой, когда удавалось достать настоящие папироски. Протянул так, словно ягненок проблеял, и сам себе не понравился. Не так надо было, по-другому… Засмолить вместе с ребятами на равных. Авось сближение пошло бы скорей.
— Где ему! — поддел Зинка. — Папаня унюхает — врежет, отшибет охотку-то.
Толяс не поддержал его подначки, внимательно поглядел на Пашку.
— Чё, семилетку закончил? А дальше куда? В ремеслуху?
— Не знаю еще, — соврал Пашка.
— Ну-ну, учись, — снисходительно разрешил Толяс. — В начальство выйдешь, после будешь командовать нами. Может, когда вспомнишь, как пастушили вместе.
Вроде бы ничего и не делал Пашка, а убегался, уморился за день. Просека длинная, широкая. Одну корову завернешь, вторую. Туда-обратно ходка — целый километр. Сколько к вечеру-то набежало их! А потам загонка, прочесывание леса от дальней кромки до самого тракта. Наконец собрали все стадо, погнали домой. Задымилась дорога, густо потянуло взбитой пылью, коровьими лепехами, парным молоком. Одна пеструха с крутыми лоснящимися боками — Пашка ее еще днем заприметил — нагуляла такое вымя, что еле-еле вышагивала, задние ноги выбрасывала широко, раскорякой.
Отец шел чуть впереди, сбоку стада. Все трое подпасков сзади. Ребята явно торопились, подгоняя замешкавшихся. Особенно доставалось грузной пеструхе с налитым выменем. Толяс нет-нет да щелкнет ее бичом. Потом разозлился, кинулся за ней с криком. Она шарахнулась от него вприпрыжку, неловко взлягивая. Вымя тяжело забултыхалось, из набрякших сосков брызнуло молоко, выбивая в пыли неглубокие лунки.
Пашка поначалу растерялся, потом подскочил к Толясу.
— Озверел, что ли!
— А тебе чё? Вот перепояшу витнем. Заступник! — окрысился Толяс. — И бати твоего не испужаюсь. Тоже мне…
— Брось рыпаться, — заступился за Пашку Зинка. — Чего ты в самом деле?
Толяс недобро глянул черным глазом на них обоих, сунул кнут под мышку и направился на другую сторону дороги. Так и шел молча до самой плотины, ни на что не обращая внимания. С нарочитым безразличием потягивал самокрутку да фасонисто циркал сквозь зубы себе под ноги.
А Пашка снова мысленно выговаривал себе за глупое поведение. И чего ему надо было соваться куда не просят. Будь она неладна, эта корова! Чужая ведь, не своя. Стоит ли из-за нее в первый же день ссориться с Толясом. Он и без того вон какой: хмурый, насупленный. От такого чего угодно можно дождаться…
Недолго корил себя Пашка. До середины плотины дошли, глядь, дружки его сидят на рубленых клетках-ряжах. Ряжи эти уже подгнили местами. Волны вымыли из них гальку с песком, и в глубоких промоинах, да и на чистой воде возле срубов, хорошо ловились ерши да окуни. Особенно по вечерам так клевали, что успевай забрасывать. Вот и сейчас, наверное, тешат себя рыбалкой Левка с Семкой, отводят душу.
Но ребята и не думали рыбачить, не было у них удочек в руках. Сидели, болтали ногами, в воду поплевывали, словно нарочно поджидали Пашку. Поздоровались небрежно и пошли рядом, не расспрашивая ни о чем. Семка взял из Пашкиных рук вицу, как заправский пастушонок, стал подстегивать отставших коров. Так и шли вместе до самого главного прореза, где хозяйки встречали своих буренок-кормилиц. Тут Левка хитро подмигнул дружкам и скатился с откоса.
Внизу под берегом, возле самого сливного моста гудела электромотором, ширкала жерновами мельница. Со всех окрестных колхозов — а вокруг поселка их было с пяток: что ни деревня, то колхоз, — мололи здесь зерно. И ребята нередко паслись вокруг. Рискуя нарваться на подзатыльник, ухитрялись схватить на помосте под лотком-конусом, где насыпали мешки, горсть-другую муки. Вкусная она была, еще парная из-под жерновов, пахучая. Набьешь ею полный рот — что тебе каша-заваруха!
Отец не стал торопить Пашку домой, один погнал и свою коровенку, и соседских с улицы. Остались Пашка с Семкой вдвоем. Семка тут только робко, с оглядкой — чувствовалось, как он подбирает слова, — спросил:
— Ну как? Ничё… Можно пасти?
— Пока ничё, — в тон ему ответил Пашка. — Не знаю, как в жару будет. Теперь прохладно — ни комарья, ни паутов.
— Я как-нибудь соберусь с тобой, отпрошусь у матери. Не заругает твой отец?
— Да ты что! — заторопился Пашка, чувствуя, как что-то ласковее встрепенулось у него внутри. — Конечно, нет. Какой разговор.
Тут и Левка подоспел. Встрепанный больше обычного: резинка в его фланелевых шароварах ослабла, опушка съехала на живот, рубаха задралась, пупок наголе. А сам довольный, улыбка во всю рожу, вокруг рта белые мучные усы. И в руках полная кепка.
— Живем, ребя! Давай отсюда в клубный садик.
Весь вечер не покидало Пашку хорошее настроение. Уже засыпая под тяжелым тулупом в чулане, он вспомнил Левкину озорную физиономию и мысленно сказал сам себе, словно спокойной ночи пожелал: «Живем, ребя!»
5
Каждый день спозаранку, оглашая улицы новеньким пастушьим рожком, Пашка вышагивал рядом с отцом, собирал стадо. Он часто встречал знакомых пацанов с удочками, отправлявшихся пытать переменчивое рыбацкое счастье, но уже не смотрел им вслед с прежней болью и тоской. Свою занятость, прочную прикованность к повседневной работе стал переносить довольно спокойно. И заманчивые россказни соседских мальчишек и одноклассников со временем уже не вызывали в нем зависти. Он постепенно смирился с мыслью, что настоящая бурная ребячья жизнь идет мимо него, стороной.
Трудней приходилось, когда стадо возвращалось домой. Каждое такое возвращение Пашка переживал как мучительную пытку, На плотине в урочный час коров встречали чаще всего не придирчивые хозяйки, а их шустрые помощницы-девчонки. Среди них было много знакомых. С ними Пашка бегал в школу, сидел в классе, проводил пионерские сборы. Давно ли они таскали этих девчонок за косы, могли дать под бок чувствительного тычка или припечатать сумкой по худеньким лопаткам… Теперь девчонки стали не те.
Вон попробовал было Пашка по старой памяти побороться с соседской Женькой — и ничего у него не вышло. Женька — озорная, пацан пацаном, вечно с ними вместе: и в сыщики-разбойники играть, и кучу малу громоздить. В обиду себя не давала, по-взаправдашнему отмахивалась от обидчиков. В шутливой схватке Пашка раньше не раз валил ее на землю и накрепко прижимал, не давая вывернуться. А тут вдруг ничего не получилось. Женька бросила его самого. И раз, и два. Пашка уж не рад был затеянной возне, уходил от борьбы, растерянно отпихивался от разгоряченной Женьки, не понимая, что это такое с ним. И Женька уж недоуменно поглядывала на него, дразняще хихикала, подзадоривая: чего, мол, скис? А Пашка и сам толком не знал, отчего он не может побороть Женьку. Только они сойдутся вплотную, только попытается Пашка обхватить ее покрепче, стиснуть изо всех сил, только почувствует необычную мягкость на своей груди — куда и сила уйдет, исчезнет сноровка. Тело становилось непослушным, обмякало, руки расслабевали, и он летел, словно земля сама притягивала его к себе…