Начальник аэроклуба — мужик свойский. Он старше меня лет на пять, а может даже и больше. У нас с ним понимание не совсем полное, так он охотно «принимает на грудь» до килограмма запросто, а я как и прежде избегаю. Иногда даже жалею: всю жизнь в авиации, а водку употреблять толком не научился. Плохо я переношу ее… Жалею: тут в самый бы раз тихо-тихо спиваться…
Да что это я все о себе и о себе. Ты как, подруга? Летаешь? Где? Какие виды? Сегодня я с новой силой ощущаю, если нет никаких видов — это не жизнь, а всего только существование.
Известно ли тебе, как погиб Игорь Александрович? Часто его вспоминаю. Правильный он был мужик. А вот как накрылся, не знаю. Живым очень важно знать, как погибают их коллеги, товарищи, друзья — чужие ошибки должны учить, они могут способствовать долголетию живых пилотов. Согласна?
Мой адрес на конверте. Будет охота, напиши, ответь. А будет большая охота — приезжай, подруга. Не так далеко до меня — поездом три часа с половиной.
Думаю: какараз, где жить, вот, с кем жить — это другое дело, это далеко не какараз.
Целоваться и нежничать я не приучен, ты знаешь, а в письме и совсем глупо изображать нежности, так что коротко — Будь! Максим».
Как вышло, что письмо осталось не отправленным Вале, теперь уже и не могу вспомнить. Скорее всего закрутился, когда вдруг узнал, что мне предоставлены шесть соток под застройку. Возникла проблема номер один — бутылки! Первый вклад сделали курсанты когда узнали о моей затее. Ребята натащили буквально целую гору бутылок и совершенно искренне предлагали дальнейшую помощь в строительстве стеклянного домика — дворца Робино. Во избежание кривотолков я старался, конечно, не эксплуатировать ребят, но и не скажу, что совсем отказался от их содействия.
Финансовые возможности оказались в тот момент не самыми лучшими, а надо было для начала работы закупить цемент и кое-какие еще материалы. Но я не унывал. Великий человек Ассен Джорданов, летчик, гениальный авиаконструктор, автор многих книг, в том числе и книги «Ваши крылья», сказал: «Приняв решение, даже худшее из возможных, не изменял его». Решение я принял давно — еще на островной базе и не собирался его менять. Терпения должно было хватить. Пусть бутылок и цемента пока маловато, но на фундамент как раз впору. И я начал работу. Фундамент мог, по моим соображениям, вполне перезимовать и подтвердить, так ли я веду дело. Стеклу в земле ничего не сделается, оно, как известно, не гниет, никакая инфузория его жрать не станет, словом, я поднял флаг великой бутылочной стройки и сразу повеселел.
В это время я сделал интересное, думается, наблюдение. Можно побить десять мировых рекордов, совершить три тарана и уцелеть, можно сбить полсотни самолетов противника и через какое-то время оказаться в полном забвении. Слава — самая неустойчивая материя на свете! Спросите у ста прохожих, как имя отчество Пугачевой, и большинство ответит, не задумываясь, — Алла Борисовна. Спросите у тех же людей, как звали Покрышкина? И едва ли не половина поинтересуется: «А кто это такой?» Не подумайте только, что я претендую на известность. Ни в коем случае. Но стоило по округе расползтись молве, как на мой участок толпой поперли любопытствующие. Серьезно — из бутылок? И будешь в этом доме жить? Ну-у, ты даешь!
Сам я как-то не оценил ситуацию, больно неожиданно все складывалось, а вот один из моих добровольных помощников, совсем зеленый еще пилотяга, догадался и подсказал:
— Надо вывесить объявление: «ПЛАТА ЗА ПОСМОТРЕТЬ — ДВЕ ПУСТЫХ БУТЫЛКИ». И не сойти мне с этого места, натащат столько — еще и на гараж хватит.
Мой начальник, думаю, был не в особенном восторге от такой популярности, правда, ворчал довольно миролюбиво:
— Твоей великой стройки нам не хватало.
Но строительству не препятствовал. Кто и где его инструктировал, как следует обращаться с моей персоной, не знаю, но в одном не сомневаюсь — к той инстанции, которая могла оказывать на него влияние, старый пилотяга особого почтения не испытывал. Опасался — наверняка, но не более того. Он был летчиком добротной закваски, крепкой выучки, за его плечами был опыт, поэтому он просто не мог не испытывать аллергии ко всякого рода теневым, как теперь принято говорить, структурам. Летчик его биографии, если только он жив — солдат свободы и правды.
А.М.: Сколь основательным человеком был Автор я понял, когда, спустя время, увидел в его самодельном домике целую библиотеку строительной литературы. Он всерьез изучал технологию, интересовался материаловедением и радовался всякому источнику, содержавшему хоть какие-то сведения о стекле. При этом он, не делая себе никакой скидки, продолжал летать с полной отдачей, не допуская ни малейшей поблажки.
АВТОР: Тот грустный полет начался, казалось бы, самым обычным образом. Курсант был представлен мне на отчисление. Командир звена докладывал:
— В полете, особенно на посадке перенапряжен, в результате выравнивает то высоко, то низко, словом, я бы так сказал: сколь ни вози его — не в коня корм.
Командира звена, что так нелестно характеризовал курсанта, подчиненного ему непосредственно, я недолюбливал. Сам он летал вполне нормально, ничего не скажу, но гонорист был и подозреваю, ребятишек своих ругал сверх всякой меры. Когда-то такой стиль считался естественным: хочешь летать — терпи! И меня в аэроклубе инструктор материл почем зря. Но были за командиром звена и другие провинности. Предрасположение к нарушению «Наставления по производству полетов» отмечалось в служебном характеристике, замечалась грубость в обращении с коллегами, противопоставление себя коллективу. Такие подробности переходили из аттестации в аттестацию.
А дальше события развивались так.
Подходит ко мне курсант, назначенный на отчисление, докладывает бедолага, вижу у самого ручонки дрожат.
— Сперва вот что, — говорю ему: — сожми-ка мою руку, да покрепче.
Парень смотрит, как баран на новые ворота, явно не поймет, чего я от него хочу, робко так берет протянутую руку и осторожно пожимает.
— Не-е-ет, милый, так не годится, давай жми по-настоящему, ты же мужик, а не барышня. И не бойся.
— А вы не обидетесь? — спрашивает мальчишка, и всматривается мне в лицо, старается понять — для чего это начлет такие фокусы выдумал?
— Давай, давай, — стараюсь подбодрить парня, — хорошо, включай форсаж. Ну!
Лапища у него, оказывается, вполне медвежья.
— Молодец. Нормально. Тебя как зовут.
— Курсант Квашин.
— Зовут, как по имени тебя зовут? Дома, например…
— Миша.
— Всё отлично, Миша. Теперь запомни: самолетную ручку так жать не надо, машине будет больно. Понял? Самолетную ручку держи как ложку, крепко, но не души ее. Сейчас мы выполним два полета по кругу. Я ничего не делаю! Всё — сам. Понял? Главное, не торопись, спокойно выполняй, как тебя учили. Готов?
И мы полетели.
На первом же круге, минут через пять, я понял — инструктор замордовал Мишу бесконечными замечаниями, дерганиями управления, наверняка и лексиконом своим замучил. У парня было умное лицо, внимательные глаза, такой пацан обязательно должен был поддаваться обучению. На своем веку я перевидал всяких инструкторов, перебывал в разных руках — ругать ученика, вообще говоря, не запрещается, иногда бывает даже полезно, но хвалить, замечать пусть самый маленький успех — необходимо! Даже самое сдержанное одобрение инструктора — мощный стимулятор. На втором круге я принял решение — садимся, спрашиваю Мишу: «Готов сам слетать?» Если скажет, что готов, тут же и выпущу. После второго полета Миша, как полагается, доложил:
— Товарищ командир, курсант Квашин выполнил два контрольных полета по кругу, разрешите получать замечания.
— Нормально, Миша, — сказал я, — особых замечаний нет, третий разворот надо начинать чуть раньше. Отдохни малость и, если считаешь, что готов к самостоятельному полету, выпущу.
— Я не устал, товарищ командир… — и надо было видеть его лицо, когда он понял, что я его не забодал, не отчисляю.
Первый самостоятельный полет Квашин выполнил вполне удовлетворительно, самую малость ошибся в расчете и приземлился с перелетом посадочного «Т» метров на тридцать, но я не стал ему выговаривать, махнул рукой: давай, мол, еще полетик.
И тут-то случилось: между вторым и третьим разворотом машина, вроде бы ни с того, ни с сего, опустила нос и стала резко снижаться. Все, кто наблюдал за полетом с земли, замерли, когда Миша скрылся за лесочком и… ни дыма, ни огня. Гнетущая тишина.
Не раздумывая, я вскочил в первый стоявший на старте самолет и взлетел. С высоты в двести метров увидел: Мишина машина стоит на крошечной полянке. Вроде не побита, а если и повреждена, то незначительно. Снижаюсь, прохожу бреющим над местом посадки, вижу: Миша стоит у плоскости и машет мне обеими руками. Выходит — парень жив, цел!
— Я не устал, товарищ командир… — и надо было видеть его лицо, когда он понял, что я его не забодал, не отчисляю.
Первый самостоятельный полет Квашин выполнил вполне удовлетворительно, самую малость ошибся в расчете и приземлился с перелетом посадочного «Т» метров на тридцать, но я не стал ему выговаривать, махнул рукой: давай, мол, еще полетик.
И тут-то случилось: между вторым и третьим разворотом машина, вроде бы ни с того, ни с сего, опустила нос и стала резко снижаться. Все, кто наблюдал за полетом с земли, замерли, когда Миша скрылся за лесочком и… ни дыма, ни огня. Гнетущая тишина.
Не раздумывая, я вскочил в первый стоявший на старте самолет и взлетел. С высоты в двести метров увидел: Мишина машина стоит на крошечной полянке. Вроде не побита, а если и повреждена, то незначительно. Снижаюсь, прохожу бреющим над местом посадки, вижу: Миша стоит у плоскости и машет мне обеими руками. Выходит — парень жив, цел!
Вынужденные посадки в авиации не очень часто, но иногда все же случаются, так почему же я назвал тот полет грустным? Когда мы во всем разобрались и выяснили — вынужденная произошла из-за отказа небрежно отремонтированного двигателя — у мотора сорвало головку цилиндра, начальник аэроклуба объявил летчику благодарность. Он действовал безукоризненно — своевременно выключил зажигание, перекрыл пожарный кран, сумел приземлиться на малюсенькой площадке. Чего же боле? Естественно, разговор об отчислении иссяк сам собой.
Но… командир звена, что посчитал Квашина безнадежным, явился ко мне с претензиями. Во-первых, он решил, по собственному его выражению, что я выпустил Квашина самостоятельно ему, командиру звена, назло. Во-вторых, вроде бы я своими действиями подорвал авторитет инструктора. В-третьих, если бы на той машине полетел он, а не Миша, как предполагалось по плановой таблице, никакой бы внеаэродромной посадки не произошло, он лично вполне бы сумел спланировать налетное поле… Мне надоело его слушать и я сказал:
— Если бы твоей бабушке колеса, была бы она велосипедом.
Он среагировал неожиданно:
— Будь бы вы не французом Робино, а обыкновенным Рабиновичем, так я бы вам объяснил кое-что…
Признаться, мне очень хотелось врезать ему по морде. Но я не посмел. Начальник не имеет права рукоприкладствовать, даже если его подчиненный полное дерьмо. Больше того, когда начальник аэроклуба сказал, что выгонит наглого щенка с работы, я решительно воспротивился. Склока всегда отвратительна, в этом нет сомнения, так зачем раздувать случившееся до размеров серьезного скандала?! Начальник аэроклуба раскипятился:
— Почему я должен мириться с антисемитскими выходками? Молодцы немцы — попробуй расскажи в послевоенной Германии «еврейский анекдот»? Схлопочешь срок. И без проволочек и формализма, ать-два из суда в тюрьму…
Мы заспорили.
— Одного ать-два, как ты говоришь — в тюрьму, а двое, пожалев «обиженного» встанут на его дорожку… — пытался возражать я.
— А ты что предлагаешь? Воспитывать… внушать? Семьдесят лет воспитывали, внушали, а что получилось — политаппарат, тот самый, что воспитывал, и оказался самой антисемитской частью армии…
— Политаппарат я защищать не стану. Но и сами евреи хороши — больно жаловаться стараются, всякую неудачу так и норовят свалить на их «несчастное происхождение».
На этот раз мы разошлись каждый при своем мнении.
В заключение начальник аэроклуба сказал:
— Все-таки странно ты рассуждаешь. Именно — ты. Я никогда не соглашусь. Только власть и сила могут преодолеть антисемитизм, побороть любой шовинизм, остальное — болтовня.
— Каждый имеет право на свое мнение. Можешь считать меня пособником антисемитов, но я палочного воспитания не воспринимаю.
Так ли, иначе ли, а день выглядел грустным, прямо ли, косвенно меня задевал «еврейский вопрос». Ближе к вечеру я поехал на место мишиной вынужденной посадки. Никакой особой необходимости в моем присутствии там не было. Эвакуацией самолета должен был руководить инженер аэроклуба, человек вполне дельный, но я сам себе подсказал: ум — хорошо, а два — лучше. И поехал.
Оказалось, чтобы попасть на поляну, где приземлился Квашин, надо пересечь кладбище. Прежде я здесь не бывал. И теперь, очутившись среди небогатых надгробий, потраченных временем облезлых крестов, кажется, впервые в жизни обратил внимание на российскую нашу особинку — большинство могил были обнесены железными решетками. Калитки в этих оградах запирались поржавленными амбарными замками. И подумалось: какой же мы дикий народ, даже мертвых норовим держать под замком. Мало нам того, что годами обрешечивали великие тысячи живых и далеко не одних только худших…
Кладбище было провинциальное: тесное, неухоженное. А мне всегда казалось — чем дальше от столицы, тем люди ближе к благородным истокам. Что-то не стыковалось и здесь.
Кладбища всегда наводили на грустные мысли. И опять я, будто четырнадцатилетний пацан спрашиваю себя — а для чего мы вообще живем? Неужели, чтобы отработать, как утверждает статистика, в среднем двадцать тысяч часов, залечь под облезлым крестом и обратиться в прах?
Но тут мне представилась счастливая физиономия Миши, когда он не просто слетал самостоятельно, а после второго в жизни самостоятельного полета сделался знаменитостью местного масштаба. Его физиономия излучала торжество, казалось, он освещает все вокруг. И в этом была моя заслуга. Это я поверил в человека. Это я рискнул, и он полетел. Вот, наверное, для того и стоит жить, чтобы награждать радостью ближних, предохранять от бед окружающих, сокращать дистанцию между дальними. А которые философы по диплому, пусть они себе темнят и формулируют то же самое «учеными» словами. Пусть.
Думал, на этом грустный день и закончится. Ложиться спать было явно рано. Но во всем нашем районе внезапно выключили электричество и ни тпру, ни ну… Решил погулять с часок, как говорят старые штурманы «перевести время в дугу». Но только вышел — машина. И тормозит. И…
— Здравствуй, Максим!
Форменное кино! Из трофейного оппеля выгружается, кто бы мог подумать, «Рязань» собственной персоной. Нарядная, несколько раздобревшая, но вполне узнаваемая.
— Как ты меня нашла? Или ты не ко мне… просто случай свел?
— К тебе. А нашла — по намеку Юли. Но сперва скажи, только откровенно, ты хоть немножечко рад? И смотри, Максим, отвечай честно, совсем совсем честно.
— Хорошо. Честно отвечаю — пока не знаю. Не ждал ведь. И потом — столько времени прошло, а информации — ноль. Что ты? Где? С кем и как?
— Отвечаю по порядку: я — жива, это совершенно точно; где я — главным образом все там же. Перевожу, представительствую и снова до тошноты перевожу. Последний вопрос? Ах, да — с кем я? Вообще-то с Мефодиевым, но у нас не все просто… Может, зайдем в дом? Или тебе это неудобно?
— Некоторое неудобство в данный момент действительно, есть. Но не имеет значения. Пошли. Правда, в доме темно, опять выключили свет едва ли не во всем районе, возможно — до утра.
— Ну и что? — хмыкнула «Рязань». — Темнотой меня не напугаешь.
— О'кэй, идем.
Подробности, мне думается, значения не имеют. Свет действительно не загорался до утра. Мы разговаривали тихо-тихо, не хотели беспокоить хозяйку дома. «Рязань» в подробностях объяснила, что за трудности у нее возникли с Мефодиевым. Он хочет наследника, а лучше — наследников, но… не получается. «Рязань» обследовалась у врача, и тот сказал, что с ее стороны никаких препятствий не видит. Она заставила и Мефодиева пройти через ту же процедуру у соответствующего специалиста. Как ни странно, заключение гласило — у вас все в порядке…
— Мне так и не очень обязательно обзаводиться детьми. Раз в свое время не обзавелась, теперь и вовсе не стоит. Но он житья не дает. У него это пунктик помешательства. Как вечер так начинается: а для чего, собственно жить, если без продолжения?
Потом она стала рассказывать о Юле. Давние подруги, они периодически ссорились и мирились и снова ссорились. Как-то Юля стала с упорством дознаваться, до какого предела зашли ее, «Рязани», отношения со мной. И «Рязань» сказала, что в свое время Рубикон мы перешли. Это Юле так понравилось, что теперь всякий раз, когда случается им посплетничать, она не устает повторять: «Ну, Рубикон, я полагаю они давно преодолели…» или напротив: «Рубикон еще не форсирован, но к тому дело идет…»
И вот однажды Юля сказала «Рязани», что ей не повредит съездить проветриться, и назвала место расположения нашего аэроклуба, прозрачно намекнув, что в аэроклубе она может быть встретит кое-кого из старых знакомых. Рискни, а вдруг и Мефодиева успокоишь, и свое удовольствие справишь. Кто его знает, как жизнь повернется. Рискни!
Естественно, я поинтересовалась, кого же персонально она имеет в виду, когда говорит о старых знакомых? И услыхала: «По-моему, там обретается тот, с кем ты однажды уже преодолела Рубикон». Тут уж я впиявилась в нее с расспросами, но она, как отрубила: «Я и так выдала тебе больше, чем имела права».