Любезный папочка сменил костюм на длинный барский халат и вышел к столу.
Стол был накрыт на террасе, стеклянная и холодная, она заменяла оранжерею. Цветы в огромных кадках стояли густо, и на подоконниках благоухали пышные гортензии, азалии и цикломены. Зимой тут обычно сидят одетыми в тёплое, но после бани уже никто не мёрзнет, и все блаженно восседают по креслам, развлекаясь беседой. А я газеткой забавляюсь, обычно в этом доме я хватаю первое попавшееся чтиво и молчу. Чем больше я читаю, тем больше я молчу – и тем меньше я рискую разжечь костёр войны.
Свекровь нам вынесла тарелку с сыром, мой свёкор предпочитает французские сыры с плесенью. За все эти годы, что работал с французами, он успел привыкнуть к изящным штучкам. Лимончик, сыр, вино, высокие бокальчики из тонкого стекла…
Из детской к нему прибежали две младшие внучки. Он поцеловал сначала ту, что бывала с ним чаще, от дочки, и с любопытством посмотрел на вторую, мою, к которой не очень привык. Слава богу, я вам говорила, живём мы не близко.
Моя подхалимка подгребла к деду и смело чмокнула его в щёку. Он пригляделся к ней внимательнее и с удивлением узнал в ребёнке свою покойную тёщу.
– Ну, как там у тебя дела? – свекровь меня спросила. – Что новенького?
– Да вот опять несёт меня нелёгкая, – я начала распространяться, – книжонку новую придумала, «Дневник невестки»… Про всё такое, про семейные дела…
– И это тоже надо, – она кивнула и похлопала меня по плечику, – извини, детка. У меня баранина в духовке…
И побежала к своёй баранине. Вдогонку я спросила, разумеется:
– Вам не помочь?
– Не помочь, – она ответила и зафиксировала добрую улыбку. – Отдыхай, дочка, отдыхай.
Отдыхать пока ещё было не с кем. Мой муж и прочие по списку ещё не подъехали. В нашей семейке всегда кого-то нужно ждать – бабушку с дедом, дочку с зятем, тётку с новым кавалером… И дабы время не пропало, мы решили приступить. Любезный папочка покатался по франциям, и в вине знает толк. Свой погребок он заполняет сам. И вот мы дегустируем урожай этого года.
Бутылка разлинована. Красным маркером на этикетке проведены три линии. Это наша добренькая мамочка следит за уровнем, чтоб мы не допились до последней черты. На третьей линии бутылку полагается закрыть пробочкой.
Мы были только на первой, первая линия – это всего полбокала. Но эти глотки молодого вина после целого дня беготни всегда так странно действуют… В карету хочется, и чтобы кучер посильней, и чтоб хлыстом, хлыстом её, кобылу, и по дороге меж полей, куда-нибудь…
– Ну, моя прелесть, что там у нас, по гороскопу? – спросил меня папочка.
Гороскопы у нас одинаковые, и хотя я знаю лично тех людей, которые эти прогнозы сочиняют, всё равно смотрю:
– «Прислушайтесь к своёй интуиции…» – это у нас как обычно. «Осторожнее с алкоголем». Ага, как будто только Рыбы у нас в стране бухают. «Избегайте переутомления, постарайтесь сгладить острые углы в отношении с близкими». Угу, угу… «Посещение экзотических стран нежелательно». – Вы собираетесь в экзотическую страну? – я спросила у свёкра.
– Нет… Я никуда уже не собираюсь, – ответил он.
Потом подлил вина и наклонился ко мне поближе, осторожно поглядывая в сторону кухни.
– Хотя ты знаешь, – он прошептал, – иногда так хочется куда-нибудь отсюда сдёрнуть!
И подмигнул.
– Мне тоже, – я с ним чокнулась, – а то живу, как кукла на верёвочках…
– Вот это точно! – он кивнул. – А самое обидное, что, сколько мы ни прыгаем, ни дрыгаемся… Как мы ни рвёмся со своих верёвочек… А так никто ещё не оторвался.
– Но я ещё подрыгаюсь немножечко…
– Ах, – он махнул рукой, – все живут по сценарию, всё, что тебе вот там вот назначено, – он показал пальцем на потолок, точнее на небо, – всё, что там приказали, то мы и делаем. Куда верёвочка – туда и мы. А в сторону ни шагу, ни вот настолечко ещё никто…
Он резко встал, подхватил со стула большое банное полотенце и закинул его на плечо.
– Пойдём со мной. Сейчас я тебе покажу один секретик семейного счастья.
Я поняла, куда он клонит.
– Вы что? Вы в речку? Прямо так вот сразу? Без парилки?
– Пойдём, моя прелесть, пойдём.
Мы вышли в темноту. Фонарики к воде не дотянули, но без них у сверкающей чёрной воды было ещё интереснее. Ивы свисали густыми китайскими занавесками, и свет из дома пробивался сквозь туман… Короче, всё было очень романтично.
Любезный папочка скинул халат и вышел к мостику.
– Я вас не смущаю, леди… – он захихикал, – своим обнажённым тельцем?
Плавок на нём не было, я отвернулась.
– Прыгайте скорее, – говорю, – а то мне страшно ждать.
Он поднял руки. Талия узкая, пуза нет, это я в темноте успела заметить… Поднял руки и прыгнул. Все звезды разбежались, а он ушёл под воду с головой, а потом лёг на спину и раскинул руки.
– Не бойся, – говорит, – ныряй… Прозреешь сразу.
Я уже разделась, стояла в одном халате – в том, что мне вручила добренькая мамочка, но прыгать в ледяную воду не решалась.
– Страшно…
– Нет, – сказал свёкор, – тебе кажется. Первый раз как раз и не страшно. А вот потом… Как на плаху.
В ледяную воду наш любезный папочка нырял каждое утро, и после погружения ему уже не хотелось ни коня, ни седло, и к чёрту все нагайки. Сел в тачку – и на работу, пахать, пахать, пахать.
Я прыгнула тогда. Первый раз, и моментально поняла момент той истины, которую внушает холод. «Всё фигня, в этом мире, – говорил мне мороз, – всё фигня».
– Это тема! – я тоже нырнула с головой. – Это тема! Что ж вы раньше-то мне не сказали?
– Да, – вдохнул он глубоко. – Только так и спасаюсь…
Он вышел первым, завернулся в халат и раскрыл для меня полотенце.
– Иди, моя прелесть, – сказал. – Я тебя немножко промокну.
Руки у него оказались неожиданно крупными, как у тех мужиков, которые рыбачили на этой речке сотню лет назад. А глаза засверкали злодейски, и сразу я вспомнила – ведь были, ведь были в роду у него конокрады и каторжники. Он закрутил меня в полотенце, и я уже не помню, кто кого поцеловал. Наверно, я его, или он сам случайно тронул мои губы. Слегка, всего одно лишь лёгкое касание, как будто мы крадёмся в поле, чтобы убить часовых.
Послышалось, как к дому приближается машина, и фары уперлись в белый фасад.
– Вот и всё, – он сказал. – Пойдём, замёрзнешь.
Склон к реке был крутоват, тапочки скользили на влажной земле. И что удивительно, было не холодно. И мысль крутилась в голове всего одна: «Ох мама мия! Как же хорошо сидеть у самовара в шерстяных носках, пить горячий чай, наблюдать, как мёд из соты вытекает на тарелку и на зубах остаются маленькие кусочки воска».
Все наконец-то собрались, расселись. Женщины шуршали пакетами и аккуратно рвали упаковочную бумагу – мало ли, вдруг ещё пригодится что завернуть, и удивлялись, как маленькие дети подарочкам. Все хвалили и скатерки, и постельные комплекты, и вазочки, и наборы косметики, и тапочки, и шоколад, и прочее по списку, не считая канарских сувениров.
Любезная мамочка на вытянутых руках вытащила свой шедевр – куски баранины, нежнейшей, ароматной, на огромном круглом блюде, в центре которого в соляной горке по-турецки горело синее пламя.
Она поставила на стол это счастье, как у неё заведено, поближе к любимому зятю, и тот смущённо улыбнулся татарскими глазами.
– Да, угодили, угодили…
И все захлопали, зааплодировали, и снова камеры, и снова вспышки… И тосты за нашу добренькую мамочку и за прекрасных дам.
Креслам было тесно у стола, меня куда-то двигали, переставляли мою тарелку, и реплики посыпались знакомые, которые я помню на-изусть, поскольку повторяются они при каждой встрече.
– О-о-о-о! Третья линия! Да вы гуляете! – это зять наш, Русланчик.
– Чмок, чмок, чмок, – это дочка.
– Потише, потише, – это бабушка.
– Ну, как там у них, на Канарах? Загнивают опять? – это дед.
– Винца подлейте, – это муж мой. – И баранинки ещё кусочек.
– Ирина, – шёпотом, – а мне бы вон того салатика, – это тётка Мэри.
– …голландская, две тонны, всё расхватали к двум часам… – это свекровь.
– Как отдохнули? Как отдохнули? – это каждый спрашивал у дочки с зятем и непременно отмечал, что особенный бронзовый загар им обоим очень идёт.
– …лучший филиал в России! Да как они могут нам говорить про корпоративную этику? – это Русланчик.
Он был не слишком доволен своим назначением, и хмурился, и брови чёрные у переносицы сводил.
– Успокойся, деточка, – свекровь погладила его по спинке, – успокойся.
– Да просто обидно! Человек столько лет потратил на этот бизнес. Связи, команда, опыт… И что предъявляют… Взял зятя на работу!
– …и вот как весна – появляются ножки, – это папочка начал, наш любезный.
В последнее время он всё чаще любил поговорить о женщинах, мечтательно откинувшись в своёй качалке с бокальчиком из тонкого стекла.
– …неплохие, кстати, ножки. И всегда в белых гольфиках. Сейчас уже такие гольфики не носят, а тогда, как весна – так все идут в гольфиках. И мимо моей калитки. А я из дома выхожу с порт-фелем и смотрю на эти гольфики. А подойти стеснялся… Вот сейчас бы вышел, сказал бы: «Девчонки, пойдёмте вместе». Но!..
– Да просто обидно! Человек столько лет потратил на этот бизнес. Связи, команда, опыт… И что предъявляют… Взял зятя на работу!
– …и вот как весна – появляются ножки, – это папочка начал, наш любезный.
В последнее время он всё чаще любил поговорить о женщинах, мечтательно откинувшись в своёй качалке с бокальчиком из тонкого стекла.
– …неплохие, кстати, ножки. И всегда в белых гольфиках. Сейчас уже такие гольфики не носят, а тогда, как весна – так все идут в гольфиках. И мимо моей калитки. А я из дома выхожу с порт-фелем и смотрю на эти гольфики. А подойти стеснялся… Вот сейчас бы вышел, сказал бы: «Девчонки, пойдёмте вместе». Но!..
– Мне кажется, я уже где-то слышала про ножки, – это я перебила и подставила заодно свой бокал под раздачу.
– А мне кажется, я в последнее время только про ножки и слышу! – это наша сестрица, подзагоревшая, веселилась.
– Да были они у нас, твои ножки, – это мамочка наша с мужем шутила. – Заходили ко мне Марья Петровна и Тамара Иванна… Только извини, уже не в гольфиках.
– Да?! Вот эти две… – Он засмеялся. – Вот так всегда! Вот думаешь, что там, вдали, такое что-то было… интересное. А подойдёшь и приглядишься… Эх!
Добренькая мамочка улыбнулась и указала мужу пальчиком на третью линию, отмеченную на бутылке. Но проскочить последнюю черту оказалось проще простого, для этого нужно просто достать ещё одну новую бутылку. Что наш любезный папочка и сделал.
А я опять пошла в парилку и там, растянувшись на свободной полочке, за каким-то чёртом рассказывала тётке Мэри о своих творческих планах. Она, вся покрасневшая и мокрая, прожаренная до костей, не знала, как от меня спастись и выскочить быстрее на свежий воздух, а я ей наворачивала, что затеваю книжку, «Дневник невестки» называется, и ля-ля-ля, и хо-хо-хо.
Когда все гости разошлись, наша добренькая мамочка сказала мужу:
– Всё, дорогой, тебе пора…
– Что, уже всё? Почиваем?
– Спать, спать, спать. Ты сегодня устал…
– Я не хочу! – Он заупрямился и даже руки на груди сложил крестом.
Она взяла его за плечо и посмотрела строгим учительским взглядом. Тогда он отделился от своёго кресла и направился к лестнице. Он шёл капризным шагом, раскидывая в стороны полы длинного халата. У книжных полок он остановился, взял первую попавшуюся книгу и заявил:
– Хорошо! Буду читать! Всю ночь!
Он ушёл в свою спальню, на втором были его кабинет и кровать, Эйфелева башня на обоях, и странные замки на фото, и чудесный вид из окна на нашу русскую речку. И что удивительно, ночью он, правда, читал. Нет, слава богу, не моё, а «Воспоминания Софьи Ковалевской»…
Утром он снова прыгал в ледяную воду, кушал гречневую кашу в своёй оранжерее, пил чай с лимоном и напевал себе под нос.
А за окном была весна. Последние сосульки сверкали бриллиантами и таяли. И старая берёза под окном была похожа на крупную русскую бабу в тесной комбинации.
В понедельник он в последний раз поехал в офис, чтобы передать дела своему зятю. Сотрудники накрыли стол, поздравили и его с днём рождения, и женщин всех, ещё разочек, с Женским днём.
Дамы пустили слезу, а папочка, сославшись на семейные дела, сбежал из своёй бывшей теперь уже конторы, и я услышала звонок в кармане нового халата.
– Добрый день, моя прелесть, – промяукал он. – Да вот… хотел тебя поздравить… с днём рождения.
– Спасибо, – ответила я.
– Ну, как сегодня… настроеньице?
Я тяжело вздохнула и тут же начала кокетничать.
– Ужасно! – я ему ответила. – Энергетический кризис. Совершенно нет сил…
– Хорошо, – сказал он, – тогда я с удовольствием отдам тебе всю свою энергию, которая ещё у меня осталась…
Он поехал через город, свободный после праздничной лихорадки, где снова летел и сразу же таял последний неожиданный снег. У цветочного магазина он остановился, купил букет из семи алых роз, и случайные женщины на остановке маршрутного такси завидовали той стерве, которой достанутся эти цветы.
Достались мне. Я открыла дверь, и когда увидела розы в его руках, то сразу рассмеялась, потому что я глупая женщина, и меня до сих пор приводят в восторг неожиданные цветочки.
– Есть тортик, – я сказала, – неплохой.
Любезный папочка прошёл в столовую и улыбнулся. Там на столе уже стоял один букет, и тоже из семи голландских алых роз.
Юлия Климова. Попутный ветер перемен
Ощущение свободы не покидало её почти месяц. Оно несло вперёд, к весне, и наполняло каждую клеточку тела звонким непокоем. Отчасти это противоречило спокойному характеру, огромной куче нерешённых дел, мокрой, снежной, холодной погоде и даже ровной чёлке, обрезанной точно до бровей. Прямым чёрным волосам обычно противоречит всё, это не какие-нибудь легкомысленные золотистые кудряшки…
«Не называйте её Варей, она же тёмненькая… Да что тёмненькая, как смоль! – двадцать четыре года назад решительно настаивала бабушка, тыкая пальцем в журнал. На обложке красовалась стройная девушка в русско-народном костюме с длинной светлой косой. А кругом берёзы, трава, низенькие деревенские домики и аккуратный колодец… – Вот такой должна быть Варя! Не иначе!»
Но бабушку никто не послушал. Имя прилипло накрепко, и обратной дороги уже не существовало: тонкий листок свидетельства о рождении сообщил миру о том, что на свете появилась Быстракова Варвара Григорьевна. Появилась и принялась расти и крепнуть.
Она полюбила кофе, книжные магазины, новостные каналы, книги и букинистические магазины, прямые строгие платья, объёмные вязаные шарфы, японскую кухню, устойчивые каблуки, нетерпеливое позвякивание трамвая, чай с облепихой и мёдом, верхнюю одежду с капюшоном, карандашные рисунки, длинные юбки и многое другое. И полюбила саму жизнь, прочувствовала её ценность и вкус. Варя не понимала тех, кто постоянно пребывал в унынии, кто жил в обнимку с мрачным пессимизмом. Она могла подолгу думать о чём-то приятном, улыбаясь и закрыв глаза, – пусть плохое уходит, кому оно нужно?
Даже затянувшееся одиночество не отзывалось в сердце болью, вот наступит весна и тогда… Появятся краски, разочарование исчезнет, тёплая трепетная надежда разгорится с новой силой, и счастью не будет конца и края.
Конечно, март мог быть теплее.
Определённо.
Но планов уже столько, что можно складывать в коробки и подписывать, боясь запутаться.
– …я еду… Конечно, еду. Почему ты сомневаешься? Мы же договорились. – Варя прижала телефонную трубку плечом к уху и отправила в сумку платье и пакет с туфлями. – Да, да, помню… Не волнуйся, вечером буду у тебя. Что-нибудь купить? Нет, я не опоздаю на электричку… такси заказала… Ничего не случится: ни землетрясение, ни ураган, ни наводнение, ни торнадо… Согласна, погода дрянная, но это же не катастрофа. – Варя улыбнулась, подняла голову и остановила взгляд на книжных полках: взять почитать что-нибудь новенькое или купить на вокзале журнал? – Вот увидишь, всё наладится, я не сомневаюсь в этом. Нет, нет… жизнь вовсе не закончена, по сути, она только начинается… Лилька, три дня я буду рядом с тобой… Не называй свою деревню проклятым краем земли… Мне звонила твоя мама… Она, мягко говоря… как это сказать… Гневается.
Но Лилька, не боясь верной гибели от рук родительницы, уже понеслась по волнам отчаяния, и остановить её могла лишь эмоциональная усталость, наступающая обычно минут через десять. Варя подхватила зарядку для мобильника и мысленно переместилась на станцию «Бронницы», села в такси, добралась до подруги, поставила сумку на скамейку около калитки и решительно выдохнула: «Сейчас я тебя спасу!»
На Лильку обрушилось слишком много, и в большей мере тому виной была её мать: категоричная, строгая Ирина Сергеевна. Она никак не могла признать, что дочь выросла и имеет право принимать решения, говорить «да» и «нет», влюбляться и даже – о ужас! – выйти замуж. Как так? Не рано ли в двадцать три года?
Когда Лилька влюбилась в Никиту, Ирина Сергеевна поговорила не только с ним, но и с его родителями. «Не пара он моей Лилии, да и жениться мужчина должен после сорока или хотя бы тридцати пяти лет».
А у них настоящая любовь: чувства бурлят, от прикосновений щемит сердце, минуты кажутся вечностью, жизнь друг без друга невозможна, невыносима!
Лилька проигнорировала все материнские запреты и, не раздумывая, отправилась в загс. Ирина Сергеевна в ответ протянула многозначительное «хорошо-о-о…» и взялась изводить зятя с утра до вечера. Это особое, ни с чем несравнимое удовольствие – указать ему на невыстиранные носки, усмехнуться, когда он позже восьми возвращается домой, «невинно» спросить, приподняв рыжие брови: «Уже завел себе кого-то, да? Ну так я не сомневалась в этом». А как приятно отмечать громко и чётко, что купленное масло плохого качества и что, если бы Никите было не всё равно, не наплевать на здоровье Лили, то он бы выбрал другое. Уж не ошибся бы!