Когда я думаю об этом, то представляю себе следующую картину (благо, в гостиной практически ничего с тех пор не изменилось): вот стоит наш старый круглый стол, и мама хлопочет надо мною. Тут же сгрудились её подружки, ахая, охая и отпуская разные замечания. Мужчины держатся чуть поодаль – им как-то не солидно разделять дамские восторги. К тому, на кухне уже не только «нолито», но и выпито. Такова мизансцена. Главный герой, обнажённый и беззащитный, что-то жалко попискивает. И в этот момент на авансцену вступает другое действующее лицо.
Нестор Николаевич подходит к столу и, мельком взглянув на голенького меня через головы женщин, произносит свою сакраментальную фразу:
«Подагры нет».
После чего спокойно возвращается к другим мужчинам.
Воображаю, как отреагировали женщины: кто-то улыбнулся абсурдной шутке, жена Нестора, Анжела Николаевна, художница, вероятно, нахмурилась, решив, что Нестор перебрал, кто-то вообще не обратил на его реплику никакого внимания, увлечённо разглядывая смешно таращившегося и беспомощно барахтавшегося младенца. Готов поспорить: никто ничего не понял. А между тем Нестор и впрямь пошутил, но пошутил очень умно, очень тонко и очень зло. Будь я на месте моего папы, вытолкал бы его за дверь. Но настоящее остроумие никогда не выдаёт себя сразу, оно никогда не торопится. Подлинный шутник не нуждается в смехе публики, не ждёт сиюминутного успеха, похвалы, нет, он закладывает свою шутку, как террорист бомбу, и ставит часовой механизм – на день, на месяц, на год. На десятилетия. Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так… И вдруг: ба-ба-ба-бах! Это шутка нашла наконец своёго героя, другого остроумца, способного оценить, почувствовать, просмаковать её, как смакуют драгоценное вино многолетней выдержки. Ну что же вы! Ну что вы делаете!..
Увлекшись рассказом, я не заметил, как Алевтина Игнатьевна легла на бок, подперев правой рукой свою кудрявую голову, а левую, проведя ею по моей груди, сунула под одеяло. Некоторое время она проделывала там кое-что, а теперь вдруг откинула одеяло в сторону, грациозно, щекоча и дразня меня своими кудряшками, скользнула вниз, к моему животу, и там уже всерьез принялась за дело.
Поначалу я мог только слабо стонать, но вот моё терпение лопнуло: осторожно высвободившись, я сел на постели, схватил поднявшуюся было на колени Алевтину Игнатьевну и рывком опрокинул навзничь, после чего мы на какое-то время сделались единым целым.
Вы меня простите, но я вот терпеть не могу все эти разговорчики насчёт «двух половинок» – они всегда задевали моё чувство собственного достоинства. «Я целое, а не часть!» – кричал я своим женщинам (разумеется, мысленно). И вот ведь какая штука: ни с кем никогда не соединялся так абсолютно и так естественно, как с Алевтиной Игнатьевной. Другие бывало будоражили мой ум, на время – о, весьма недолгое! – распаляли чувства, но ни с одной, как бы ни вжимался в неё, не был я не то что слит во-едино, но даже по-настоящему близок.
Об этом, если вообще о чём-то конкретном думал я в то время, как мы с Алевтиной Игнатьевной двигались во всё возрастающем темпе. А потом солн-це на миг проникло в комнату через задёрнутые шторы и ослепительно взорвалось…
– Так на чём бишь мы остановились?
Это я сказал минут через пятнадцать, после того как понемногу пришёл в себя. Ответа не было – Алевтина Игнатьевна лежала с закрытыми глазами, и лишь по игравшей на губах легчайшей улыбке можно было догадаться, что она не спит. Сейчас она совершенно не нуждалась в моей болтовне, но теперь в ней нуждался я сам. Мне требовалось выговориться.
– Ах да! Подагра. Выходит, Нестор Николаевич тонко пошутил, да так, что никто ничего не понял. Вернее сказать, никто не понял тогда. Но прошло лет двадцать пять, и однажды мама, вспоминая известные мне обстоятельства моего рождения и младенчества, повторила слова, когда-то сказанные этим странным человеком, давно к тому времени умершим. «Подагры нет!» И вдруг я понял!
Последнее слово я произнёс нарочито громко, значительно и – замолк. Алевтина Игнатьевна открыла глаза, взгляд её постепенно стал осмысленным и наконец сфокусировался на мне.
– О да, я всё прекрасно понял. Я оценил его шутку.
– И в чём же она заключается?
– Дело в том, свет очей моих, неудобозримая глубина души моей, любезнейшая кошечка Алевтина Игнатьевна… Дело, видите ли, в том, что… Вы знаете, кстати, что такое подагра?
– Ну, это какой-то артрит или артроз, какое-то отложение чего-то там, в общем, – неуверенно ответила кошечка.
– Да нет. То есть да. То есть я, признаться, в этом не разбираюсь. Можно глянуть в Википедии. Но тут дело в другом. Вы знаете, что это такое?
– Ах, Максим Игоревич, ну почему вы так иногда любите тянуть до последнего! Говорите же скорее!
– Терпение, Алевтина Игнатьевна, терпение. – Подойдя к кульминации рассказа, я чувствовал себя карточным игроком, собирающимся выложить на стол козырного туза. – Известно, что подагрой страдали Цезарь и Наполеон. Кто-то ещё из великих. Понимаете?
– Да что же?
– А то, что подагру когда-то так и называли: болезнь гениев. То есть, не обнаружив подагры, которой, полагаю, он всё равно не сумел бы определить у меня, Нестор Николаевич, этот знаток английского юмора, в присутствии моих родителей во всеуслышание объявил, что я – не гений!
Алевтина Игнатьевна ненадолго задумалась, мило нахмурившись, и покачала головой:
– Не знаю, не знаю. По-моему, это какая-то не очень умная шутка. И потом, вполне возможно, что ваш Нестор действительно был пьян и сказал первую же глупость, пришедшую ему в голову. Сказано это было совсем не к месту, потому и запомнилось. Думаю, дело не в нём, а в вас.
– Как это – во мне?
– Ну да, в вас. Вы ведь так хорошо знаете историю, прекрасно помните, чем болели Наполеон и Цезарь, читали про эту «болезнь гениев». И потому-то увидели смысл там, где его, возможно, изначально и не было.
Алевтина Игнатьевна обняла меня. Прошло ещё некоторое время.
– А знаете что, – вдруг поднялся я и навис над Алевтиной Игнатьевной.
– Знаете что, – повторил я, когда мы сладко поцеловались.
– Знаете… – прошептал я ей в ухо, перевернув её, подложив подушку и покончив со всеми остальными приготовлениями. – Что-то… у меня… в последнее… время… частенько… ноют… суставы!
Ответить мне на шутку она уже не могла.
Ирина Крицкая. Голландские розы
Ястояла на парковке у «Ашана» и ругалась по телефону. Ругалась с мужем, потому что устала. Три часа своёй жизни я прожгла в магазинах, выбирала подарки его маме, сестре, тёте, бабушке… В честь 8 Марта весь этот шабаш собирался на даче, а я, к несчастью, в Женский день осталась без машины.
– Жду уже полчаса, – возмущалась я. – Кому вообще всё это надо? Зачем я каждый год терплю всё это лицемерие?
– Крошка, прости, – ответил муж, – я еду в аэропорт…
– Ах да! – вспомнила я. – В аэропорт…
Его сестра со своим мужем возвращались из отпуска, он обещал их встретить.
– …ты едешь с папой. Папа тебя заберёт. Я ещё утром сказал, ты помнишь?
Я ничего не помню, наверно, у меня весенний авитаминоз. Или, скорее, переутомление. Всю зиму я опять просидела в подвале, опять работала над новой книжкой, и снова с интригующим названием – «Дневник невестки», мама дорогая.
Понятно, что в этом опусе я перемыла кости всей мужниной родне, и видимо, от этого меня настигла сезонная депрессия. Мне захотелось убежать от всех этих людей куда-нибудь подальше, в экзотические страны, но надо было ехать к мамочке на дачу.
Обвешанная пакетами, я вся поискрутилась на каблуках, то на одном, то на другом, и не сразу заметила, что рядом остановилась машина. Чёрный сверкающий седан лениво перекатился через лежачего полицейского, опустилось стекло, и я услышала знакомый голос:
– Здравствуй, моя прелесть…
Тёмные кудри, френч и очки. Это был наш любезный папочка, то есть мой свёкор, на своёй новой тачке.
Эту машину я ещё не видела, слава богу, мы не часто встречаемся, поэтому я плюхнулась на переднее сиденье и сразу начала обследовать салон.
– О, мама мия! Какая кожа! Какие кнопочки! И сенсор есть! Вы дорвались, да? Поздравляю! Сбываются все ваши детские мечты…
Папочка улыбнулся и нажал на кнопку, которая запускает массаж в пассажирском сиденье.
– О господи! – Я даже вздрогнула.
И пошутила:
– Как жаль! Что мы не встретились с тобою раньше!
Он улыбнулся так загадочно и пообещал:
– А что на трассе будет…
Мы поползли из города, всего одна развязка – и свобода. Я дёргала коленками от нетерпения, вонючие пробки меня достали, но наш любезный папочка, как всегда, был спокоен, по рядам не метался, в гущу не лез, ждал Кольца, за которым поток разойдётся, и по своёй привычке напевал под нос гусарские романсы.
Его подрезала одна нахалка в хетчбэке с битым бампером. Он пропустил, и девушка моргнула, а потом ещё махнула ручкой и улыбнулась в зеркало. На Кольце она ушла направо, а папочка свернул налево. «Вот и всё», – он сказал, но это не имело отношения к девушке и пробке. По уставшим глазам я поняла, что «вот и всё» имеет отношение к каким-то личным соображениям, которые были мне неизвестны. Я понятия не имею, о чём думают серьёзные мужчины, когда возвращаются с работы домой.
За Кольцом на выезд ещё работал последний цветочный рынок, и в ранних сумерках горели жёлтая мимоза и охапки больших алых роз. К празднику этими голландскими розами завалили весь город, корзинки с цветами смотрелись шикарно на фоне дорогих отмытых тачек, которые, как по команде, одна за другой тормозили у цветочниц.
И папочка наш тоже притормозил. Продавщица зазывающе улыбнулась, предвкушая хорошего клиента, но он проехал мимо. И усмехнулся:
– Чуть не купил.
Цветов он никому давно уже не дарит. С тех пор, как наша мама занялась цветочным бизнесом, это потеряло смысл. Первое время по инерции он ещё приносил ей букетик, а на следующий день она выставляла его на витрину. Даже розы перестали для неё быть маленькой радостью, она их стала называть профессиональным термином – «срезка».
Иногда, обычно перед праздниками, она просила мужа: «Купи мне тонну голландской розы». И он ей помогал, оплачивал оптовые партии. А вот такого, чтобы просто выйти из машины и взять букет, с ним давно уже не случалось.
В последний час перед началом праздничных выходных мужики спешили прихватить букетик. Они их так смешно несли – перед собой, на вытянутых лапках…
– Все носятся с этими цветами, как ненормальные… – фыркнула я. – А где вы были целый год? Что все одновременно зачесались?
– Да понимаешь… – Наш любезный папочка вдруг призадумался. – Что-то в этом есть… Так, знаешь, иногда, вдруг хочется купить какие-нибудь розы… Не слишком много, не тонну… Так, штучек семь… Подарить их мимоходом какой-нибудь не-ожиданной женщине… И посмотреть…
– Что посмотреть?
– Посмотреть, как обрадуется… – сказал он и захихикал, – такой ерунде.
«Да уж, какие вам цветочки, уважаемый! – Я скорчила ему скептичную рожу. – Всю жизнь в счастливом браке! Двое детей, четверо внуков! К тому же пятница! Восьмое марта!»
Восьмого марта наша легендарная мамочка весь день проводит в своих магазинах, за три праздничных дня она выполняет свой годовой план. Когда мы вырвались на трассу, она как раз и позвонила:
– Всё продали, – сказала она, – сегодня я пораньше отстрелялась. Ты едешь?
– Да, – ответил ей муж, – скоро будем.
– Баню топить?
– Начинайте.
Известная банька находится в семидесяти километрах от мегаполиса, в маленькой деревне, где у наших родителей дача. Мой свёкор строил её сам на месте старого дедовского дома, и в последнее время совсем туда перебрался. Дистанция от работы до дома давалась ему легко, в офис он приезжал быстрее, чем некоторые из его сотрудников, потому что на трассе пробок не было, а машинка позволяла получить удовольствие.
Мы вырвались из города, за спиной у нас тянулся поток машин, и всем хотелось разогнаться и рвануть от мегаполиса к чертям собачьим, но впереди висели камеры. Все знали, где они висят, и временно держали законные сто двадцать.
– А у меня глубокий деппер! – я объявила, чтобы не уснуть. – Сегодня стресс снимала. Дай думаю, приобрету себе какую-нибудь дрянь…
Я не вытерпела, достала из пакета новое бельё и развесила лифчик. Золотые нити по красному шёлку, я сама была в шоке, до такого меня весенняя тоска ещё не доводила.
Любезный папочка взглянул одним глазком и усмехнулся:
– Как хохлома!
– Какая хохлома! Весенняя коллекция! Я даже не хочу вам говорить, сколько это стоит.
Он ничего не понимал в женском белье, но приценился.
– Неужели тыщу?
– Ха! – я ему ответила. Ну какую тыщу…
– И помогло тебе?
– Нет, – я спрятала обновки обратно в пакеты. – Меня уже ничего не спасёт.
– А что ж такое?
– Как что? У нас же с вами день рождения! Вы что, забыли?
– Да, если честно… – сказал он. – Сейчас мне не до этого.
У нас с любезным папочкой именины идут друг за другом, и сразу же после 8 Марта. Поэтому временами бывает не просто собрать перегулявших друзей. А в этом году у меня и вовсе не было никакого желания веселиться.
– Тридцать пять свечек? Втыкать в один торт? Что-то не хочется. Не представляю, что дальше будет…
– Дальше будет тридцать шесть свечек, потом тридцать семь…
– А вы? – я спросила. – Как у вас наст-роеньице?
– Да, ничего… – он призадумался, – я думал, будет хуже.
«Думал, хуже» – это он про работу. Мой свёкор много лет рулил одной конторой под французским флагом. Работать топ-менеджером в международной корпорации было круто, но вдруг в один прекрасный момент, а точнее около месяца назад, оказалось, что европейская уния – вещь ненадежная. Когда в Париже узнали, что русский директор взял коммерческим своёго зятя, это сразу же, как говорят обозреватели, повлекло за собой незамедлительную реакцию.
– Что там ваши французы? – я об этом как раз и спросила.
– Французы… А что французы? Говорят, что мы нарушаем корпоративную этику. По их законам, я не должен был ставить родственника на ключевой пост.
– Но почему? – Я в этих штучках не очень разбираюсь.
– Потому что, прелесть моя, это риск возникновения коррупционной схемы…
– Но вы же заработали им кучу денег? У вас же самый крутой филиал в России? Вы же даже Москву обошли…
– Вот, видимо, Москва-то и подсуетилась, – он усмехнулся, – есть там одна сучка… из Ростова…
– И что теперь?
– Да, ничего… Просят, чтобы в кратчайшие сроки я разобрался с конфликтом интересов…
Тут до меня наконец-то дошло.
– Должен остаться только один?
– Да, дорогая…
– Русланчика придётся увольнять, – решила я, – ну ничего… он у вас молодой, энергичный…
– Да ты знаешь, – замялся наш папочка, – я не уверен, что Русланчика.
– Что, правда?
– Я уже предложил назначить его на моё место, – он мне сообщил совершенно спокойно. – Сегодня приказ подписали.
– Всё ясно, – я зевнула, – Русланчик молодец у вас… На Канарах отдохнул, вернулся вовремя и с радостью приступит…
– Мельчаем, радость моя, – с укором произнес свёкор. – Как же мы все мельчаем…
– А вы? Вам на пенсию рано…
Он не ответил, откинулся в кресле, коварно прищурился и дал по газам.
– Смотри, – говорит, – сейчас покажу тебе класс.
Двести он набрал за секунду, меня пришпилило к сиденью, и закружилась голова. Машина летела, любезный папочка рулил с наглым пацанским выражением лица, и у меня внезапно тоже проснулись пионерские восторги.
– А-а-а-а-а-а-а! – завизжала я.
Он усмехнулся с гордостью:
– Ну, как твой деппер?
– Какой деппер? – я расхохоталась.
Скорость всегда опьяняет, как рюмка ледяной водки, и когда выжимаешь за двести, то на полном серьёзе кажется, что теперь тебе можно всё.
Мы пролетели по трассе, потом немножко сбавили и стали входить в поворот к своему району. Крутой вираж был пройден гладко.
– Впечатление? – спросил любезный папочка.
– Вставляет! – я ответила.
– Ещё? – он улыбнулся.
– Хочу!
Но счастье, как водится, длилось недолго. Как только мы свернули с трассы, нормальная дорога кончилась и начались все эти ямки, кочки… Залатанная полоса не доставляла такого удовольствия, как гладкое шоссе, и пыл пришлось умерить.
– Жалко… – вздохнула я, – не рассчитаны наши дороги на вашу машинку. По вам автобаны плачут!
– Да, дорогая… За эти годы ты стала вирту-озом… коварной лести.
Вышеозначенный дом стоял в чистом поле, и наш пейзаж, на сто процентов русский, непосвящённым людям мог бы показаться серым и унылым, особенно ранней весной.
Но выходило всё как раз наоборот, потому что до усадьбы вела дорожка из фонарей, и светились французские окна на втором этаже, и дымок шёл из бани, и жареное мясо я унюхала моментом, как только вышла из машины. Баранина, я сразу просекла.
Наша добренькая мамочка для любимого зятя всегда добывает в каких-то секретных местах шматочек отменной баранины. И даже в честь Восьмого марта она свою традицию не отменила.
К воротам она вышла с распростёртыми объятиями. Поцеловала мужа и спросила:
– Всё в порядке?
– Да, Париж Русланчика одобрил.
– Ну, слава богу. – Она слегка его похлопала, по спине, – А то я волновалась.
И тут же подошла ко мне и припечатала к груди своёй горячей.
– Молодец, что приехала… – сказала она мне и добавила в лёгкую: —…дочка.
В этом месте защелкали камеры, сверкнули вспышки… И мы обменялись подарками. Сначала я вручила ей постельный комплект, потом она, хитро прищурившись, сказала:
– А у меня для тебя тоже есть подарочек.
И я, конечно, уже знала, что у неё в пакете халат для сауны. По нашему регламенту мы каждый год друг другу дарим комплекты и халаты и удивляемся, и радуемся удивительно, искренне, и как хорошие подруги чередуемся: в этом году была моя очередь на комплект, в следующем куплю для неё халат. Хотя вот этот моментик я бы в книжку включать не стала. А то вы знаете, вот так вот лишнее прокукарекаешь, и потом совсем останешься без подарков.
Любезный папочка сменил костюм на длинный барский халат и вышел к столу.