— А вы знаете, что Рагнар Даннескъёлд учился в нашей стране? Точно. В университете Патрика Генри.
— В самом деле?
— Ну да. Это можно проверить.
— Что смущает меня… Знаете, не нравится мне все это. Не нравится мне, что он объявился здесь, в наших прибрежных водах. Я считал, что подобные вещи могут происходить только в глуши. Только в Европе. Но чтобы бандит такого масштаба появился в Делавэре в наши дни!
— Его видели и возле Нантакета. И возле Бар-Харбор. Газетчиков просили не писать об этом.
— Почему?
— Не хотели открыто признаваться людям, что флот не может справиться с ним.
— Не нравится мне это. Забавное возникает чувство. Как будто мы живем в Средние века.
Дагни подняла глаза. В нескольких шагах от нее стоял Франсиско д’Анкония, рассматривавший ее с подчеркнутым любопытством; глаза его наполняла насмешка.
— В странном мире мы живем, — негромко проговорила старая дева.
— Я читала одну статью, — вялым голосом проговорила одна из женщин. — Там говорилось, что трудные времена полезны для нас. Это хорошо, что люди беднеют. Терпеть лишения — это моральная добродетель.
— Должно быть, — проговорила вторая без особой убежденности.
— Нам не следует торопиться. Кто-то говорил, что бесполезно спешить или обвинять кого-нибудь. Никто не может помочь в делах, в какой бы ситуации ты ни оказался. Мы ничего не можем сделать, ничто нельзя изменить. Нам необходимо научиться терпеть.
— Какая в этом польза? И в чем заключена судьба человека? Разве не в том, чтобы надеяться, и никогда не достигать? Мудрецом следует назвать только того, кто не пытается надеяться.
— Именно так и надлежит поступать.
— Не знаю… Я теперь вообще не представляю, что правильно… Как мы можем узнать это?
— Ну да, кто такой Джон Голт?
Дагни резко повернулась и сделала шаг в сторону. За ней последовала одна из женщин.
— А я знаю это, — проговорила женщина негромким и полным таинственности тоном, готовясь поделиться секретом.
— Что вы знаете?
— Я знаю, кто такой Джон Голт.
— Кто? — переспросила Дагни напряженным голосом, застыв на месте.
— Я знала человека, который был знаком с Джоном Голтом. Он был старым приятелем моей внучатой тетки. Он был там и видел, как все произошло. Помните легенду об Атлантиде, мисс Таггерт?
— Что?
— Легенду об Атлантиде.
— Ну… смутно.
— Острова Благословенных. Так греки называли этот край тысячи лет назад. Они говорили, что Атлантида — это такое место, где павшие герои обитают посреди неведомого остальным людям блаженства. Место, куда войти могут только духи героев, и они попадают туда, не умирая, потому что несут в себе тайну жизни. А потом люди забыли об Атлантиде. Но греки знали, что она существовала, и пытались найти ее. Некоторые из них говорили, что край этот находится под землей, в самом сердце ее. Но большая часть их считала, что это остров. Сверкающий остров, расположенный в Западном океане. Быть может, они имели в виду Америку. Но греки так и не нашли свою Атлантиду. По прошествии столетий люди стали говорить, что это всего лишь легенда. Они не верили в нее, но не переставали искать, потому что знали — найти ее необходимо.
— Ну а какое отношение имеет к ней Джон Голт?
— Он нашел ее.
Интерес оставил Дагни:
— А кто же он такой?
— Джон Голт был миллионером, обладателем несметных богатств. Однажды ночью он плыл на своей яхте посреди Атлантического океана, сражаясь с самым худшим среди всех обрушивавшихся на землю штормов, и нашел эту страну. Он увидел ее в глубинах морских, куда она опустилась, чтобы остаться вне досягаемости людей. Он заметил на дне океана сверкающие башни Атлантиды. Это было такое зрелище, увидев которое человек не захочет смотреть на мир. Джон Голт потопил свой корабль вместе со всем экипажем. Все они предпочли такую судьбу. Уцелел только мой друг.
— Как интересно.
— Мой друг видел все собственными глазами, — обиделась женщина. — Это случилось уже давно. Однако семейство Джона Голта замяло историю.
— А что произошло с его состоянием? Не помню, чтобы были какие-нибудь разговоры о состоянии Голта.
— Оно пошло на дно вместе с ним. — И она добавила воинственным тоном: — Но вы не обязаны верить мне.
— Мисс Таггерт не верит вам, — проговорил Франсиско д’Анкония. — В отличие от меня.
Они повернулись. Франсиско последовал за ними и теперь смотрел на них с оскорбительно преувеличенной искренностью.
— Да верите ли вы во что-нибудь вообще, сеньор д’Анкония? — возмутилась женщина.
— Нет, мадам.
Он усмехнулся ей в спину, и Дагни спросила холодным тоном:
— Что здесь смешного?
— Эта глупая женщина. Она не знает, что рассказала тебе правду.
— И ты ожидаешь, что я поверю тебе?
— Нет.
— Тогда что тебя здесь так развлекает?
— О, очень многое. А тебя?
— Нет.
— Это, например, я также нахожу забавным.
— Франсиско, ты оставишь меня в покое?
— Именно так я и поступил. Ты не обратила внимания на то, что первой заговорила со мной сегодня?
— Почему ты все время следишь за мной?
— Из любопытства.
— И что тебе любопытно?
— Твоя реакция на вещи, которые не кажутся тебе забавными.
— Что тебе до моей реакции, на что бы то ни было?
— Это мой собственный способ развлекаться, кстати, абсолютно не присущий тебе, так ведь, Дагни? К тому же, кроме тебя здесь нет ни одной достойной внимания женщины.
Охваченная возмущением, она замерла на месте: то, как он глядел на нее, явно предполагало вызвать ее гнев. Дагни держалась так, как всегда — прямая, напряженная, высоко подняв голову. От неженственной позы веяло привычкой руководить. Однако нагое плечо рассказывало о хрупком теле, укрытом черным платьем, и поза превращалась в саму женственность. Горделивая сила бросала вызов любой превосходящей мощи, а хрупкость повествовала о возможной неудаче. Дагни не замечала этого. И ей не встречались люди, способные увидеть это.
Он проговорил, окинув взглядом ее тело:
— Дагни, какое великолепное расточительство!
Ей оставалось только повернуться и бежать. Она почувствовала, что краснеет — впервые за многие годы: краснеет оттого, что приговор этот облек в слова то, что она ощущала весь вечер.
Стараясь не думать, она бросилась от него прочь. Внезапный трубный глас, донесшийся из радиоприемника, остановил ее на месте. Она заметила Морта Лидди, который, включив приемник, махал руками друзьям, громко подзывая их:
— Сюда! Сюда! Я хочу, чтобы вы послушали это!
Громовой раскат начинал Четвертый концерт Халлея. Отрицая боль, он вздымался в полном муки триумфе, торжественном гимне далекому видению. А потом мелодия рассыпалась. Словно бы в музыку швырнули горсть смешанной с камешками грязи, высокую песнь сменили стук и бульканье. Таким стал концерт Халлея в переложении на популярный ритм. Мелодия Халлея расползлась, являя дыры, заполненные какой-то икотой. Великое утверждение счастья превратилось в хихиканье бармена. И все же то, что еще оставалось от музыки Халлея еще сохраняло форму; оно еще держалось, словно спинной хребет.
— Неплохо, а? — Морт Лидди хвастливо и нервно улыбался друзьям. — Как, по-вашему? Лучшее музыкальное сопровождение к кино этого года. Принесло мне премию. И долгосрочный контракт. Это я сочинил для «Неба на твоем заднем дворе».
Дагни стояла, озираясь по сторонам, словно бы стараясь заменить одним чувством другое, словно бы стремясь зрением вытеснить этот звук. Она медленно поворачивал голову, пытаясь отыскать опору хотя бы в чем-то. Она заметила Франсиско: он стоял, прислонившись к колонне и скрестив руки на груди; он смотрел на нее и смеялся.
Нельзя так трястись, подумала она. Убирайся отсюда. На нее накатывал гнев, которого она не могла сдержать. Молчи, велела она себе.
Иди ровно. Убирайся отсюда.
И она пошла к двери, очень медленно, осторожно. Услышав слова Лилиан, Дагни остановилась. Лилиан неоднократно повторяла их в тот вечер в ответ на один и тот же вопрос, но Дагни впервые услышала ее объяснение.
— Это? — Говорила Лилиан, выставляя руку с металлическим браслетом на обозрение двум прекрасно ухоженным дамам. — Нет-нет, я не покупала его в скобяной лавке, это особый подарок моего мужа. Ну, да, конечно же, он уродлив. Но разве вы не видите? Считается, что он не имеет цены. Ну конечно, я бы в любой момент согласилась обменять его на простой браслет с бриллиантами, но почему-то никто не предлагает мне такого обмена, хотя он очень и очень дорог. Почему? Моя дорогая, но это же первая вещь, изготовленная из риарден-металла.
Дагни не видела комнаты. Она не слышала музыки. Мертвая тишина давила на ее барабанные перепонки. Она не могла отличить последующего момента от предыдущего. Она не осознавала, кто окружает ее, не замечала себя, Лилиан, Риардена, не осознавала своего поступка. Просто единственное мгновение взорвало все остальное. Она слышала слова. Она посмотрела на браслет из сине-зеленого металла.
Она ощутила, как срывает что-то с запястья, а потом услышала собственный голос, произносящий посреди великой тишины, с полным спокойствием, превратившись в холодный, лишенный эмоций скелет:
— Если вам хватит отваги — а я в этом сомневаюсь — меняемся.
Она протянула Лилиан на ладони свой бриллиантовый браслет.
— Вы серьезно, мисс Таггерт? — проговорил женский голос.
Он принадлежал не Лилиан. Та смотрела прямо в глаза Дагни.
Она видела их. Лилиан понимала, что это серьезно.
— Давайте браслет, — Дагни приподняла повыше ладонь с искрящейся на ней алмазной полоской.
— Это ужасно! — воскликнула какая-то женщина. Голос ее прозвучал до странности резко. Тут только Дагни заметила, что их окружают люди, и что все они молчат. Она уже могла слышать звуки, даже музыку, даже доносившийся откуда-то издали изуродованный концерт Халлея.
Она видела лицо Риардена. Ей показалось, что нечто в нем изуродовано подобно той музыке; только неизвестно чем. Он наблюдал за ними.
Рот Лилиан превратился в повернутый кверху уголками полумесяц, чуть напомнивший улыбку. Расстегнув металлический браслет, она уронила его на ладонь Дагни, взяв с нее алмазную полоску.
— Благодарю вас, мисс Таггерт, — сказала она.
Пальцы Дагни сомкнулись вокруг металла. Она ощущала только его и ничего больше.
Лилиан повернулась навстречу подошедшему к ней Риардену. Взяв бриллиантовый браслет из руки жены, он застегнул его на ее запястье, поднес ее руку к губам и поцеловал.
Он не смотрел на Дагни.
Лилиан рассмеялась — веселым, привлекательным и непринужденным смехом, сразу вернувшим всю комнату к нормальному настроению.
— Вы можете получить его назад, мисс Таггерт, когда передумаете, — проговорила она.
Дагни отвернулась. Она ощутила покой и свободу. Давление исчезло. Вместе с необходимостью немедленно уходить.
Она застегнула металлический браслет на запястье. Ей понравилось прикосновение тяжелой вещицы к коже. Необъяснимым образом она ощутила укол незнакомого ей прежде женского тщеславия: желания показываться на людях в этом необыкновенном украшении.
Откуда-то издалека доносились негодующие голоса:
— Самый оскорбительный поступок из всех, какие я видела… Какая злоба… Я рада, что Лилиан поставила ее на место… пусть себе тешится, если ей хочется выбросить на ветер несколько тысяч долларов….
Остаток вечера Риарден не отходил от жены.
Он участвовал в ее разговорах, он смеялся с ее друзьями, он вдруг превратился в преданного, внимательного, полного восхищения мужа.
Он пересекал комнату с полным бокалов подносом в руках, предназначенным для друзей Лилиан — никто еще не видел его в столь радушном расположении духа — когда Дагни приблизилась к нему.
Она остановилась и поглядела на него так, словно они находились вдвоем в его кабинете.
Она стояла в позе начальника, с высоко поднятой головой. Риарден посмотрел на нее сверху вниз. Открывшееся его взору тело ее — от кончиков пальцев до лица — было нагим, если не считать металлического браслета.
— Прости меня, Хэнк, — проговорила она, — но я не могла поступить иначе.
Глаза его оставались бесстрастными. И, тем не менее, она вдруг ощутила уверенность в том, что понимает его чувства, его желание дать ей пощечину.
— Это было излишне, — ответил он холодным тоном и проследовал дальше.
Было уже очень поздно, когда Риарден вошел в спальню жены. Та еще не спала. На столике возле кровати горела лампа.
Лилиан полулежала, подложив под спину подушки из бледно-зеленого полотна. Ночную пижаму из бледно-зеленого атласа она носила с безукоризненным совершенством манекена; ее глянцевитые складки казались переложенными оберточной бумагой. Свет из-под абажура цвета яблоневых лепестков ниспадал на столик, на котором лежала книга, стоял бокал с фруктовым соком, блестели серебряные туалетные принадлежности — словно выложенные из чемоданчика хирурга инструменты. Руки ее отливали фарфором. Губы покрывал тонкий слой бледно-розовой помады. Она не казалась утомленной после вечеринки — никаких признаков израсходованной жизни. Спальня являла собой пример созданной дизайнером декорации, изображающей отходящую ко сну даму — «Просим руками не трогать».
На Риардене все еще был вечерний костюм — распущенный галстук, свисшая на лоб прядь волос. Лилиан посмотрела на него без удивления, словно бы понимая, чего стоил ему последний проведенный в комнате час.
Он молча посмотрел на жену. Риарден давно уже не заходил в ее комнату и теперь жалел о том, что сделал это.
— Генри, разве среди людей не принято говорить?
— Как хочешь.
— Мне бы хотелось, чтобы ты прислал с завода одного из своих блестящих специалистов, посмотреть на нашу топку. Ты не знаешь, что она погасла во время вечеринки, и Симонсу пришлось попотеть, прежде чем ему удалось снова запустить ее?.. Миссис Уэстон назвала кухарку нашим лучшим достижением — ей очень понравились закуски… Бальф Юбэнк сказал о тебе очень забавную вещь: он назвал тебя крестоносцем, у которого вместо плюмажа на шлеме заводской дым… Мне приятно, что тебе не понравился Франсиско д’Анкония. Я терпеть его не могу.
Он не стал объяснять свое появление, маскировать поражение или признавать его — немедленно удалившись. Вдруг все, что думала она, о чем догадывалась, что ощущала, сделалось ему безразличным. Он подошел к окну и остановился, глядя наружу.
«Почему же она вышла за меня замуж?» — думал он. Он не задавал себе этот вопрос восемь лет назад, в день их бракосочетания. Но после в муках одиночества неоднократно пытался найти ответ на него. Ответа не было.
Дело было не в его положении или деньгах. Лилиан происходила из старинной семьи, не испытывавшей недостатка ни в том, ни в другом. Хотя семейство ее не принадлежало к числу самых блестящих, и состояние его считалось умеренным, однако и того, и другого хватало, чтобы она могла вращаться в высших кругах нью-йоркского общества, где Риарден и познакомился с ней. Девять лет назад он объявился в Нью-Йорке подобно взрыву, в пламени успеха «Риарден Стил», успеха, которого не допускали городские эксперты. Особое впечатление производило его безразличие. Он не понимал, что от него ждали другого — что он попытается деньгами проложить себе путь в общество, и уже предвкушали возможность отвергнуть его. У него не было времени замечать разочарование этой публики.
Без особого желания он посетил несколько общественных мероприятий, приглашенный людьми, искавшими его расположения. В отличие от них самих, он не понимал, что его любезная вежливость представляла собой снисходительность по отношению к людям, которые стремились посрамить его, к людям, утверждавшим, что век предприимчивости миновал.
В Лилиан его привлекла строгость — точнее, конфликт между ее строгостью и поведением. Риарден никогда и никого не любил и не ожидал, что его полюбят. Его увлек спектакль, поставленный этой женщиной, явно добивавшейся его, но колеблясь, якобы против собственной воли, словно бы сопротивляясь неприятному желанию. Именно она назначала их встречи, а потом обращалась с ним холодно, как бы не заботясь о том, что это неприятно ему. Она говорила немного; и окутывавшее Лилиан облачко тайны словно говорило о том, что ему никогда не удастся взломать ее гордую отстраненность, преодолеть ее насмешку над их желаниями.
В жизни его было немного женщин. Он продвигался к своей цели, отбрасывая в сторону все, что не имело к ней отношения — как в окружающем мире, так и в себе самом. Его преданность собственному делу была подобна огню, с которым ему так часто приходилось иметь дело, огню, выжигавшему все примеси, всю грязь из раскаленной добела струи чистого металла. Он не был способен на половинчатые увлечения.
Однако иногда к нему внезапно подступало желание, слишком бурное, чтобы от него можно было избавиться в случайной встрече. И нечасто, несколько раз за всю жизнь, он покорялся ему с женщинами, казавшимися ему симпатичными. И всякий раз он оставался один, ощущая гневную пустоту, потому что искал победы, пусть и неведомого ему рода, но получал только согласие женщин на мимолетное удовольствие, излишне ясно понимая, что не сумел обрести какое-либо значение в их глазах. Он оставался один, ничего не добившись и только ощущая собственное падение. И он привык ненавидеть это желание. Он сопротивлялся ему. Он начал верить доктрине, утверждавшей, что желание это имеет исключительно физическую природу, что свойственно оно не сознанию, а материи, и в итоге взбунтовался против мысли о том, что плоть имеет право решать и что выбор ее выше воли ума. Жизнь его проходила в рудниках и на заводах, где материя подчинялась силе разума — и он находил нестерпимыми те ситуации, когда не мог подчинить себе собственную плоть. Он сражался с ней. Он одолел материю во всех битвах с неодушевленной природой, но в этой битве потерпел поражение.