— Нет. Мне не нравятся люди, стремящиеся на словах или в мыслях добиться чьего-нибудь доверия. Если человек действует честно, ему незачем заранее заручаться чужим доверием, достаточно будет рационального восприятия его поступков. Личность, добивающаяся подобного незаполненного морального чека, преследует бесчестные намерения, вне зависимости оттого, признается она в этом себе или нет.
Обратившийся к д’Анконии удивленный взгляд Риардена был подобен невольному движению руки, ищущей поддержки в отчаянной нужде. Взгляд этот говорил о том, насколько необходим ему стоящий перед ним человек. Потом Риарден опустил глаза и едва ли не закрыл их, стараясь забыть и о том, что видит, и о своей нужде. Лицо его сделалось жестким; и жесткость эта — внутренняя жесткость — была обращена к нему самому; он казался строгим и одиноким.
— Ну, хорошо, — промолвил он невыразительным тоном. — Так чего же вам нужно от меня, если мое доверие не интересует вас?
— Я хочу научиться понимать вас.
— Зачем?
— По собственным причинам, которые в данный момент не имеют к вам отношения.
— И что же вы хотите понять во мне?
Франсиско молча поглядел во тьму. Огонь плавильных печей угасал. Слабое красное зарево еще горело над краем земли, окрашивая несущиеся по небу рваные облака. За окном то и дело мелькали неясные силуэты ветвей, казавшиеся олицетворением самого ветра.
— Какая ужасная ночь для любого животного, застигнутого непогодой на этой равнине, — проговорил Франсиско д’Анкония. — В такой момент понимаешь весь смысл человеческого существования.
Риарден ответил не сразу; он заговорил, как бы отвечая самому себе, с ноткой удивления в голосе:
— Забавно…
— Что именно?
— Та мысль, только что пришедшая мне в голову…
— В самом деле?
— …только я не успел облечь ее в слова.
— Договорить вам вашу мысль до конца?
— Давайте.
— Вы стояли здесь, вглядываясь в непогоду — с величайшей гордостью, которую способен ощутить человек, потому что в такую ночь в вашем доме цветут летние цветы и расхаживают полуобнаженные женщины, свидетельствуя тем самым о вашей победе над бурей. И если бы не вы, многие из тех, кто наполняют ваш дом, оставались бы сейчас нагими и беспомощными, оставленными на милость ветра, посреди такой же, как эта, равнины.
— Как вы узнали это?
Спросив, Риарден уже понимал, что д’Анкония произнес вслух не его мысли, но изложил словами самое потаенное, самое личное его чувство; и что он, никогда не признававшийся кому бы то ни было в своих переживаниях, сделал это своим вопросом. В глазах Франсиско словно бы промелькнул огонек улыбки или понимания.
— Но что может быть известно вам о гордости такого рода? — резко проговорил Риарден, как бы стараясь презрительной интонацией второго вопроса стереть признание первого.
— Так в молодости казалось и мне самому.
Риарден посмотрел на собеседника. Во взгляде Франсиско не было ни насмешки, ни жалости к себе; в четких скульптурных линиях и чистых голубых глазах читалась спокойная сдержанность, невозмутимое лицо было открыто для любого удара.
— Почему же вы хотите говорить о ней? — спросил Риарден, покоряясь внезапному приступу сочувствия.
— Скажем так, из благодарности, мистер Риарден.
— Благодарности мне?
— Если вы согласитесь принять ее.
Голос Риардена сделался жестче:
— Я не просил благодарности. Я не нуждаюсь в ней.
— Я не утверждал этого. Но среди всех, кого вы спасли от сегодняшней непогоды, лишь я один приношу ее вам.
После недолгого молчания Риарден спросил — негромко, едва ли не с угрозой:
— Что вы пытаетесь сделать?
— Я стараюсь обратить ваше внимание на природу тех, ради кого вы работаете.
— Только человек, ни одного дня в жизни не отдавший честному труду, может подумать или сказать такое. — К презрению в голосе Риардена примешивалась нотка облегчения; только что он был обескуражен сомнением в верности своей оценки собеседника, теперь он вновь ощутил уверенность. — Это поймете не вы, а человек, который работает, трудится для себя самого, пусть даже при этом он везет на себе все ваше бестолковое стадо. Теперь мне понятны ваши мысли: продолжайте, скажите мне, что это порочно, что я самодовольный, бессердечный и жестокий эгоист. Это так. И я не хочу слушать пошлого вздора о том, что нужно работать ради других. Не хочу.
Риарден впервые заметил человеческую реакцию в глазах Франсиско, его взгляд, сделавшийся бодрым и молодым.
— В ваших словах я вижу одну-единственную ошибку, — ответил Франсиско, — заключающуюся в том, что вы позволяете другим считать ваше справедливое нежелание порочным.
Он указал неверившему своим ушам Риардену на собравшуюся в гостиной толпу:
— Почему вы соглашаетесь везти их на себе?
— Потому что это — несчастные дети, отчаянно, изо всех сил, стремящиеся остаться в живых, в то время как я… я даже не замечаю этого бремени.
— Почему бы тогда вам не сказать им об этом?
— О чем?
— О том, что вы работаете для себя, а не для них.
— Им это известно.
— О, да, им это известно. Всем и каждому. Но они считают, что вы не понимаете этого. И изо всех сил стараются удержать вас в неведении.
— Но почему я должен считаться с тем, что они там думают?
— Потому что это — битва, в которой каждый должен точно определить свою позицию.
— Битва? Какая еще битва? В моей руке рукоять кнута. Я не сражаюсь с безоружными.
— Так ли это? У них есть оружие против вас. Оружие единственное, но ужасное. Однажды задумайтесь над его природой.
— Но в чем вы видите свидетельство его существования?
— В том непростительном факте, что вас нельзя назвать счастливым человеком.
Риарден мог бы смириться с любым укором, оскорблением, с любым брошенным в него проклятием; единственно, чего не мог он принять от людей — это жалости. Укол холодного воинственного гнева вернул его назад, к текущему мгновению во всей его значимости. Он проговорил, пытаясь не проявить истинную природу овладевавшего им чувства:
— Какую наглую выходку вы себе позволяете? Зачем, с какой целью?
— Скажем так — чтобы предоставить нужные слова в тот момент, когда они потребуются вам.
— Почему вам вообще пришло в голову разговаривать со мной на эту тему?
— В надежде на то, что вы запомните наш разговор.
«Гнев мой, — думал Риарден, — рожден тем непостижимым фактом, что я позволил себе наслаждаться этим разговором». Он ощущал запашок измены, привкус неизвестной опасности.
— И вы рассчитывает на то, что я забуду про то, кто вы такой? — спросил он, прекрасно понимая, что думает вовсе не об этом.
— Я полагаю, что вам вовсе незачем думать обо мне.
За гневом, которого Риарден не хотел признать за собой, пряталось другое чувство — некий намек на боль.
Если бы он позволил себе вслушаться, то понял бы, что голос Франсиско еще звучит в его ушах: «Среди всех… один лишь я приношу вам… если вы согласитесь принять ее…»
Он слышал эти слова, произнесенные негромко, со странной торжественной интонацией, и не поддающийся объяснению его собственный ответ — это «да», доносившееся из глубин его существа, стремление принять, сказать этому человеку, что он принимает, что нуждается в ней — нет, не в благодарности, в чем-то другом, имя чему было не «благодарность», и он знал, что не благодарность предлагает ему собеседник.
Вслух он проговорил:
— Я не искал встречи с вами. Но вы хотели поговорить со мной, что ж… слушайте. На мой взгляд, существует единственная форма человеческого падения — потеря цели.
— Верно.
— Я могу простить всех остальных, они не имеют злого умысла, они просто беспомощны. Но вы… вы принадлежите к той разновидности, которую нельзя простить.
— Именно против греха прощения я и хотел предостеречь вас.
— Вам выпал величайший из возможных для человека шансов. И как вы обошлись с ним? Если у вас хватает ума понимать все, что вы наговорили тут, то как вы можете разговаривать со мной? Как можете вы вообще смотреть людям в лицо после той безответственной махинации, которую провернули в Мексике?
— Вы имеете полное право осуждать меня за это, если вам угодно.
Дагни жалась в уголке оконной ниши, старательно прислушиваясь. Мужчины не замечали ее. Увидев их вместе, она постаралась незаметно приблизиться, покорившись порыву, которого не могла объяснить и которому не имела силы противостоять; ей казалось критически важным знать, что говорят друг другу эти люди.
Последние несколько предложений она расслышала хорошо. Ей и в голову не приходило, что она когда-нибудь увидит, как Франсиско получает трепку. Он умел разнести в прах любого соперника в любом состязании. Но тут он не пытался даже защититься.
Дагни понимала, что в этом не стоит усматривать безразличия; превосходно зная лицо Франсиско, она отлично видела, каких усилий стоит ему это терпение — под кожей его проступала туго натянутая линия мышц.
— Среди всех, кто живет за счет чужих способностей, — продолжил Риарден, — вы — самый худший из паразитов.
— Я предоставил вам основания для подобного вывода.
— Тогда какое право имеет вы разговаривать о смысле человеческого существования? Вы, предавший суть человека?
— Простите, если я оскорбил вас тем, что вы вполне могли принять за высокомерие.
Франсиско поклонился и повернулся к Риардену спиной. И не понимая того, что вопрос этот отрицает весь предыдущий гнев, что в нем слышится обращенная к этому человеку просьба не уходить, Риарден спросил:
— И что же вы хотели научиться понимать во мне?
Франсиско обернулся. Выражение его лица не изменилось; оно осталось почтительным и серьезным.
— Я уже понял это, — ответил он.
Риарден проводил долгим взглядом своего гостя, углубившегося в толпу. Фигуры дворецкого с хрустальным блюдом в руках и доктора Притчетта, склоняющегося за очередным канапе, скрыли от него Франсиско. Риарден вновь заглянул во тьму за окном; там не было ничего, кроме ветра.
Дагни шагнула навстречу ему, как только он вышел из ниши; она улыбнулась, открыто приглашая к разговору. Риарден остановился. Без особой охоты, как показалось ей. И она поторопилась прервать молчание.
— Хэнк, почему у вас так много интеллектуалов, придерживающихся стороны грабителей? Я не стала бы принимать их в своем доме.
Она хотела сказать ему вовсе не это. Но она и не знала, что именно хотела сказать; никогда еще дар речи не оставлял ее в присутствии Риардена.
Глаза его сузились — словно в них закрылась дверь.
— Не вижу причины, запрещающей приглашать их к себе, — ответил он холодным тоном.
— О, я вовсе не собиралась критиковать подбор гостей. Но… я даже не пытаюсь узнать, кто из них носит имя Бертрам Скаддер. Чтобы не дать ему пощечину. — Дагни попыталась сдержаться. — Не хотелось бы устраивать скандал, но я не уверена, что смогу сохранить власть над собой. Я не поверила собственным ушам, когда мне сказали, что миссис Риарден пригласила его.
— Я сам пригласил этого человека.
— Но… — она понизила голос. — Почему?
— Я не придаю никакого значения подобным выходкам.
— Простите, Хэнк, не думала, что вы настолько терпимы. Я не обладаю этим качеством.
Он молчал.
— Я знаю, что вы не любите званых вечеров. Я тоже. Но иногда мне кажется… что, быть может, лишь мы должны были бы радоваться им.
— Боюсь, что у меня нет таланта к подобного рода занятиям.
— Да, когда они принимают такой облик. Но неужели вы считаете, что хоть кто-нибудь из этих людей приятно проводит время? Они просто стараются стать более бестолковыми и бесцельными, чем обычно. Они хотят ощущать себя легкими и незначительными. А знаете, истинную легкость может почувствовать лишь тот, кто значит невероятно много.
— Не знаю.
— Эта мысль время от времени смущает меня… Она пришла мне в голову после моего первого бала… Мне казалось, званый вечер должен быть праздником, а праздник может быть только у того, кому есть что праздновать.
— Я никогда не думал на эту тему.
Она никак не могла приспособиться к его строго официальной манере; она просто не могла поверить себе: в его кабинете они всегда разговаривали достаточно непринужденно. Теперь он вел себя как человек в смирительной рубашке.
— Хэнк, посмотрите сами. Если бы вы не знали этих людей, зрелище могло бы показаться прекрасным? Освещение, одежда и вся фантазия, потребовавшаяся, чтобы этот прием стал возможным. — Дагни смотрела на гостей. Она не замечала, что взгляд Риардена следовал своим собственным путем. Он разглядывал тени на ее обнаженном плече, неяркие, голубые тени, которые оставлял свет, проникавший сквозь пряди ее волос. — Ну почему мы все предоставили этим дуракам? Праздник должен принадлежать нам.
— Каким же образом?
— Не знаю… Я всегда ждала от званых вечеров радости и блеска — как от редкостного вина. — Она рассмеялась, но к смеху примешивалась печаль. — Только я вообще не пью. Это еще один символ, который обозначает не то, что должен обозначать.
Риарден молчал, и она добавила:
— Быть может, в них есть нечто скрытое от нас.
— Я такого не замечал.
Охваченная волной внезапно прихлынувшей отчаянной пустоты, она почувствовала радость оттого, что он не понял ее или не отреагировал, зная, что открыла ему слишком многое, хотя и не вполне понимала, что именно. Дагни пожала плечами, движение это легкой судорогой пробежало по изгибу ее плеча.
— Моя старинная иллюзия, — безразличным тоном произнесла она. — Настроение, которое посещает меня раз в году. Но покажите мне последний прейскурант на стальной прокат, и я сразу забуду о нем.
Удаляясь от Риардена, она не знала, что глаза его неотрывно следуют за ней.
Дагни неторопливо шла по комнате, не глядя ни на кого. Она заметила небольшую группу, сгрудившуюся у не растопленного камина. В комнате не было холодно, однако они сидели так, как если бы черпали уют из мысли о несуществующем огне.
— Не знаю почему, но я стала бояться темноты. Нет, не сейчас, только когда остаюсь в одиночестве. Меня пугает ночь. Ночь как таковая.
Говорила, очевидно, старая дева, хорошо воспитанная и утратившая всякую надежду. Составлявшие группу трое женщин и двое мужчин были хорошо одеты, гладкая кожа их лиц свидетельствовала о хорошем уходе, однако держались они с полной тревоги настороженностью, заставлявшей слишком понижать голоса и стиравшей различия в возрасте, делая всех равным образом седыми, в равной мере выдохшимися. Таких людей всегда можно заметить посреди респектабельной компании. Дагни остановилась и прислушалась.
— Но, дорогая моя, — спросил другой женский голос, — почему ты боишься?
— Не знаю, — проговорила старая дева, — но меня беспокоят не взломщики, не воры, не грабители. Я просто не могу уснуть всю ночь. И засыпаю только после того, как начинает светать. Как странно. Каждый вечер, когда стемнеет, меня вдруг атакует чувство, говорящее, что песенка спета, что рассвет уже не вернется.
— Моя кузина, живущая на побережье Мэна, писала мне о том же самом, — проговорила другая женщина.
— Той ночью, — продолжила старая дева, — я не могла уснуть из-за стрельбы. Всю ночь где-то у моря стреляли. Вспышек не было. Не было ничего. Только взрыв, потом длинная пауза и снова взрыв — где-то в тумане над Атлантическим океаном.
— Я читала что-то об этом в утренней газете. Береговая охрана проводила учебные стрельбы.
— Ну нет, — безразличным тоном проговорила старая дева. — На берегу все знают, в чем дело. Это был Рагнар Даннескъёлд. И береговая охрана пыталась поймать его.
— Рагнар Даннескъёлд в заливе Делавэр? — охнула женщина.
— Ну да. И говорят, не в первый раз.
— Его поймали?
— Нет.
— Никто не в состоянии это сделать, — проговорил один из мужчин.
— Норвегия назначила за его голову награду в миллион долларов.
— Такие колоссальные деньги за голову пирата.
— Но как можно добиться спокойствия и благополучия в мире, если на всех семи морях бесчинствуют пираты?
— А вы не знаете, что ему удалось захватить в ту ночь? — спросила старая дева.
— Крупный корабль с материальной помощью, собранной нами для Франции.
— А что он делает с захваченным добром?
— Ах, это… никто не знает.
— Однажды я встретил матроса, который был на атакованном им корабле, и видел его собственными глазами. Он рассказывал, что под золотыми волосами Рагнара Даннескъёлда прячется самое страшное лицо на нашей планете, на котором не отражается ни одного чувства. Если на свете и был не имеющий сердца человек, так это он, так говорил моряк.
— Мой племянник однажды ночью видел корабль Рагнара Даннескъёлда у берегов Шотландии. Он написал мне, что просто не мог поверить собственным глазам. Во всем английском флоте не найдется лучшего судна.
— Рассказывают, что он прячется в одном из норвежских фьордов, где его не сыщет ни Бог, ни человек. Так в Средние века поступали викинги.
— Награду за его голову назначили также Португалия и Турция.
— Говорят, что в Норвегии из-за него возник скандал на государственном уровне. Он происходит из одного из лучших семейств страны. Род этот обеднел много столетий назад, но сохранил громкое имя. Руины их замка еще можно увидеть. Отец Рагнара стал епископом. Он отрекся от сына и отлучил его от церкви. Но эта мера не возымела эффекта.
— А вы знаете, что Рагнар Даннескъёлд учился в нашей стране? Точно. В университете Патрика Генри.