Машина на шоссе у нее за спиной сбавила ход, и Вивьен напряглась всем телом. «Интересно, перестану ли я когда-нибудь бояться?» – подумала она, и сама себе ответила: «Нет, покуда Генри жив». За рулем сидел человек в незнакомой военной форме. Она могла представить, какой он ее видит: женщина в зимней шубке, с разбитым лицом, с чемоданом в руке, идет в поселок одна.
– Добрый день, – сказал водитель.
Вивьен, не поворачивая головы, кивнула. Она поняла, что молчит уже почти двадцать четыре часа. Ее преследовало нелепое суеверное чувство, что стоит открыть рот, и обман раскроется, Генри услышит, а если не Генри, то кто-нибудь из его присных, и за нею сразу придут.
– В поселок? – спросил водитель.
Она снова кивнула, хотя понимала, что рано или поздно придется ответить, иначе он примет ее за немецкую шпионку. Не хватало только, чтобы какой-нибудь чересчур бдительный гражданин отволок ее в местное отделение полиции.
– Могу подбросить, – сказал он. – Меня зовут Ричард Хардгривс.
– Нет. – После долгого молчания голос прозвучал хрипло. – Спасибо, я с удовольствием пройдусь пешком.
Водитель кивнул и глянул через лобовое стекло туда, куда она шла, потом вновь повернулся к Вивьен.
– К кому-нибудь в гости?
– Я поступаю на работу. В пансион «Морская лазурь».
– А, к миссис Николсон. Отлично, значит еще увидимся, мисс…
– Смитэм, – ответила она. – Дороти Смитэм.
– Мисс Смитэм, – с улыбкой повторил водитель. – Замечательно.
И он помахал ей рукой, прежде чем прибавить газ.
Дороти дождалась, когда машина исчезнет за холмом, и заплакала от облегчения. Из-за нескольких фраз ничего страшного не произошло. Она поговорила с незнакомцем, назвалась новым именем, а небеса не обрушились, земля не разверзлась и не поглотила ее. Теперь можно было осторожно вздохнуть и позволить себе крохотную надежду, что, может быть, все и впрямь обойдется. Что у нее будет вторая попытка. Пахло морем и солью, далеко в небе кружили чайки. Дороти Смитэм подняла чемоданчик и зашагала дальше.
В конечном счете на мысль ее навела подслеповатая старуха с Риллингтон-плейс. Когда Вивьен посреди обломков и пыли открыла глаза и поняла, что по-прежнему жива, она заплакала. Слышались завывания сирен, голоса смелых мужчин и женщин, прибывших потушить пожар, помочь раненым, вынести убитых. Больше всего Вивьен хотелось быть неподвижным телом на носилках. Почему, ну почему жизнь не хочет ее отпускать?
Вивьен чувствовала, что почти не пострадала – она была экспертом в оценке собственных травм. Что-то давило сверху, кажется, дверь, – по счастью, не сильно; Вивьен вылезла из-под нее и осталась сидеть на полу, дрожа от нестерпимого холода. Она плохо помнила комнату, но пальцы нащупали рядом что-то меховое – шубку! Довольно легко оказалось вытащить ее из-под двери и накинуть на плечи. В кармане нашелся фонарик, и, проведя лучом вокруг, Вивьен обнаружила, что Долли мертва – раздавлена кирпичами, кусками перекрытия и огромным железным сундуком, провалившимся через пол мансарды.
Вивьен мутило от шока, боли и горького ощущения невыполненной задачи. Она встала. Потолок исчез, вместо него были небо и звезды. Вивьен смотрела на них, гадая, как скоро Генри ее разыщет, когда услышала женский крик: «Мисс Смитэм, мисс Смитэм жива!»
Вивьен повернулась на голос, растерянная, потому что Долли совершенно точно была мертва, и попыталась об этом сказать, бессмысленно тыча рукой в сторону раздавленного тела, но вместо слов из горла вырвался хриплый гортанный стон, а старуха все кричала и кричала, что мисс Смитэм жива, и указывала на Вивьен. И стало понятно: хозяйка принимает ее за Долли.
Голова гудела, мысли путались, и все равно она сообразила, что ей представился шанс изменить все. Сейчас, в разрушенном доме, это было до изумления просто. Новая личность, новая жизнь – Вивьен могла обрести их так же легко, как в темноте накинула на плечи белую шубку. Никто не пострадает – Джимми уже нет, о мистере Меткафе она позаботилась, у Долли Смитэм не осталось родных, а о Вивьен никто не заплачет. И она решилась: сняла обручальное кольцо и, присев в темноте, надела его на палец Долли. Рядом кричали люди, подъезжали и отъезжали «Скорые», где-то с грохотом осыпались кирпичи, пахло дымом, но Вивьен слышала только, как бьется ее сердце – не от страха, а от безумной надежды. Письмо с приглашением на работу по-прежнему было зажато у Долли в руке. Вивьен собралась с духом, взяла его и сунула в карман шубки. Там уже что-то лежало: маленький твердый предмет и книга – она не стала смотреть, какая.
– Мисс Смитэм? – Мужчина в каске прислонил лестницу к краю проваленного пола и поднялся к ней. – Не бойтесь, мисс, вы вас отсюда вытащим. Все будет хорошо.
Вивьен глянула на него и впервые подумала, что, может быть, все и впрямь будет хорошо.
– Моя подруга, – хрипло проговорила она, указывая лучом фонарика на тело в углу комнаты. – Ей же не помочь?
Мужчина глянул на Долли, на ее раздавленную сундуком голову, на руки и ноги, вывернутые под неестественным углом, и тихонько выругался.
– Боюсь, что да. Вы можете сказать, как ее звали? Не надо ли кого-нибудь известить?
Вивьен кивнула.
– Ее звали Вивьен. Вивьен Дженкинс. У нее есть муж, которому надо сообщить, что она не придет домой.
До конца войны Дороти Смитэм стелила постели и убирала за постояльцами миссис Николсон. Она держалась в тени, избегала лишних разговоров и ни с кем не ходила на танцы; мела полы, стирала белье, гладила, а по ночам, лежа в постели, старалась не видеть глаза Генри, смотрящие на нее из темноты.
Поначалу она встречала его повсюду: видела знакомую широкую походку у человека на пристани или жестокие чувственные черты у случайного прохожего, слышала раздраженный голос в толпе, и пугалась до дрожи. Со временем это стало происходить все реже. Дороти радовалась, но продолжала быть начеку, потому что знала: рано или поздно Генри ее разыщет. И не хотела, чтобы он застал ее врасплох.
Она отослала только одну открытку, через полгода жизни в пансионе «Морская лазурь» – самую красивую, какую могла отыскать, с огромным океанским лайнером. Написала на обороте: «Погода здесь чудесная. Все здоровы. Пожалуйста, уничтожь после прочтения» – и отправила своей дорогой, единственной подруге – мисс Кэти Эллис в Йоркшир.
Жизнь мало-помалу входила в колею. Миссис Николсон была суровой хозяйкой, и Дороти это вполне устраивало. Армейские стандарты чистоты и порядка действовали на истерзанную душу почти как лекарство, и она избавлялась от страшных воспоминаний, втирая как можно больше олифы («И не пролей ни капли, Дороти, помни, что сейчас война и надо экономить!») в лестничные перила.
А потом, в июле сорок четвертого, примерно через месяц после высадки в Нормандии, она вернулась из бакалейной лавки и увидела за кухонным столом мужчину в гимнастерке. Он, конечно, был старше, грубее лицом, но Дороти все равно узнала его по мальчишескому фотоснимку, который стоял на камине в гостиной. Ей много раз приходилось брать в руки рамку и протирать стекло, и она хорошо запомнила живые глаза, угловатые скулы, ямочку на подбородке – так хорошо, что сейчас, увидев его на кухне, покраснела от стыда, как будто все эти годы подсматривала за ним в замочную скважину.
– Вы Стивен, – сказала она.
– Ага. – Он вскочил, чтобы взять у нее пакет с покупками.
– А я – Дороти Смитэм. Работаю у вашей мамы. Она знает, что вы вернулись?
– Нет. Черная дверь была открыта, и я вошел.
– Она на втором этаже. Я сейчас сбегаю…
– Не надо, – с неловкой улыбкой торопливо ответил он. – То есть спасибо вам большое, мисс Смитэм, и я бы не хотел, чтобы вы меня неправильно поняли. Я люблю маму, она родила меня на свет, но, если вы не возражаете, я бы посидел несколько минут в тишине и покое, пока не началась моя настоящая армейская служба.
Дороти рассмеялась и сама удивилась этому звуку. Она внезапно поняла, что ни разу не смеялась за все время жизни в пансионе. Много лет спустя, когда дети (в тысячный раз!) спрашивали, как они друг в друга влюбились, Стивен и Дороти Николсон рассказывали про ночь и старый пирс. Стивен прихватил свой старый граммофон, и они танцевали под «Свет серебристой луны» на дальнем конце пирса. А потом Дороти решила пройти по перилам, поскользнулась и упала (пауза для родительского внушения: «Никогда не ходите по высоким перилам, милые»), а Стивен прыгнул следом, как был, в ботинках, и выудил ее из воды. («Так я и подцепил вашу мамочку», – говорил Стивен, и дети хохотали, воображая маму на леске.) И они сидели на песке, потому что лето было теплое, и ели мидий из бумажного стаканчика, и говорили много часов, пока небо на востоке не начало розоветь. А на обратном пути в «Морскую лазурь» оба уже без всяких слов понимали, что любят друг друга. Дети обожали эту историю, им нравилось представлять родителей мокрыми до нитки, маму – беспечной и легкомысленной, папу – героем и спасителем. Однако Дороти в душе знала, что весь рассказ – не более чем красивый вымысел. Она полюбила мужа гораздо раньше: в ту первую встречу на кухне, когда он ее рассмешил.
Если бы ее попросили перечислить качества Стивена, список получился бы длинный. Смелый, заботливый, веселый. Терпеливый с матерью, хотя в ее самых благодушных высказываниях яду хватило бы на добрую сотню гадюк. Золотые руки – может починить почти все, что угодно, а еще рисует (правда, хуже, чем ему хотелось). Красивый – от его взгляда Дороти всегда охватывало сладкое томление. Мечтатель, но не путает фантазий с реальностью. Любит музыку, играет на кларнете джазовые мелодии. Они очень нравились Дороти, однако приводили в исступление его мать. Иногда, когда Дороти сидела, обняв колени, на подоконнике в комнате Стивена и слушала, как он играет, миссис Николсон на первом этаже стучала шваброй в потолок; тогда Стивен принимался играть еще громче и задорнее, а Дороти хохотала так, что ей приходилось зажимать ладонью рот. С ним она чувствовала себя в безопасности.
А больше всего она ценила в нем силу характера. Стивен Николсон не шел у любимой женщины на поводу, и Дороти это нравилось. Она видела опасность в любви, которая заставляет людей совершать неправильные, по их мнению, поступки.
И еще он уважал чужие тайны.
– Ты редко говоришь о прошлом, – заметил Стивен как-то, когда они сидели ночью на песке.
– Да.
Между ними повисла пауза в виде вопросительного знака, но Дороти ничего больше не сказала.
– А почему?
Дороти вздохнула, но вздох унесло порывом ночного ветерка. Она знала, что мать нашептывает Стивену ужасную неправду про ее прошлое, убеждает его подождать, приглядеться к другим девушкам, местным, «без лондонских замашек». Знала она и то, что ответил на это Стивен. Он сказал матери, что любит загадки, что жизнь была бы куда скучнее, если бы мы с первого взгляда узнавали о каждом все.
Дороти ответила:
– Наверное, потому же, почему ты редко говоришь о войне.
Он взял ее руку и поцеловал.
– Могу понять.
Она знала, что когда-нибудь все ему расскажет, только надо быть очень осторожной, чтобы Стивен не ринулся в Лондон улаживать счеты с Генри. Это было бы очень в его характере, а Дороти не собиралась еще раз терять из-за Генри самое дорогое, что у нее есть.
– Ты хороший человек, Стивен Николсон.
Он в темноте покачал головой, так что его волосы коснулись ее лица.
– Нет. Самый обычный.
Дороти не стала спорить, просто взяла Стивена за руку и тихонечко прижалась щекою к его плечу. Она перевидала много людей, хороших и плохих, и Стивен был хороший. Самый лучший. Он напоминал ей кое-кого из прежней жизни.
Дороти, конечно, думала о Джимми, точно так же, как думала о сестре, братьях, папе и маме. Он поселился вместе с ними в обшитом досками австралийском доме по другую сторону завесы, и Лонгмейеры, жившие в ее памяти, приняли его как родного – и немудрено, ведь он так во многом на них походил. Его дружба была светом в ночи, проблеском надежды и со временем, возможно, переросла бы в любовь, о какой пишут в книжках и какая у нее со Стивеном. Однако Джимми принадлежал Вивьен, а Вивьен умерла.
Лишь один раз ей показалось, будто она его видит. Это было через несколько дней после свадьбы, они шли рука об руку по берегу моря, и Стивен наклонился поцеловать ее в шею. Дороти со смехом вырвалась, пробежала несколько шагов и обернулась, чтобы поддразнить его какой-то шуткой. Тут-то она и заметила человека, наблюдавшего за ними издали, и задохнулась от узнавания. В следующее мгновение Стивен догнал ее и подхватил на руки. Очевидно, это была просто игра воображения, потому что через мгновение Дороти обернулась снова и никого там не увидела.
33
«Зеленый лог», 2011 годМама сказала, что хочет послушать музыку в гостиной. Долли предложила отнести в спальню CD-плеер, но быстро поняла, что маму не переспорить – особенно сегодня утром, когда у ее глаз такое нездешнее выражение. Таким оно было последние два дня, с тех пор как Лорел рассказала, что увидела и услышала на Кемпден-гроув.
Даже долгая поездка с Дафной, которая всю дорогу говорила о себе самой, не остудила ликования Лорел, и она пошла к матери сразу, когда суета в доме немного улеглась. Они наконец-то поговорили обо всем, о Джимми, о Долли, о Вивьен и о семье Лонгмейеров в Австралии. Мама рассказала, что всегда терзалась из-за Долли. «Если бы не я, она бы не погибла. Она уже вышла, а я уговорила ее вернуться в дом». Лорел напомнила маме, что та пыталась спасти Долли и не могла знать, куда упадут немецкие бомбы, поэтому не должна себя корить.
Мама попросила принести фотографию, сделанную Джимми, – одну из немногих памятных вещиц, хранившихся не под замком. Оказалось, что это оригинал, а вовсе не репродукция. Сидя рядом с матерью, Лорел вновь вглядывалась в старый снимок: раннее утро после бомбежки, на переднем плане огоньками сверкает битое стекло и клубится дым, на заднем выходят из бомбоубежища люди. «Это был подарок, – тихо сказала мама, – и он очень много для меня значил. Я не могла с ним расстаться».
Они обе плакали, и Лорел даже немного боялась, не слишком ли маме тяжело вспоминать о виденном и пережитом, однако та говорила хоть и с трудом, но увлеченно и жарко. То ли известия о Джимми и его семье так на нее подействовали, то ли возможность раскрыть наконец свои тайны пробудила скрытые силы, но мама приободрилась и выглядела почти здоровой. Впрочем, Лорел понимала, что это ненадолго. Сиделка предупредила, что конец близок и не стоит обманывать себя надеждами, но потом улыбнулась и посоветовала радоваться маме, покуда можно. И они радовались. Они окружили ее любовью и той шумной семейной кутерьмой, которая для Дороти Николсон была главным счастьем в жизни.
Теперь, пока Джерри нес маму на диван, Лорел перебирала пластинки, ища нужную. Она на миг замерла, увидев альбом джаз-бенда Криса Барбера. Это была отцовская пластинка; Лорел и сейчас помнила, как папа ее принес. Он достал свой кларнет и, стоя посреди ковра, несколько часов кряду подыгрывал Монти Саншайну, только по временам умолкал и тряс головой, дивясь виртуозности Монти. За ужином в тот вечер папа сидел отрешенно, словно не слыша детского гомона, и блаженно улыбался чему-то своему.
Все еще чувствуя в душе теплоту того давнего вечера, Лорел отложила Монти Саншайна и продолжила перебирать пластинки, пока не нашла то, что искала: «При свете серебристой луны» Рэя Нобла и Снуки Лансона. Джерри как раз уложил маму на диван и бережно укрыл ее легким пледом. Лорел опять подумала, какое счастье, что он выбрался в «Зеленый лог» на эти последние дни. Только ему одному она рассказала правду о прошлом. Вчера вечером они долго сидели в доме на дереве, пили красное вино, слушали лондонскую кантри-радиостанцию, которую Джерри нашел в Интернете, и болтали всякую чепуху про первую любовь, про старость и про все остальное.
Джерри сказал, что не видит причин посвящать в мамину тайну других сестер. «Мы были там в тот день, Лол, это часть нашей истории. Роуз, Дафна и Айрис… – Он пожал плечами и отхлебнул вина. – Они только расстроятся, а зачем?» Лорел не была уверена, что он прав. Конечно, страшно огорошивать такими новостями сестер, особенно Роуз. С другой стороны, Лорел последнее время много думала о тайнах: как трудно их сохранить и как то, что вроде бы давным-давно похоронено, на самом деле живет где-то в душе и в любой миг может вырваться наружу… Она решила, что просто подождет какое-то время, а дальше будет видно.
Джерри опустился на стул рядом с мамой и кивнул Роуз, что можно включать музыку. Лорел достала пластинку из бумажного конверта, установила ее на диске проигрывателя и поставила иголку на внешнюю дорожку. Тихую комнату наполнили звуки рояля. Лорел села на край дивана, положила руку на мамины ноги и закрыла глаза.
И внезапно ей вновь стало девять лет. Тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год, летняя ночь. Лорел в ночной рубашке с короткими рукавами, окно над кроватью распахнуто в надежде заманить прохладный ночной ветерок. Голова на подушке, длинные прямые волосы лежат веером, ноги – на подоконнике. У папы и мамы гости. Лорел уже несколько часов слушает невнятный гул голосов и взрывы смеха. Рядом сестры тихонько посапывают во сне. Иногда с лестницы в открытую дверь вплывает запах табачного дыма, в столовой звенят бокалы. Лорел приятно чувствовать за стеной спальни взрослый мир – уютный, теплый и светлый.
Через какое-то время послышался скрип отодвигаемых стульев, потом шаги в холле. Лорел могла вообразить, как мужчины обмениваются рукопожатиями, а женщины целуют друг друга в щечку и говорят: «До свидания», и «Какой чудесный вечер!», и «Обязательно надо будет собраться еще раз». Хлопанье автомобильных дверей, рычание моторов на залитой лунном свете подъездной дороге, и в «Зеленом логе» вновь воцаряются тишина и покой.
Лорел лежала в полудреме, дожидаясь, когда родители поднимутся по лестнице в спальню, но шагов все не было, а без этого она почему-то не могла окончательно уснуть. И внезапно снизу донесся женский смех, чистый и освежающий, словно глоток воды, когда очень хочется пить. Лорел села на кровати, сна ни в одном глазу. Снова раздался смех, на этот раз отцовский, потом звук отодвигаемой тяжелой мебели. Лорел не разрешалось вскакивать так поздно, кроме как в туалет или если ей приснилось что-нибудь страшное. Однако просто лечь и закрыть глаза не было никакой возможности. Что-то происходило внизу, и она хотела знать, что именно. Говорят, любопытство сгубило кошку, но маленьким девочкам оно, как правило, сходит с рук без таких тяжелых последствий.