Вот, собственно, кредо 1970-х: молчи, занимайся собой. Собой, своими делами, понял?
Что касается советской истории, то он принял официальную, точнее говоря, официально никогда не отмененную концепцию: добрые и честные люди («ленинцы») совершили революцию и победили в гражданской войне, а потом пришли злые и подлые люди («сталинцы») и уничтожили добрых и честных.
Конечно, жизнь сильнее доктрины, особенно у такого писателя, как Трифонов. Кошмарная реальность коммунистического террора 1920-х прорывается на страницы «Старика», проскакивает фразами в «Доме на набережной». Но русский, а за ним и советский писатель не может только показывать, он непременно должен объяснять. И тут Трифонов, проникновенный мастер психологических подробностей, точнейший аналитик тончайших мотивов поведения, – тут он вдруг начинает говорить о тектонических сдвигах истории и уподобляет общественные конфликты столкновению наэлектризованных грозовых туч. То есть вдруг переходит на безличный, какой-то метаисторический уровень.
И это понятно. Человечески, психологически понятно. Трифонов остается верным, любящим, тоскующим сыном своего расстрелянного отца. Сыном честного коммуниста-ленинца, которого уничтожили сталинские перерожденцы. Понять, принять и вслух сказать, что в 1937 году старый пахан натравил новую банду на банду прежнюю, – он не мог. И уж тем более не мог позволить себе вспомнить, что ленинская гвардия поубивала не меньше народу, чем сталинские соколы.
Ужасный парадокс: чтобы понять и сказать полную правду о «Доме на набережной» и его обитателях, Трифонову надо было бы стать Павликом Морозовым – осудить и обесславить своего погибшего отца. Но Павлики Морозовы не пишут хороших книг.
Писательская сила Трифонова именно в его исторической ограниченности, как сказал бы старый марксист Ганчук из «Дома на набережной».
Поэтому так хорошо у него получались старики закалки 1920-х годов, твердокаменные старухи-моралистки, старые большевики, престарелые бомбисты, народовольцы и прочие идеалисты, готовые ради своего благородного нетерпения столкнуть страну в кровавое болото. А в быту умеющие поднять отношения сына и невестки на невиданную принципиальную высоту и дать смертный бой мещанству.
Видно было, что своих ровесников Трифонов очень хорошо понимает, точно оценивает, безжалостно анализирует. И довольно часто осуждает. Хотя они, в сущности, неплохие люди, как он сам признает. А стариков – тех, которые когда-то в кожанках и с маузерами, а теперь в пижамах и с газетками, – их он любит. Несмотря ни на что. И конечно же, он понимал, несмотря на что. «…И это было слитно, не разодрать, как два разноцветных куска пластилина, скатанных в шар…» («Дом на набережной»).
Проницательный историк и талантливый писатель – разные профессии.
Я не согласен с Трифоновым политически и исторически.
Но я обожаю его как писателя. Когда я недавно перечитал «Время и место», то снова поразился – ни одного пустого абзаца, ни одной проходной фразы.
И я очень рад, что он не стал историком или борцом, как Солженицын или Белинков. Тогда не было бы у нас писателя Трифонова.
А еще я благодарен судьбе, что виделся и разговаривал с ним. Два раза довольно подробно. Всего два раза. Мы были соседями по даче, он жил напротив, через аллейку, я дружил с его дочерью и зятем, но мне было как-то неловко. Однако два раза случилось. Помню, я его спросил: «Кто сейчас самый интересный писатель, как вам кажется?» Он сказал: «Фридрих Горенштейн». Я первый раз услышал эту фамилию и спросил: «А где его можно почитать?» Трифонов мрачно ответил: «Нигде. Его не печатают».
Такие дела.
Литературные мечтания
Интернет – давайте не будем заниматься самообманом – уже практически вытеснил печатную прессу. Хотя бумажные газеты, конечно же, сохранятся. И бумажные объявления на стенах. И даже надписи на заборе.
Точно так же электронная книга обязательно заменит печатную. Ну, не совсем заменит, а решительно потеснит. Вытолкнет на обочину.
Удобные и недорогие электронные книги уже есть. Непонятно, почему печатная книга должна остаться главным носителем текстов. Привычка? «Ах, как приятно полежать с книгой на диване!» Какая чепуха. А почему вам с букридером на диване не лежится? В кресле не сидится, в стогу не валяется, в поезде не едется?
Наверное, в свое время кому-то милее были глиняные таблички. С ними было гораздо приятнее, чем с папирусом, сидеть в тени зиккурата.
И уж конечно, были сибариты и традиционалисты, которые протестовали против «кодексов» (книг в нынешнем виде, которые надо перелистывать). Им были привычнее «волюмены» (то есть свитки, которые надо было перематывать с палочки на палочку, а потом укладывать в футляр).
Кстати, переход от «волюмена» к «кодексу» был настоящей информационной революцией. Стало гораздо удобнее читать несколько книг сразу. Сопоставлять, переписывать, цитировать, компилировать, делать закладки, искать в тексте нужное место. Это было гораздо важнее, чем переход от рукописной книги к печатной.
Тем более что от манускриптов не отказались в одночасье. Печатная книга вытесняла рукописную постепенно, в течение столетий. Рукописные книги есть и сейчас. Например, девичьи альбомы. Или дневники, они же «ежедневники». Но при этом любому ясно, что манускрипт – это маргинальное явление.
Это я к тому, что традиционные бумажные книги тоже будут издаваться всегда. Но их будет всё меньше и меньше. С каждым годом они все сильнее и сильнее будут превращаться в игрушку, сувенир.
Конечно, сопротивляются не только простодушные консерваторы-читатели. Консерваторы-писатели тоже – до тех пор, пока не будет изобретена внятная система гонораров. И конечно, издатели и книготорговцы. Владельцы гужевого транспорта поначалу сопротивлялись паровозу и автомобилю. Но самые умные из них быстро перестроились, переделали свои каретные сараи в автомобильные фабрики и гаражи.
Но я, собственно, не о том.
Я о литературе.
Даже самому странно, зачем я написал такое длинное и скучное введение.
Наверное, потому, что я никак не решусь сказать то, что собрался. Слегка робею. И сам себя отвлекаю посторонними рассуждениями.
Однако вперед.
Цифровые технологии изменят не только способ хранения и передачи текста – они изменят самоё литературу. Дело не только в скорости и компактности. Дело в поисковых машинах, которые становятся все более и более мощными. Дело в «программах извлечения информации», которые сейчас активно разрабатываются.
Изменится не только литература настоящего и будущего. Литература прошлого – тоже (потому что прошлое существует в настоящем, и более нигде).
Литература – это довольно сложный, но в целом понятный и привычный организм. Писатели, издатели, массовые читатели, читатели – ценители и знатоки. Профессиональные критики, некоторые специальные институции (клубы, премии, фестивали). Но в центре литературы – суверенные тексты. Которые нельзя публиковать без спросу, сокращать и растягивать, резать на куски и продавать по кусочкам. Нельзя цитировать без ссылок, слишком уж нахально подражать, а тем более переписывать наново или включать в другие тексты и так далее.
Вся эта система, сложившаяся за последние две – две с половиной тысячи лет, рушится на наших глазах.
Дефицит и книголюбы
Во все времена хороших книг не хватало. Всегда оказывалось, что самые лучшие, самые нужные, самые важные книги уже распроданы (или запрещены властями). В общем, их нельзя достать. В советской стране книжный дефицит усугублялся нерыночной издательской политикой. Гонорар советского писателя зависел от тиража, но тираж далеко не всегда зависел от продаж: в дело вступали властные отношения и соображения идейности, партийности и прочей, как тогда говорилось, целесообразности. Хорошие книги издавались, но молниеносно сметались с прилавков. Книги плохие лежали мертвым грузом.
Спецраспределители были не только для дефицитных шмоток, но и для книг. Специальная книжная экспедиция (было такое учреждение) снабжала партийно-советскую номенклатуру Прустом и Кафкой, Шукшиным и Мандельштамом. Для советских творцов существовала «Книжная лавка писателей» со знаменитым вторым этажом, куда пускали только по членскому билету Союза писателей. В букинистических магазинах было либо никому не нужное старье, либо мало кому интересный антиквариат. Зато на тротуарах перед букинистическим всегда толпились книжные жучки, предлагавшие тех же Пруста с Кафкой из-под полы, в 5–10–20 раз дороже официальной цены, вытисненной на переплете.
Поэтому книгами стремились обладать. Купить и поставить на полку. Хорошая домашняя библиотека – главное достояние и главная гордость образованного человека. Оно и понятно: в читальный зал ходят по учебной или профессиональной необходимости; берут в библиотечном абонементе или у друзей только то, что никак иначе не достать. Но любимые книги должны быть собственными. Нужные справочники – тоже. Не побежишь ведь всякий раз в библиотеку, чтобы перелистать Чехова или заглянуть в словарь псевдонимов! Особая гордость – отцовские и дедовские книги. Не только гордость интеллигентскими корнями (о знаменитые «три университета»!), но еще и обладание книгами (точнее, текстами), которых сейчас не достанешь. Русская философия, поэты-акмеисты, Киплинг, Ницше, и пр., и пр.
Среди книголюбов ХХ века собственно библиофилы (коллекционеры раритетов) составляли ничтожно малую долю. Люди покупали, выменивали, добывали именно тексты, а не собственно книги как предмет культуры. Даже знаменитый Анатолий Тарасенков, собравший почти все издания всех русских поэтов 1900–1955 годов, тоже был скорее текстолюбом, потому что добытые книги переплетал по своему вкусу – поступок для настоящего библиофила непозволительный.
Букридеры и интернет-ресурсы гарантируют реальную общедоступность любых текстов (за исключением тех, которые пока еще не оцифрованы и не вывешены, но это вопрос времени). Личная библиотека на глазах перестает быть символом образованности и духовности. Стеллажи от пола до потолка – штука скорее ностальгическая, чем реально необходимая. Тем более что всех нужных книг все равно не купишь и на полках не расставишь.
Это как с водоснабжением: когда живешь далеко от колодца, то полезно запасать воду впрок, натаскать большую бочку. Если колодец во дворе – принесешь ведро, и до следующего раза. А если в доме водопровод – открываешь кран и наливаешь ровно столько, сколько нужно сию минуту. Чайник, а то и чашку.
Капкан изобилия
Свобода печати и рыночная экономика буквально за десять лет совершили чудо. Книг в новой России издается значительно больше, чем в СССР, – и по названиям, и по общему тиражу. Однако в результате картина получилась столь же ужасающая, только в противоположном смысле. Если в СССР книгу интересного философа или историка расхватывали за три дня, то в нынешней России таких книг явный переизбыток. Я не знаю, как обстоят дела с литературой по естественным наукам, но в науках гуманитарных просто голова идет кругом, едва подойдешь к прилавку. Ярмарка Non-Fiction производит на меня до странности гнетущее впечатление. Хотя, казалось бы, радоваться нужно: великое множество книг, толстенных, прилежных, мелким шрифтом и с комментариями. По всем темам, которые ты только мог вообразить. И примерно вдвое больше – по темам, которые ты, если честно, и вообразить не мог. Потрясающее изобилие. Но при этом – бессмысленное. По любой отдельной проблеме книг издается столько, что их физически невозможно не только прочитать, а хотя бы перелистать. Никаких денег не хватит, чтобы их купить, никаких сил, чтоб донести до дому, никаких полок, чтобы расставить.
Бессмысленно покупать книгу, в которой тебе нужно несколько страниц или даже строк. Странно тратить от 300 до 800 рублей на книгу, которую прочтешь в лучшем случае один раз. Тем более что интересных новинок – десятки, а то и сотни на каждой ярмарке, в каждом магазине.
Поэтому нужную страницу, цитату, библиографическую ссылку гораздо удобнее прицельно искать в интернете, чем случайно набредать на нее в ходе штудирования книги, как это было принято в догугловскую эпоху.
Точно такая же ситуация на рынке художественной литературы. И массовых, и так называемых «серьезных» книг так много (а цены задраны так высоко), что покупки постепенно теряют смысл.
Литература – и научная, и художественная – дезинтегрируется. Распадается, как империя, на признанные и непризнанные государства, на анклавы и эксклавы, мятежные территории, failed states и прочие фрагменты. Писатели и ученые читают друг друга. А прочие читатели (которые не писатели и не ученые) вынуждены ориентироваться на книжные выкладки в больших магазинах. А там ассортимент известный. Книгопродавцы относятся к читателям как колонизаторы к дикарям. Переплет чтоб был яркий, картинка – шокирующая, название – завлекательное. И ленточка «лучшие продажи месяца!».
Интернет позволяет путешествовать по этому Гуляй-Полю. Иначе мы бы вообще не узнали, что делается в трех верстах, за оврагом.
Я по образованию филолог-классик, эллинист. То есть читатель-сноб. Но с возрастом мой снобизм выветрился. Я полагаю, что некоторые книги вполне можно читать в кратком изложении или в отрывках, ничего страшного.
Я убежден: не выкладывать книгу в интернет – дурной тон. Претензии на интеллектуальный аристократизм пополам с глупой жадностью.
Сколько было гамлетов?
У хорошего советского поэта Евгения Винокурова была такая строка: «Я Гамлетов на сцене видел многих». Один хороший советский критик написал по этому поводу примерно следующее. Дескать, стихотворение написано в 1947 году, а великая пьеса Шекспира на данную дату была поставлена в СССР всего два раза. Два Гамлета – это не много Гамлетов. Так что получается некая поэтическая вольность. Собственно, критик не ругал автора за такие фантазии. Он просто показывал, что слово поэта часто отрывается от реальности.
Однако достаточно набрать в поисковой строке «постановки Гамлета в СССР» – и сразу становится ясно, что Гамлетов до 1947 года в СССР было самое маленькое шесть.
Я же, в свою очередь, не собираюсь упрекать критика в том, что он не прочел статью М. Морозова «Шекспир на советской сцене». Тем более что дело было давно, в 1960-е годы. Родилась в голове интересная сентенция о «многих Гамлетах» – неужели сразу в библиотеку бежать или обзванивать знакомых шекспироведов? Тем более что не диссертация пишется, а просто статья. Ничего страшного.
Я лишь хочу сказать, что интернет-доступ к электронным книгам обесценил звание знатока, сбил спесь с читателя-эрудита. То, что зарабатывалось годами штудирования и гарантировалось хорошей памятью (или обширной картотекой), сейчас принадлежит всем, кого не забанили в Google или «Яндексе». Но зато на любой шокирующий факт читатели вежливо отвечают: пруфлинк, пожалуйста.
И это на самом деле хорошо. Потому что всякая монополия ужасна. А тем более – монополия на знание, жреческая гордыня, задранный нос начетчика.
Предварительный итог
А пока я успел только сказать две-три вещи, которые кажутся мне принципиально важными для понимания нового, цифрового этапа литературы.
Первое. Тексты стали в полном смысле слова общедоступными.
Второе. Следовательно, «собирание личной библиотеки» потеряло смысл; скажем так – потеряло изрядную долю того смысла, который оно имело еще 10–20 лет назад.
Личная библиотека – это всегда довольно сложный выбор. Это такие соображения, как общепринятый культурный канон, личные пристрастия, престиж, давление референтной группы. Наконец, материальные возможности: даже богатому человеку приходится выбирать, какую книгу купить, от какой отказаться, потому что всё равно всего не скупишь, да и ставить некуда…
Но личная библиотека – это не просто книги на полках. Это овеществленная иерархия литературных авторитетов. Как правило, более или менее общепринятая. Свободное подключение к «водопроводу литературы» разрушает шкалу ценностей, которая еще недавно казалась незыблемой. Если Пушкин и Толстой, Стендаль и Хемингуэй не стоят на почетных местах в книжном шкафу – значит, они лишились этих мест и в голове читателя. Ну, осторожно скажу, лишаются. Сдвигаются с вершины пирамиды. Да и сама пирамида теряет свои очертания, окутанная сетью.
Наконец, третье. На место эрудита-знатока пришел умелый net surfer. Традиционную начитанность сменяет навык добывать в сети нужные материалы. Это тоже непросто, но это нечто другое.
Но самое интересное – это грядущая судьба самих текстов.
Литературные мечтания-2
Итак, продолжаем.
Я констатировал очевидное: цифровые технологии сделали литературные тексты несравненно более доступными, чем в бумажную эру. Поисковые машины позволяют гораздо быстрее и проще найти любую цитату, нужное место в тексте, позволяют быстро составить любой указатель или справочник к любому автору – или, лучше того, вообще обойтись без них, поскольку поисковик и есть этот универсальный указатель-справочник.
Отсюда два важных следствия.
Первое – разрушается Большой Канон, отражением и вместе с тем порождающей моделью которого была личная библиотека. На книжную полку мы ставим самое главное, важное, нужное, лучшее. Из сети мы загружаем то, что нам хочется сию минуту.
Второе – уменьшилась ценность эрудиции, начетничества, знаточества. Любую горделивую цитату можно тут же прогуглить, определить автора и заодно посмотреть, насколько она точна.
Всё это, повторяю, мне кажется ясным, банальным, лежащим на поверхности. Хотя некоторые читатели со мною не согласны в смысле разрушения Большого Канона и убеждены, что есть ценностей незыблемая скала. Другие говорят: «А я все равно хочу читать бумажную книгу!» – и рассказывают о неувядающем очаровании пожелтевших страниц.
Что тут ответить? Да ничего. Дело вкуса. Никто не отнимает. Тем более что воздействие цифровых технологий – это не только доступность и бесплатность.
Устно или письменно
Цифровую революцию нельзя сравнивать с переходом от рукописной книги к печатной.