В Бога веруем - Фигль-Мигль

Фигль-Мигль В Бога веруем

~~~~~

Роман

~~~~~

На нашем старом рубле написано, что подделка государственных казначейских билетов преследуется по закону. На французских франках —“свобода, равенство, братство”. На греческих драхмах — “эллинская демократия”. На фунте стерлингов — “decus et tutamen”, украшение и защита. На евро ничего умного нет. Все американские деньги, от цента до стодолларовой бумажки, сообщают о том, что в Бога мы веруем, in God we trust. Эта же надпись, соответственно, имеется и на банкноте достоинством в один доллар, там еще портрет Д. Вашингтона. В Соединенных Штатах Америки на один доллар нельзя купить ничего. А в отечестве —

А в отечестве был такой ледяной, синий, свирепый декабрьский вечер, что слова дохли на лету, примерзая к губам. Вороны, бомжи, бездомные собаки, сердобольные ямщики, девочки, которые раздают у метро рекламные сигареты и прокладки, тетки, которые там же раздают гневные листовки, — все они, если бы им посчастливилось дожить до этих холодов, тоже бы передохли. Остались только терпеливая земля, которой все равно некуда деться из-под двойной коры асфальта и льда, станции метро, которые так задуманы, что их и бомбой не убьешь, и музыка, которая обычно играет на выходе из станций, — потому что музыке всегда и на все наплевать.

Посреди этого вечера, на пути домой, упал, поскользнувшись, молодой человек, и прямо под носом у него оказалось задумчивое лицо Д. Вашингтона, впаянное в грязное стекло бывшей лужи.

Так мы возвращаемся к вопросу о том, что можно купить на один доллар в отечестве.

Выбор есть, и какой выбор. Можно купить, например, пачку сигарет, а если не залупаться — то две или даже три пачки. Или две бутылки пива. Пару носков. Четыре разных газеты. Три жетона метро. Пачку сока. Пачку не лучших пельменей. Пачку риса, а к рису — соевый соус, кетчуп или масло, по желанию. Перьевую ручку местного производства. Школьные акварельные краски. Можно комбинировать. Сигареты и пиво или пиво и рис — но тогда уже просто рис, без соуса.

В отечестве есть сейчас люди, которые и за сотней гринов побрезгуют наклониться и, конечно, не будут выковыривать из загаженного льда Д. Вашингтона. Но нужно учесть, что такие люди даже в виде развлечения не рыщут декабрьским вечером по рабоче-спальным окраинам. То, что у бедных — образ жизни, не может служить экстремальным удовольствием для богатых (хотя и является сюжетной завязкой кое-каких экстравагантных книжек в духе “принц и нищий”). Вот если бы ковылять пришлось по льдам Антарктиды или далеких планет, отдав четверть состояния за экипировку в виде поношенных ботинок, — тогда да, может быть. Глупо платить за то, что плебеи имеют бесплатно, если вы, по крайней мере, не платите за лейбл “Антарктида” или “Марс”.

Кроме того, нагнуться за чем-либо и что-либо увидеть, уже упав, — разные вещи. И если взглянуть внимательнее на упавшего — и вокруг — и на дом, к которому упавший спешил — на черный страшный силуэт гаражей и помойки, оставшихся справа и сзади, — на черное страшное небо над помойкой, — не будет необходимости объяснять, почему человек, поднявшись, отправился в дворницкую за кайлом. Дворники, согреваемые полезным трудом, не вымерзли, и кайло тоже нашлось.

Но познакомим читателя поближе с нашим героем, пока тот, обливаясь сухим потом Платона, долбит грязный радужный лед.

Зовут его Евгений, а фамилия — фамилию нам знать ни к чему. Когда-то она была не из последних, но с тех пор, как прадедушку расстреляли чужие, дедушку — свои, папа проворовался и поехал в Сибирь, а дядя поехал туда же из-за отсутствия политкорректности, как ее понимали в 1971 году, и еще какое-то количество близких, дальних и ассоциированных родственников погибло в войну, в блокаду, в окопах коллективизации и на фронтах передовой науки — фамилия, проявив бессмысленную, но несомненную живучесть, пришла наконец в упадок. Сам Евгений принадлежит к поколению, которое на первом курсе института изучало историю КПСС, а на пятом вместо научного атеизма — историю религии, в результате чего лишилось как счастья воцерковления, так и возможности стать честными афеями. Он увидел слишком много перемен в том возрасте, когда их невозможно осмыслить, и это, создав привычку к переменам, отвратило от привычки думать. Сейчас ему что-то около тридцати, и днем он ходит на службу, а вечером сидит подле телевизора. У него два выходных костюма и половина зубов запломбирована, и, если не произойдет ничего ужасного, через пять лет он купит подержанную машину. В качестве умеренного либерала он читает газету “Коммерсант”, в качестве бессознательного деиста — книжки В. Пелевина. У него есть жена и дочь, но он выдран из сплетения родственных связей и последнюю оставшуюся в живых тетку видел три года назад, когда хоронил мать, а день этих похорон помнит лучше, чем дни детства. Было ли оно печальным — чем-то отравленным — обыкновенным, как пионерский галстук и школьная дискотека, и как сказалось на Евгении таинственное новое время, объединившее материалы XXVII съезда партии (зубрившиеся к экзамену) и первые сигареты (как символ этого нового и грядущих во взрослой жизни послаблений). Разумеется, рок-музыка, которую он никогда не любил, но столь же обязательная для духа школы и времени, как политинформация. Еще, кажется, цела Берлинская стена и, точно, жив Цой. (А какие тогда были деньги, какие? Того же цвета, что и царские: три рубля — зеленые, десятка — красненькая.) Отсутствующее воспоминание о выпускном вечере, и нет воспоминаний о десятилетии после — это как комок в горле, который нужно проглотить, не подавившись.

Что-то его подвело: особенности темперамента, отсутствие амбиций и дерзости — лакуны, не восполненные связями семьи. Его ровесники сколотили состояния, но и он надрывался не меньше других доступными ему способами, и у него есть сейчас два вполне приличных костюма, но как-то надо растить ребенка, и третьему костюму — от Бриони — в его скромных мечтах нет места. Он тот, кто перед тем, как попасть в гроб, попадает только в статистику: “восемь убито, восемнадцать пострадало”. Его можно вскрыть, выпотрошить, и в остатке будет все то же самое: недоумение, пустота, отсутствие. Назвать его “средним классом” не поворачивается язык. Он — никто. Он современный человек.

Дома он расправляет бумажку, показывает ее жене, рассказывает, смеется. Жена проявляет великодушие, и Д. Вашингтона разрешено обменять на сигареты или пиво — по желанию. Что Евгений и делает следующим же утром.

Он не поскупился, немного добавил и купил сигареты мечты, и половину пачки у него расстреляли в офисе и на улице. (Это кажется странным: обычно навороченные сигареты на улице не стреляют, так же как и совсем паршивые. Почему, боятся отказа? Нет, скорее из вежливости, или же это своеобразная мутация чувства собственного достоинства, в тональности “Рахметов и апельсины”. По каким причинам люди отказывают в сигарете, ведомо только им, но дают всегда из двух побуждений: чтобы отвязались, либо действительно не жалко; получить таким образом посредственную сигарету не страшно, завтра ответишь тем же, а хорошую — обидно. Ну, это обида плебея, норовящего плюнуть в чужом чистом подъезде. Да? Возможно, но, кроме обид, у плебеев бывает и гордость. Да? А объясните про апельсины, что это был за любитель цитрусовых. Рахметов? Ну, он ел апельсины в Петербурге и никогда — в провинции, потому что, видите ли, в Петербурге и простой народ может изредка себе это позволить, а где-нибудь в Саратове — нет. Забавно. Да, забавно.)

Евгений, значит, легко делился тем, что легко досталось. Видимо, он был не злым и не жадным, это, наверное, важнее всего, что мы успели о нем сказать, но сейчас рассказывать нужно не о Евгении, не о сигаретах, а о той минуте, когда он в очередной раз сунул руку в карман и, кроме сигарет, нащупал еще нечто, и потащил и, удивляясь, вытащил. И вытаращил глаза. Потом переложил доллар (тот самый, потраченный на сигареты) из правой руки в левую и повторил операцию. И все повторилось? Вот именно. Один доллар он держал в левой руке, второй лежал в правом кармане. И сколько бы ни доставал Евгений бумажку из кармана — грин за грином, — в кармане не убывало.

И скажем сразу, чтобы многотерпеливый читатель не ломал голову, над чем не следует: если бы Евгений проявил жадность и сигареты свои берег, произошло бы все то же самое, так что дело здесь не в сигаретах.

Год прошел, как его и не было. Один доллар, может быть, и не много, но если не лениться опускать руку в карман, после дня и дней плодотворной работы хватит не только на пиво. И на квартиру хватит, и на машину, и на драгоценности для жены, и, хе-хе, на домик в горах — даже если это сомнительные Крымские горы. Почему не остров в Карибском бассейне? Потому что рука отвалится по доллару на остров собирать. Да и не было никакого острова в списке предметов первой необходимости; острова нужны снобам, и неврастеникам, и мечтательным детям младше-среднего школьного возраста. Верно, дочь подрастает. Но с ее мечтами мы ознакомимся позже.

Нам сложно описать роскошную жизнь, созданную бедным воображением. Евроремонт, машина и пальто до пят — это святое, но что дальше? Перелистывая глянцевые журналы, Евгений вроде бы полюбил холодноватые яркие пространства современного дизайна, но у жены обнаружился вкус к антикварке, и он подчинился, выучил названия стилей, одинаково ему безразличных, и имена маршанов, внушавших ему одинаковый ужас, привык к тяжелой мебели, смирился с картинами, которые все сливались для него в мутно-цветное пятно художественной вклейки из старой школьной хрестоматии по литературе. (А сколько было написано сочинений, в которых “Утро” оборачивалось “Спасением флага”, грачи прилетали на зимнюю дорогу, расплывались слезами чернила, и над всем этим немеркнущим маревом плохих репродукций, требующих воплощения в столь же изуродованных и приблизительных словах, грозным обещанием вечной гибели вставала “Опять двойка”.) Он охотно путешествовал — то есть ездил, куда его возили, осматривал достопримечательности, дегустировал, играл с ребенком на пляже, плавал с аквалангом (страх перед инструктором, хамоватым соотечественником, непроницаемым, самоуверенным, с лицом и манерами настоящего уездного мачо), но Крит, и Греция, и Барселона, и Рим так и остались мертвыми глянцевыми открытками, тщательно выполненной декорацией, заменившей тот настоящий мир, в который Евгений никогда бы не сумел попасть (не убеждали даже собственные фотографии на фоне Колизея, Парфенона и прочего). Единственным, что тронуло его, оказавшись похожим на что-то забытое и, вероятно, родное, были маленький глухой город на какой-то границе (ночь, вокзал) и пирожные в каком-то кафе (эклеры). Страх перед инструктором запомнился отчетливее всего. Может быть, он подозревал, что этот инструктор и его жена — ? Может быть. Но, вы ведь знаете, персоналу строжайше запрещено.

Большой блистающий мир не ввалился в судьбу нашего скромного героя. Мир шумел у него в ушах и чего-то требовал — больше того, что могла предъявить маленькая фантазия маленького человека.

Здесь нужно сказать вот что: в отечестве не владеют (да и откуда бы это могло взяться) искусством быть рантье, и не потому, что обеспеченного человека снедает жажда еще большей наживы или недоверие к банкам и государственным ценным бумагам. (Кстати, о забавном: у Пруста маркиз де Норпуа, советуя отцу Марселя поместить деньги в бумаги, дающие небольшие проценты, но зато вполне надежные — английские консолидированные фонды и русский четырехпроцентный заем, — говорит: “Прочнее этого ничего нельзя придумать”. В каком это году? Нужно посчитать; лет за двадцать до Первой мировой войны, не меньше.) Конечно, быть рантье охотно бы согласились подростки и люди искусства — они всегда найдут, чем себя занять. И лентяи. Лентяи? То есть люди, которые по каким-либо причинам чувствуют отвращение к труду, неприлежные, нерадивые, нагло праздные, о ком говорят “лень и за ложку взяться”? Или вы имели в виду ленивых королей или ленивцев — млекопитающих отряда неполнозубых, их еще называют Bradypus, тихоброды. Трехпалые ленивцы — “удивительно тихие, мирные и умилительные животные”; в шерсти у них живут мельчайшие зеленые водоросли, от чего шерсть подчас приобретает зеленый оттенок. А у двупалых ленивцев морда неприятная, рот полон желтых зубов, глаза злобные, красновато-оранжевые, и шкура напоминает шкуру бурого медведя. Они легко и часто переплывают широкие реки — так, по крайней мере, пишет отважный путешественник Айвен Сандерсон. Кто? Злой зоолог додарреловской эпохи — тех времен, когда из заспиртованных экспонатов составлялись коллекции для музеев. Но как-то ночью Сандерсон залез на дерево и наблюдал за живыми ленивцами (трехпалыми) и внезапно порадовался, что эта часть коллекции уже составлена и ему не придется — да, не придется. Напомните, мы потом расскажем о местной зооферме, где разводят будущие шапки и шубки (норка, песец). Там как раз был убойный день.

Хватит, при чем тут вообще животные? Вы невнимательно слушали: животным, как бы они ни назывались, не лень переплывать широкие реки или мерцать зеленой шубкой — ждать своего дня. Животные молчат, смотрят, никогда ничего не делают через силу — вот почему люди их ненавидят и воспитывают (палкой, дитилином или музеем). Ах, дескать, ленивцу не болит в хребте! И из-за того, что у кого-то нет болей в спине, у очень многих сильно болит душа. (Леность рождает созерцательность, а созерцательность ведет к блаженству.) Ведь как иначе понять презрение каролингских историков к ленивым королям? А это что за звери? Вовсе не звери; ленивые короли — это прозвище последних франкских королей из династии Меровингов, правивших лишь номинально, тогда как реальную власть захватили майордомы. Вы что, издеваетесь? Нет; а вам что, неинтересно? Ведь это же Меровинги, это самые таинственные времена варварского средневековья. Их волшебное происхождение — их длинные волосы (символ власти и знак принадлежности к роду богов) — отвага и разбойничьи повадки Хильдерика I — печальная жизнь Хильдерика III — это они сжигали то, чему поклонялись, — совокуплялись со змеями и феями — не жалели людей и церковной утвари — и под конец не имели ничего, кроме царского имени, прекрасных длинных волос и единственного поместья с крошечным доходом; вступали на престол детьми и умирали молодыми. Ну а кто такие майордомы? Майордомы (не спутайте с мажордомами, то же слово, а какая разница, как между мажорней и майором) — это всего лишь должность: мэр, премьер-министр, что-то такое, необаятельное. Один из Меровингов установил ее, чтобы укрепить свое единовластие, и вот что вышло: он был последний Меровинг, имевший какую-то власть, с тех пор майордомы стали править и вообще решать предлежащие задачи. Пипин Короткий — последний майордом и первый Каролинг, отец, кстати, Карла Великого, решал задачи при пустовавшем шесть лет престоле. Потом он на этот престол посадил Хильдерика Третьего, потом ему надоело, и Хильдерик поехал в монастырь. Но сперва к папе Захарии поехали послы: как тот, интересно, относится к королям, которые во Франкии не имеют власти. У папы тоже были проблемы, он ответил: “Лучше всего называть королем того, кто имеет власть, нежели того, кто ее не имеет”. Хильдерик был низложен, пострижен и препровожден, а Пипин, сделав бархатную революцию, начал обустраивать Франкию. Обустроил. (А то с чего бы это сын Карл стал Великим.) А умер от водянки.

И что? А то, что у настоящей лени божественное происхождение, как у настоящих королей. Лениться — ведь это не только бархатный труд, но в некотором роде и подвиг. Лентяю всегда хочется что-нибудь сделать; у него горят глаза, замирает сердце, стучат зубы — здесь лихорадка, воодушевление, дерзкие планы на ближайший понедельник. “Лентяй! Это призвание и назначение, это карьера”, — говорит человек из подполья (забыв, по несчастью, что в 755 году и призвание, и назначение были безвозвратно утрачены. Почему безвозвратно? Потому что боги больше не совокупляются со смертными; все наши короли — самозванцы). Нет, после 755 года обыкновенный лентяй должен иметь какой-то фон для своего безделья: работу, которой он пренебрегает, начальство, которое его едва терпит, близких, которые на него ворчат; что-то должно оставаться незавершенным, несделанным, требующим переделки, маячить перед глазами и оттенять самодержавную лень покоя. Когда гнет сменится попустительством, лень обратится в скуку.

А зачем вы приплели зооферму? Климат у нас жестокий, без шубки тяжело — хотя и жалко. Жалко? Почему вы решили, что мы кого-то жалеем, если действительно жестокий и тяжело? Знаете теорию климата Монтескье? Знаете, что о судьбе песцов громче всех скорбят те, кому и песцовая шуба уже не в радость? А вегетарианцы — ведь овощам-то, наверное, тоже больно, когда их срывают с грядки. Не знаем мы, при чем здесь зооферма. Так просто, воспоминание.

Есть еще одно состояние: шалопай, бездельник, для которого покой всегда радостен. Такие люди рождены для ренты, но прекрасно обходятся без нее, и для них весь мир — проценты с долгосрочного вклада. Но трудоспособный нормальный человек среднего возраста не сможет заполнить образовавшуюся в его жизни пустоту и неутомимо бить баклуши. Кроме того, он уже привык к своей профессии — а ведь казалась нелюбимой, — он начнет беспокоиться, в нем проснется честолюбие, он не шутя задумается о пользе, которую мог бы принести, это даже постыдно, что он, молодой, здоровый —

Хорошо, понятно. Евгений не успел износиться до состояния полного безразличия, но если чего и хотел, то сам не знал, чего именно. И почему он ушел с прежней службы? А что, по доллару из кармана доставать — не служба, восемь часов в день? (А вот это как раз похоже на правду.) Но когда все было куплено и в течение двух часов Евгений набирал довлеющую дню сумму… Ему стало не то чтобы скучно, но он ждал большего.