Сборник 13 КОШКИНА ПИЖАМА - Рэй Брэдбери 16 стр.

Сейчас я опишу разговор между членами команды, который я услышал, мысленно присутствуя на корабле в последнюю ночь. Я запомнил его слово в слово, благодаря моей невероятной памяти, и теперь пишу эти слова, которые не имеют для меня никакого смысла, но, возможно, когда-нибудь будут что-то значить для моих потомков. Быть может, я немного нездоров. По какой-то причине я чувствую себя сегодня не совсем счастливо. Ибо этот корабль внизу по-прежнему наполнен мыслями о смерти и ужасом. Не знаю, что принесет с собой завтрашний день, но я, разумеется, не верю, что эти существа имеют намерение причинить нам вред. Несмотря на их мысли, столь мучительные и путаные. Тем не менее я запечатлею этот разговор в узорах ковра, на случай, если произойдет что-нибудь невероятное. Я спрячу этот ковер в лесу, в глубокой могиле, чтобы сохранить его для потомков. Итак, вот каким был этот разговор:

– Как мы поступим, капитан?

– С ними? С этими?

– С пауками, с пауками. Как мы поступим?

– Не знаю. Господи, я уже много думал об этом. Они настроены дружелюбно. Они обладают совершенным разумом. Они добрые. У них нет никакого злого умысла. Уверен, если мы захотим переселиться сюда, использовать их ископаемые, плавать по их морям, летать в их небе, они примут нас с любовью и милосердием.

– Мы все согласны, капитан.

– Но когда я думаю о том, чтобы привезти сюда жену и детей…

По его телу пробежала дрожь.

– Этого никогда не будет.

– Никогда.

Дрожь побежала по телам.

– Я не могу представить, что завтра мне снова придется выйти наружу. Еще один день в обществе этих тварей я не выдержу.

– Помнится, когда я был мальчишкой, этих пауков в сарае…

– Господи!

– Но мы же мужчины, а? Здоровые мужики. Нам что, слабо? Мы что, струсили?

– Не в этом дело. Это же инстинкт, эстетические представления, зови как хочешь. Вот ты лично пойдешь завтра говорить с этим Большим, с этим волосатым гигантом с восемью ногами, с этой махиной?

– Нет!

– Капитан все еще не может оправиться от шока. Никто из нас не притрагивается к еде. Что же будет с нашими детьми, с нашими женами, если даже мы такие слабаки?

– Но эти пауки хорошие. Они добрые. Они великодушные, они обладают всем, чего нам никогда не достичь. Они любят всех и каждого, и они любят нас. Они предлагают нам помощь. Они разрешают нам войти в их мир.

– И мы должны войти в него, по многим веским причинам, коммерческим и всем остальным.

– Они наши друзья!

– О боже, да.

И снова дрожь, дрожь, дрожь.

– Но у нас с ними никогда ничего не выйдет. Просто они не люди.

И вот я здесь, в ночном небе, передо мной почти законченный ковер. Я с нетерпением жду завтрашнего дня, когда капитан снова придет ко мне, и мы будем разговаривать с ним. Я с нетерпением жду, когда придут все эти добрые существа, которые находятся сейчас в таком смятении и непонятной тревоге, но со временем научатся любить и быть любимыми, научатся жить с нами и быть нам добрыми друзьями. Завтра мы с капитаном, я надеюсь, будем говорить о дожде, о небе, о цветах и о том, как это здорово, когда два существа понимают друг друга. Мой ковер готов. Я заканчиваю его последней цитатой на их языке, произнесенной голосами людей в корабле, голосами, которые доносит до меня ветер синей ночи. Голоса эти звучали уже спокойнее, словно смирившись с обстоятельствами, в них больше не было страха. Вот конец моей истории:

– Так вы решили, капитан?

– Нам остается только одно решение, сэр.

– Да. Только одно возможное решение.

– Он не ядовитый! – сказала жена.

– Все равно!

Муж вскочил с места, занес ногу и, весь дрожа, трижды топнул по ковру.

Он стоял и смотрел на мокрое пятно на полу.

Его дрожь прошла.

МНЕ ГРУСТНО, КОГДА ИДЕТ ДОЖДЬ (ВОСПОМИНАНИЕ)

В жизни каждого бывает один вечер, как-то связанный со временем, с памятью и песней. Однажды он обязательно должен настать – он придет спонтанно, а закончившись, угаснет и никогда больше не повторится точь-в-точь. Все попытки повторить его обречены на неудачу. Но когда такой вечер приходит, он настолько прекрасен, что запоминаешь его на всю оставшуюся жизнь.

Такой вечер был у меня и нескольких моих друзей-писателей, и произошло это, ох, тридцать пять или сорок лет назад. Все началось с песни под названием «I Get the Blues When It Rains»10. Слышали? Еще бы, если вы принадлежите старшему поколению. Молодежь может ДАЛЬШЕ НЕ ЧИТАТЬ. Большинство из того, о чем я буду рассказывать дальше, относится к тем временам, когда вы еще не родились, и связано со всем этим хламом, который мы складываем на чердак нашей памяти и не вытаскиваем до тех пор, пока не настанет тот самый особенный вечер, когда, порывшись в пыльных сундуках и открыв ржавые засовы, память достанет на свет все эти старые, затертые, но отчего-то милые слова, или дешевые, но внезапно ставшие столь драгоценными, мелодии.

Мы собрались в доме моего друга Дольфа Шарпа на Голливудских холмах, чтобы перед ужином почитать вслух свои рассказы, стихи и романы. В тот вечер там были такие писатели, как Санора Бабб, Эстер Маккой, Джозеф Петракка, Вильма Шор, и еще полдюжины других писателей, которые опубликовали свои первые рассказы и книги в конце сороковых – начале пятидесятых годов. Каждый из них пришел с новой рукописью, специально приготовленной для чтения.

Но когда мы вошли в переднюю Дольфа Шарпа, произошла одна странная вещь.

Элиот Греннард – один из писателей старшего поколения, принадлежавших нашей группе, который когда-то был джазовым музыкантом – проходя мимо рояля, тронул клавиши, остановился и взял аккорд. Потом еще один. Затем отложил в сторону рукопись, левой рукой взял басы и начал наигрывать старую мелодию.

Все встрепенулись. Элиот взглянул на нас поверх рояля и подмигнул, стоя, пока песня свободно и легко лилась сама собой.

– Узнаете? – спросил он.

– Боже мой, – воскликнул я, – сто лет не слышал этой песни!

И я начал подпевать Элиоту, а затем песню подхватила Санора, потом Джо, и мы запели: «I get the blues when it rains».

Мы улыбнулись друг другу, и слова зазвучали громче: «The blues I can't lose when it rains»11.

Мы знали все слова и допели песню до конца, а когда закончили, рассмеялись, и Элиот сел на стул и стал наигрывать «I Found а Million Dollar Baby in а Five and Ten Cent Store»12, и мы обнаружили, что все знаем слова и этой песни.

А потом мы запели «China Town, My China Town»13, а затем «Singin' in the Rain»14 – да, да: «Singin' in the rain, what a glorious feelin', I'm happy again…»15

После этого кто-то вспомнил «In а little Spanish Town»16: «'Twas on a night like this, stars were peek-a-booing down, 'Twas on a night like this…»17

A потом вмешался Дольф со своим: «I met her in Monterrey a long time ago, I met her in Monterrey, in old Mexico…»18

Затем Джо запел во все горло: «Yes, we have no bananas, we have no bananas today»19, которая за пару минут решительно переменила все настроение и почти неизбежно привела к тому, что мы запели «The Beer Barrel Polka»20 и «Неу, Mama, the Butcher Boy for Me»21.

Никто не помнит, кто принес вина, но кто-то это сделал, однако мы не напились, нет, а выпили ровно столько, сколько надо, потому что главное для нас было петь. Мы просто балдели от этого.

Мы пропели с девяти до десяти вечера, и тут Джо Петракка сказал:

– Ну-ка, расступитесь, сейчас итальяшка будет петь «Фигаро».

Мы расступились, и он спел. Мы стояли очень тихо и слушали, потому что оказалось, у него необычайно хорошо поставленный и приятный голос. Джо исполнил арии соло из «Травиаты», немного из «Тоски», а в завершение спел Un bel di22. Все время, пока он пел, глаза его были закрыты, и, закончив, он открыл их, удивленно огляделся и произнес:

– Черт побери, дело приобретает серьезный оборот! Кто знает «By а Waterfall» из «Golddiggers of 1933»?23

Санора сказала, что споет за Руби Килер, а кто-то еще вызвался спеть партию Дика Пауэлла. К тому времени мы уже обшаривали комнаты в поисках бутылок, а жена Дольфа незаметно выскользнула из дома и спустилась на машине в город, чтобы купить еще выпивки, потому что ни для кого не было сомнений: будем петь и будем пить.

Затем мы плавно вернулись назад к "You were meant for me, I was meant for you… Angels patterned you and when they were done, you were all sweet things rolled up in one…24 К полуночи мы пропели все бродвейские мелодии, старые и новые, половину мюзиклов студии «XX век Фокс», несколько песен из фильмов «Уорнер Бразерс», приправляя все это различными «Yes, sir, that's my baby, no, sir, I don't mean maybe»25, а также «You're Blase»26 и «Just a Gigolo»27, после чего резко нырнули в омут старых песен времен наших бабушек и спели чертову дюжину слащаво-елейных мелодий, которые мы, однако, исполнили с наигранной нежностью. Все плохие песни отчего-то звучали хорошо. Все хорошее звучало просто великолепно. А то, что всегда было потрясающим, теперь казалось умопомрачительно прекрасным.

Затем мы плавно вернулись назад к "You were meant for me, I was meant for you… Angels patterned you and when they were done, you were all sweet things rolled up in one…24 К полуночи мы пропели все бродвейские мелодии, старые и новые, половину мюзиклов студии «XX век Фокс», несколько песен из фильмов «Уорнер Бразерс», приправляя все это различными «Yes, sir, that's my baby, no, sir, I don't mean maybe»25, а также «You're Blase»26 и «Just a Gigolo»27, после чего резко нырнули в омут старых песен времен наших бабушек и спели чертову дюжину слащаво-елейных мелодий, которые мы, однако, исполнили с наигранной нежностью. Все плохие песни отчего-то звучали хорошо. Все хорошее звучало просто великолепно. А то, что всегда было потрясающим, теперь казалось умопомрачительно прекрасным.

Около часа ночи мы оставили рояль и, не переставая петь, вышли в патио, где, уже а капелла, Джо исполнил на бис еще несколько арий Пуччини, а Эстер и Дольф исполнили дуэтом «Ain't She Sweet, See Her Comin' Down the Street, Now I Ask You Very Confidentially…»28

В четверть второго мы несколько приглушили голоса, так как позвонили соседи и попросили петь потише, настало время Гершвина. «I Love That Funny Face», а потом «Puttin' on the Ritz»29.

К двум мы выпили немного шампанского и внезапно вспомнили песни, которые наши родители году этак в 1928-м пели в домашних подвалах, в которых устраивались дни рождения, или напевали, сидя теплыми летними вечерами на веранде, в те времена, когда большинству из нас было лет по десять: «There's а Long, Long Trail-a-Winding into the Land of My Dreams»30.

Тут Эстер вспомнила, что ее друг Теодор Драйзер когда-то давно написал очень любимую всеми песню: «О the moon is bright tonight along the Wabash, from the fields there comes the scent of new-mown hay. Through the sycamores the candlelight is gloaming – on the banks of the Wabash, far away…»31

Затем была: «Nights are long since you went away…»32

A потом: «Smile the while I bid you sad adieu, when the years roll by I'll come to you»33.

И «Jeanine, I dream of lilac time»34.

И «Gee, but I'd give the world to see that old gang of mine»35.

И еще «Those wedding bells are breaking up that old gang of mine»36.

И наконец, конечно же: «Should auld acquaintance be forgot…»37

К тому времени все бутылки уже опустели, и мы снова вернулись к «I Get the Blues When It Rains», после этого часы пробили три, и жена Дольфа стояла у открытой двери, держа в руках наши пальто, мы подходили, одевались и выходили в ночь на улицу, шепотом продолжая напевать.

Не помню, кто отвез меня домой и вообще как мы туда добрались. Помню лишь, как слезы высыхали на моих щеках, потому что это был необыкновенный, неоценимый вечер, это было то, чего никогда не бывало прежде и что никогда точь-в-точь не повторится вновь.

Прошли годы, Джо и Элиот давно умерли, остальные же как-то перевалили за свой средний возраст; за годы нашей писательской карьеры мы любили и проигрывали, а иногда выигрывали, иногда мы по-прежнему встречаемся, читаем свои рассказы у Саноры или у Дольфа, среди нас появилось несколько новых лиц, и по крайней мере раз в год мы вспоминаем Элиота за роялем, и как он играл в тот вечер, и мы желали, чтоб это длилось без конца – в тот вечер, исполненный любви, тепла и красоты, когда все эти слащавые, бессмысленные песенки вдруг обрели огромный смысл. Это было так глупо и сладко, так ужасно и прекрасно, как когда Боги говорит: «Сыграй, Сэм», – и Сэм играет и поет: «You must remember this, а kiss is just a kiss, a sigh is just a sigh…»38

Вряд ли это может настолько тронуть. Вряд ли это может быть настолько волшебным. Вряд ли это может заставить тебя плакать от счастья, а потом от грусти, а потом снова от счастья.

Но ты плачешь. И я плачу. И все мы.

И еще одно, последнее воспоминание.

Однажды, месяца через два после того прекрасного вечера, мы собрались в том же доме, и Элиот вошел, прошел за рояль и остановился, с сомнением глядя на инструмент.

– Сыграй «I Get the Blues When It Rains», – предложил я.

Он начал играть.

Но это было не то. Тот вечер ушел навсегда. Того, что было в тот вечер, не было теперь. Были те же люди, то же место, те же воспоминания, те же мелодии в голове, но… тот вечер был особенный. Он навсегда останется таким. И мы благоразумно оставили эту затею. Элиот сел и взял в руки свою рукопись. После долгого молчания, бросив всего один взгляд на рояль, Элиот откашлялся и прочел нам название своего нового рассказа.

Следующим читал я. Пока я читал, жена Дольфа на цыпочках прошла за нашими спинами и тихо опустила крышку фортепьяно.

ВСЕ МОИ ВРАГИ МЕРТВЫ

На седьмой странице был некролог: «Тимоти Салливан. Компьютерный гений. 77 лет. Рак. Заупок. служба неофиц. Похороны в Сакраменто».

– О боже! – вскричал Уолтер Грипп. – Боже, ну вот, все кончено.

– Что кончено? – спросил я.

– Жить больше незачем. Читай, – Уолтер встряхнул газетой.

– Ну и что? – удивился я.

– Все мои враги мертвы.

– Аллилуйя! – засмеялся я. – И долго ты ждал, пока этот сукин сын…

– …ублюдок.

– Хорошо, пока этот ублюдок откинет копыта? Так радуйся.

– Радуйся, черта с два. Теперь у меня нет причин, нет причин, чтобы жить.

– А это еще почему?

– Ты не понимаешь. Тим Салливан был настоящим сукиным сыном. Я ненавидел его всей душой, всеми потрохами, всем своим существом.

– Ну и что?

– Да ты, похоже, меня не слушаешь. С его смертью исчез огонь.

Лицо Уолтера побелело.

– Какой еще огонь, черт возьми?!

– Пламя, черт побери, в моей груди, в моей душе, сокровенный огонь. Он горел благодаря ему. Он заставлял меня идти вперед. Я ложился ночью спать счастливый от ненависти. Я просыпался по утрам, радуясь, что завтрак даст мне необходимые силы, необходимые, чтобы убивать и убивать его раз за разом, между обедом и ужином. А теперь он все испортил, он задул это пламя.

– Он нарочно сделал это с тобой? Нарочно умер, чтобы вывести тебя из себя?

– Можно сказать и так.

– Я так и сказал!

– Ладно, пойду в кровать, буду снова бередить свои раны.

– Не будь нюней, сядь, допей свой джин. Что это ты делаешь?

– Не видишь, стягиваю простыню. Может, это моя последняя ночь.

– Отойди от кровати, это глупо.

– Смерть – глупая штука, какой-нибудь инсульт – бах – и меня нет.

– Значит, он сделал это нарочно?

– Не стану валить на него. Просто у меня скверный характер. Позвони в морг, какой там у них ассортимент надгробий. Мне простую плиту, без ангелов. Ты куда?

– На улицу. Воздухом подышать.

– Вернешься, а меня, может, уже и не будет!

– Потерпишь, пока я поговорю с кем-нибудь, кто в здравом уме!

– С кем же это?

– С самим собой!

Я вышел постоять на солнышке.

«Быть такого не может», – думал я.

«Не может? – возразил я себе. – Иди, полюбуйся».

«Погоди. Что делать-то?»

«Не спрашивай меня, – ответило мое второе я. – Умрет он, умрем и мы. Нет работы – нет бабок. Поговорим о чем-нибудь другом. Это что, его записная книжка?»

«Точно».

«Полистай-ка, должен же там быть кто-то живой-здоровый».

«Ладно. Листаю. А, Б, В! Все мертвы!»

«Проверь на Г, Д, Е и Ж!»

«Мертвы!»

Я захлопнул книжку, словно дверь склепа.

Он прав: его друзья, враги… книга мертвых.

«Это же ярко, напиши об этом».

"Боже мой, ярко! Придумай хоть что-нибудь!"

«Погоди. Какие чувства ты испытываешь к нему сейчас? Точно! Вот и зацепка! Возвращаемся!»

Я приоткрыл дверь и просунул голову внутрь.

– Все еще умираешь?

– А ты как думал?

– Вот упрямый осел.

Я вошел в комнату и встал у него над душой.

– Хочешь, чтобы я заткнулся? – спросил Уолтер.

– Ты не осел. Конь с норовом. Подожди, мне надо собраться с мыслями, чтобы вывалить все разом.

– Жду, – произнес Уолтер. – Только давай поскорее, я уже отхожу.

– Если бы. Так вот, слушай!

– Отойди подальше, ты на меня дышишь.

– Ну это же не «рот-в-рот», просто проверка в реальных условиях: так вот, слушай внимательно!

Уолтер удивленно заморгал:

– И это говорит мой старый друг, мой закадычный дружбан?

По лицу его пробежала тень.

– Нет. Никакой я тебе не друг.

– Брось, это же ты, дружище! – широко улыбаясь, проговорил он.

– Раз уж ты собрался помирать, настала пора для исповеди.

– Так ведь это я должен исповедоваться.

– Но сначала я!

Уолтер закрыл глаза и помолчал.

– Выкладывай, – сказал он.

– Помнишь, в шестьдесят девятом была недостача наличных, ты еще тогда подумал, что Сэм Уиллис прихватил их с собой в Мексику?

– Конечно, Сэм, кто же еще.

– Нет, это был я.

– Как так?

– А так, – сказал я. – Моих рук дело. Сэм сбежал с какой-то цыпочкой. А я прикарманил бабки и свалил все на него! Это я!

– Ну, это не такой уж тяжкий грех, – произнес Уолтер. – Я тебя прощаю.

– Подожди, это еще не все.

– Жду, – улыбнувшись, спокойно сказал Уолтер.

– Насчет школьного выпускного в пятьдесят восьмом.

– Да, подпортили мне вечерок. Мне досталась Дина-Энн Фрисби. А я хотел Мэри-Джейн Карузо.