Есть несколько непоняток в том, что узнал. По рассказам матери Богдан ударился головой о пенек. И шишка на голове есть. Но не такая, чтоб от нее яйцом откачивать. Это же он без сознания, минимум пол дня пролежал. Скорее всего, у Богдана был сильнейший испуг, и он, потеряв сознание, вошел в кому, во время которой, я к нему и подселился. Как заявляли ассистенты, которые нас "параллельно переносили", для перевода пациента в состояние "комы", лучше всего сочетать комбинацию эмоциональных и физических воздействий. Вот Богдан себя и перевел, без ассистентов.
Чисто научный не имеющий особого значения вопрос. Этот наговор знахарки, действительно как-то влиял на мое переселение, или просто совпало? Уж больно загадочно он звучал в исполнении тетки Мотри, да ее присказки про бабкино учение. Еще непонятно, это отношение отца ко мне. Младший сын, Богу душу отдает, а батя в кузне торчит, пришел, спросил нехотя, да и забыл. Оно понятно, эпоха другая, люди мрут как мухи, но и мать особо о любимом сыне не распространялась, сразу разговор перевела. Не чисто тут.
Так размышляя, о всяких глупостях, пытался не думать о том главном, что произошло, но где-то на окраинах сознания постоянно крутилась мелодия и слова, которые рвали душу.
Так случилось Владимир Васильевич, просто так случилось. Ты ушел от них, они ушли от тебя. Обычное дело, люди умирают каждый день. Живые продолжают жить. Ты не хотел сдаваться, когда тебе врачи сказали твой срок, ты не мог сдаться. Такой характер, ты много делал глупостей в жизни, но ты знал, и все знали, когда вопрос стает ребром, ты не сдаешься, просто не умеешь. Гордыня это грех, но где грань между гордыней и гордостью? А жить без гордости, разве не грех? Ты не захотел благодати забвения, по уму ли, по дурости, уже неважно. Ты посчитал, что имеешь на это право, что сможешь вынести, вот и неси. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. А теперь спать, завтра новый день, и день ответственный.
Это было весьма самонадеянное заявление. Под словом "спать", имелось в виду, нечто другое. Как только я уснул, Богдан погрузил нас в мир таких невыносимых кошмаров, о существовании которых не подозревал. Особенно запомнился последний. Кто-то держит меня за волосы под водой, и я пытаюсь сквозь воду разглядеть его лицо. Я почему-то был уверен, что если смогу увидеть его лицо, то смогу освободиться. Но вместо лица проступал серо-черный то ли туман, то ли пластилин, который непрерывно плыл, на мгновения принимая форму уродливых масок, по сравнению с которыми, африканские ритуальные, казались добрыми матрешками. При этом та часть меня, которая сохранила хоть какую-то связь с реальностью, понимала, что это сон, и что если не сделать вдох, просто умрешь от удушья. Но не мог вдохнуть. Какой-то запредельный страх просто парализовал мышцы грудной клетки, и с ужасом наблюдая за уродливой улыбкой, в которую превращаются пластилиновые волны над моей головой, понимал, что это конец. В последний момент, когда рука держащая меня, начала превращаться в кровавый туман, мне удалось не вдохнуть, а просто открыть рот. С ужасом, ожидая, что в рот, и в легкие хлынет вода, проснулся. Пульс зашкаливал за триста, я был весь покрыт холодным потом, и судорожно, с громким сипением, вдыхая воздух, понял, что если немедленно не расслаблю определенную группу мышц, то мне разорвет мочевой пузырь. Пробежавшись по знакомому маршруту, в темноте натыкаясь на различные препятствия и вернувшись на место, лежал, смотря в темноту.
Я мог обделаться в свои пятьдесят, мало этого, запросто откинуть лижи от кошмаров 14-летнего ребенка. Богдан может повторить это в любую ночь по своему выбору. Если, бодрствуя, мне как-то удается контролировать сознание, то во сне его эмоции вышибают меня на задворки, даже не напрягаясь. Можно попытаться себе на ночь установки ставить, психотренинг и прочие ухищрения, но чувствую, не поможет. Уж больно впечатляюще это было. Цунами, сносящее все на своем пути. Ему эти установки и психотренинг как детские песчаные горки на пляже. Как он вообще дожил до таких лет. А может это все последствия того стресса, что он пережил, и со временем станет лучше. Ну а поскольку информации нет, то и голову ломать не стоит. Давай Богдан пугай дальше. Единственно, что тебе обещаю, так ты меня уже не подловишь. Тебе удалось растворить меня, я почти поверил в твои страхи. Ты можешь себя пугать, не дышать и даже умирать во сне, но для меня теперь важно не потеряться в твоих эмоциях. Иначе не смогу ничего сделать, и ты нас все-таки угробишь. Неприятно конечно, но дело мне уже знакомое. Будем стараться смотреть на все эти страхи, как на фильмы Луиса Бунюэля. Красиво, впечатляюще, но все равно, не больше чем кино.
С такими патетическими мыслями, которые мне казались не совсем своими, в злобном состоянии, "а ну давай, попробуй снова напугать", уснул. Богдан либо ошарашенный таким напором, либо просто исчерпавший на сегодня лимит веселых картинок, больше не буянил, и утром мы проснулись с чувством, что все не так уж плохо на сегодняшний день. Правда, в кармане не было пачки сигарет, да и кармана то не было.
Глава четвертая, поединок
Мать подняла нас едва на улице начало светать. Проснувшись немного раньше, и уже успев пройтись привычным маршрутом, и лежа размышлял над первоочередными задачами, стоящими предо мной. Единственный вывод, который успел сделать до того, как нас с сестрой согнали с печи, это то, что их много, и все совершенно неотложные. Марийка быстро направилась в направлении хлева, явно опасаясь конкуренции с моей стороны, но по дороге успела наябедничать матери, что ее сегодня снова всю ночь толкали. Негодник Богдан, как мне показалось, испытывал чувство гордости за проведенную ночь, и это после того, как он нас едва не угробил. Наверное, потому что сухим проснулся, кстати, тоже вопрос, для таких личностей как он, очень даже характерное заболевание. После недолгой утренней суеты, мы собрались в комнате, перед образами стоящими высоко на полке, застеленной вышитым рушником, в углу комнаты. Все стали на колени, отец начал читать "Отче наш" в древнеславянском исполнении, и все шепотом поддержали его. Я уже приобрел определенную практику, и без особого труда освободил сознание, отстранено фиксируя, что мои губы шепчут малознакомые слова, руки исполняют широкий православный крест, а тело бьет поклоны.
– Умываться – скомандовал отец
Мы с сестрами обувшись выскочили вслед за ним во двор. В воздухе стоял легкий осенний мороз, на пожухлой траве повсюду поблескивал иней. Он же украшал темные ветви деревьев, еще не скинувших листву и соломенные крыши построек. Сестры, с визгом намочив глаза и руки ледяной водой, бросились обратно в хату. Проделав то же самое, но более основательно, взял протянутый мне ковшик и начал сливать воду отцу. Ему на вид было лет 40, чуть выше среднего роста, широкий в кости и в плечах, в нем чувствовалась сила зрелого мужчины, накопленная тяжелым ежедневным трудом. В лице и во взгляде не хватало твердости и властности. Отец, ополоснувшись по пояс, молча, взял ведро с водой, двинулся обратно. С деревянным ковшиком в руке пошел следом за ним, отметив, что батя, за все утро, ни разу не взглянул в мою сторону. Кстати умывание, совершенно не характерно для этой эпохи, где родственники к этому пристрастились?
***
Войдя в комнату, отец занял центральное место во главе стола, по бокам стола разместились все остальные. Справа от него села мать, напротив нее старшая сестра, а рядом с ней младшая. Мне было оставлено место рядом с матерью. Видимо это было мое постоянное место за столом, но, зная как важно место за столом в патриархальном обществе, оно мне не нравилось. Направившись за спину своим сестричкам и наклонившись к Марийке, ласково, но убедительно шепнул ей на ухо "Беги, садись рядом с мамкой". Малышка, схватив свою ложку со стола, сразу отправилась на мое место. Пока все смотрели на нее, продолжил движение, обошел Оксану, уселся в полкорпуса на свободный конец лавки со стороны отца, и легонько двинув ее бедром.
– Подвинься, – спокойным тоном сказал, глядя на мать и улыбаясь.
Оксана автоматически сдвинулась на место, которое только что освободила Марийка, недоуменно глядя то на меня, то на отца с матерью. Я сидел и смотрел на мать. Ей было лет 35, высокая, почти в рост отца, она была очень красива. Но не той спокойной ласковой красотой, которая характерна для большинства красивых женщин. Мать была щедро одарена той редкой красотой, которую можно сравнить с красотой пантеры. Гордая, опасная красота человека, который остается независимым, как бы не повернулась жизнь, красота, которая убьет, умрет, но не подчинится. Кто глава этой семьи, сомнения не вызывало. Она смотрела мне в глаза, и в ее глазах цвета темного золота, сменяли друг друга, и смешивались друг с другом, удивление, надежда и улыбка. Отец недоуменно смотрел на нас, не зная как ему реагировать. Обстановку разрядила мать.
Войдя в комнату, отец занял центральное место во главе стола, по бокам стола разместились все остальные. Справа от него села мать, напротив нее старшая сестра, а рядом с ней младшая. Мне было оставлено место рядом с матерью. Видимо это было мое постоянное место за столом, но, зная как важно место за столом в патриархальном обществе, оно мне не нравилось. Направившись за спину своим сестричкам и наклонившись к Марийке, ласково, но убедительно шепнул ей на ухо "Беги, садись рядом с мамкой". Малышка, схватив свою ложку со стола, сразу отправилась на мое место. Пока все смотрели на нее, продолжил движение, обошел Оксану, уселся в полкорпуса на свободный конец лавки со стороны отца, и легонько двинув ее бедром.
– Подвинься, – спокойным тоном сказал, глядя на мать и улыбаясь.
Оксана автоматически сдвинулась на место, которое только что освободила Марийка, недоуменно глядя то на меня, то на отца с матерью. Я сидел и смотрел на мать. Ей было лет 35, высокая, почти в рост отца, она была очень красива. Но не той спокойной ласковой красотой, которая характерна для большинства красивых женщин. Мать была щедро одарена той редкой красотой, которую можно сравнить с красотой пантеры. Гордая, опасная красота человека, который остается независимым, как бы не повернулась жизнь, красота, которая убьет, умрет, но не подчинится. Кто глава этой семьи, сомнения не вызывало. Она смотрела мне в глаза, и в ее глазах цвета темного золота, сменяли друг друга, и смешивались друг с другом, удивление, надежда и улыбка. Отец недоуменно смотрел на нас, не зная как ему реагировать. Обстановку разрядила мать.
– Давай снедать, – то ли спрашивая, то ли утверждая, обратилась она к отцу и тот, хмыкнув, потянулся ложкой к казану. Мы молча ели чуть теплую вчерашнюю кашу. Молчание нарушил отец, закончив завтрак и начав производственную пятиминутку.
– Я в кузню еду, работы много, – коротко определил он свои задачи на сегодня.
– Дрова нужно возить, дров мало на зиму, – просительно вступила мать, глядя на отца. Тот только неопределенно хмыкнул. По бурным эмоциям Богдана, стало ясно, что этот разговор каким-то боком касается его. Куски услышанных разговоров сложились в картину. Видимо вчера Богдан с Оксаной поехали в лес по дрова, там Богдана и прихватило, так, что батю отправили за теткой Мотрей.
– Мы с Оксаной поедем, – заявил полувопросительно.
– Никуда я с ним не поеду, – начала тараторить Оксана – Он вчера меня так напугал, лежит как мертвый, я его еле в подводу затащила.
– Что было, то былью поросло, – я снова смотрел в глаза матери, прося ее поддержки, она с грустью посмотрела на меня.
– Поедете с Богданом, больше некому, – не терпящим возражения тоном отрезала мать. – Идите, собирайте воза.
Отец, перед тем как отправиться в кузню, помог нам запрячь лошадь, придирчиво указывая то мне, то Оксане на мелкие огрехи. Пока мы собирались, с интересом рассматривал родительское подворье. Строения располагались в виде буквы "П", с одной стороны дом, хлев и птичник под одной крышей, напротив сарай и стодола. Замыкало композицию здание, которое я назвал летней кухней, поскольку в ней был очаг, но без трубы. Дым вытягивался в дырку, которая была оставлена в створе крыши. На зиму дыра была заткнута снопом соломы, и здание служило в качестве амбара, из него же дверь вела в погреб. За летней кухней на пологом склоне начинался огород, обсаженный по кругу молодыми плодовыми деревьями. Склон оканчивался заливным лугом небольшой реки, сразу за которой начинался густой лес. На первый взгляд, от нашей хаты до реки по прямой было чуть больше полкилометра. Кузня стояла в ста метрах ниже по дороге на самом отшибе села.
Пока мы собирали необходимый инструмент, а именно топор, двуручную пилу, моток толстой веревки, две короткие толстые дубовые доски и железный крюк с круглым ушком в конце, пытался найти в доме какое-то оружие. Точно помнил из истории, что в этот период развития человечества, нужно ходить с оружием. Как и в любой другой. Не найдя в доме ничего похожего на боевое оружие, мне удалось собрать кое-какие материалы, которые собирался превратить в копье. Нашелся старый кованый нож без ручки, сантиметров 25 длиной, ровная палка орешника чуть больше двух метров длиной, тонкий ручной буравчик, достаточно острый нож засапожник, и кусок тонкой конопляной бечевки. К этому набору добавился 20 сантиметровый, ровный кусок ветки, который я аккуратно расколол топором, небольшое поленце и точильный камень.
Пока собирал все это, Оксана успела вылезти на козлы, и взяв вожжи в руки, всем своим видом показывала, что уступать это место она не собирается. Оксана ростом была пониже матери, но формами ей уже не уступала, и было видно, что в скором будущем обгонит ее в некоторых размерах, которые обязательно учитывать при кройке платья. Оценив, как она выглядит сидя на козлах, и поняв, что такую демонстрацию, своей душевной красоты, односельчанам, сестра не даст разрушить никому, залез в середину воза, и прислонившись спиной к козлам, принялся осуществлять задуманное. Буравчиком высверлил в торце палки орешника несколько отверстий рядом друг с другом пытаясь повторить профиль концовки ножа которую крепят в рукоятке. Прочистив отверстия, где ножом, где буравчиком от лишней сердцевины и соединив их в щель, туго обмотал конец палки конопляной бечевкой, чтоб не лопнула, когда буду забивать концовку ножа. Зажав торцы поленца пятками ног, мне удалось со второго удара обухом по концовке ножа, достаточно глубоко вогнать его в бок поленца. Любуясь полученной в результате Т-образной фигурой, и уперев концовку ножа, в приготовленное отверстие, начал аккуратными ударами обухом топора по полену, забивать концевик ножа в палку. Затем, освободив нож из полена, осмотрел полученный результат. Нож плотно сидел в торце палки, превратившись в наконечник небольшого копьеца. Из расколотых кусков ветки после непродолжительного строгания и воссоединения получилась перекладина рогатины, которую плотно примотал к древку, проделав в нем для этого сквозную дырку буравчиком. Осталось подточить острие точильным камнем, чем и занимался, пока мы не заехали в лес, и остановились.
В лесу мы искали все что может сойти на дрова, толстые сухие ветки, лесоповал, сухостой, и очистив подходящий объект от мелких веток, распилив на куски 4 – 5 метров длиной, грузили на воза. Что могли, затаскивали сами, остальное конем. Для этого в конец бревна вгоняли железный крюк, через ушко веревками привязывали коня и тащили волоком к возу. Дальше по приставленным дубовым доскам затягивали конем бревно на воз. Нагрузив первый воз, Оксана отправилась домой, благо, там было кому, помочь разгрузить, а я остался дальше рубить сучья. Незадолго перед этим, когда мы переводили дух после загрузки воза, я спросил ее.
– Оксана, а где я вчера забился?
– А вон оттуда бежал, лица на тебе не было, все кричал "Тикай Оксано!", добре, что я коня не распрягла, развернула воза, а ты добег почти, но запнулся, грохнулся лбом о пенек, и лежишь как мрец, белый весь. И чего ты туда только поперся, дров и тут везде полно.
– Кабы ж я знал чего, то сказал бы, – пытаясь вызвать воспоминания Богдана о вчерашнем дне, меня уже тянуло пройтись вчерашним маршрутом, и разобраться, что ж случилось на самом деле. – А дальше то, что было?
– А что дальше, дальше, сама не знаю, как тебя на воза затащила, видно Бог помог, тяжелый ты как колода, гоню в село, а сама реву и голосю всем, "Богдан забился!". А ты лежишь белый, только головой на ямах мотает, да о воз бьет, как поленом, и ни звука. – Сестра разревелась от воспоминаний, обняла меня, и начала целовать в щеки. – Боже, как же напугал, непутевый ты наш. – Неловко обняв ее за плечи, я пытался исчезнуть, уйти из сознания, забиться в самый дальний угол, отгородиться, не слышать, не видеть, не чувствовать, как Богдан гладит ее по голове, шепчет что-то, успокаивая, как они весело смеются над чем-то своим, к чему я не имею никакого отношения. Это трудно, вдруг почувствовать, как ты впервые взял чужое, трудно описать это мерзкое, подленькое чувство, в котором так много оттенков и вкусов. Забившись, как пойманная рыба, которую любопытство завело в сеть, из которой уже не вырваться, ничего не просил у Господа, мне просто хотелось в ту минуту, так и просидеть закуклившись, весь остаток дней, на задворках чужого сознания, ожидая часа, для кого последнего, а для меня первого, первого часа свободы.
Оксана укатила в село, а Богдан ушел куда то вглубь, где он обитал, при этом, легко выудив меня на верх, на авансцену событий, оставил сидящим на пеньке с пустой головой и букетом эмоций. От него в мою сторону шли волны тепла, благодарности за то, что я есть, что ему спокойно со мной, мальчик утешал меня, взрослого дядю, который в очередной раз пожалел, что ввязался во все это. "А если я угроблю нас Богдан, ты не пожалеешь об этом?" Спросил скорее себя, чем его, не надеясь на ответ. "Нет". Лаконичный, и непривычно сухой ответ, холодной изморозью прояснил затуманенную голову, приморозив клубки эмоций. Взяв рогатину, отодвинув в сторону все, что мешало думать, отправился в сторону указанную Оксаной, рыская по сторонам, и пытаясь найти как следы на поверхности грунта, так и следы воспоминаний в голове. Отметив по ходу движения, как ловко движется Богдан по лесу, даже лучше меня, практически беззвучно, нога замирает над землей, носок ищет твердую опору, попутно раздвигая все, что лежит сверху, и может выдать сухим треском. Вдруг, мой взгляд зацепился за непривычный для леса предмет, выглядывающий из опавших листьев. Это была стрела с поврежденным оперением, трехгранным, узким наконечником, сантиметров 90 длиной. Разглядывая находку, медленно, зигзагами двинулся дальше, внимательно рассматривая поверхность земли, в надежде увидеть свежие следы. "А стрела свежая, дерево светлое, не потемнело, наконечник блестит, салом натертый, даже смазка на нем еще чувствуется, об ветки оперенье побило, да на излете в листья зарылась, вот и не нашли ее, а может времени искать не было. Стрела боевая, бронебойная, такой стрелой по зверю не стреляют. Летела она вчера, скорее всего, Богдану в спину, да в ветках заблудилась. Не даром малец так напугался. А вот и следы. А примерим-ка мы к ним, Богдан, твою, а теперь нашу с тобой обувку, небось, вчера в той же был. Отпечатки совпали, ты вчера тут бежал, вон расстояние между следами больше метра, на спокойный шаг не похоже". Вдруг, как прорвало, накатили воспоминания Богдана, яркие настоящие картинки вчерашних событий. Вон из того оврага, что виднеется впереди, метрах в ста пятидесяти, показывается, чем-то знакомая, фигура казака, ведущего в поводу двух коней, а из-за того дерева, метрах в пятидесяти отсюда, вдруг, появляется страшное чудовище с железным лицом. Лицо страшно блестит и искажается горящими провалами глаз, он направляет в твою сторону железную руку, ты бросаешься в сторону и бежишь, слыша позади топот и хриплое дыхание железного человека. Ты бежишь и кричишь "Тикай, Оксано!", видишь, как она разворачивает воза, и тут он настигает тебя, падая, ты чувствуешь, что умираешь, и все застилает черная пелена.