У Иранны брови, как крылья у птицы: изогнутые, тёмные, красивые, наполненные сигналами-символами. Нахмурились - недовольство. Поднялась левая бровь-крыло - ты ошибся; правая идёт на взлёт - есть надежда выкрутиться; обе поднимаются вверх - никогда не угадаешь, что будет дальше: смех или удивление, ирония или ободрение.
Она боялась и любила эти подвижные крылья, могла смотреть за их плавными взмахами бесконечно.
У Иранны чистый высокий лоб, гладкий, как белый валун у озера. Ни одного изъяна, ни малюсенькой морщинки. Не каждая молодая девушка может похвастаться такой кожей...
У Иранны тонкий нос и сочные губы, а волосы - она знает - цвета спелой сливы, хоть и спрятаны наглухо под шапочкой-платком... А голос глубокий, как бездонная пещера в заброшенной долине...
Никто не знает, как становятся муйбами и почему. Кажется, они живут в поселениях вечно. Приходят ниоткуда, незаметно, и становятся частью природы, быта, как цветы или деревья, родниковая вода или горный ветер.
Она хотела бы стать муйбой - независимой. уверенной в себе, не нуждающейся в чьём-то присутствии или одобрении. Слушать птиц и варить зелья. Раскладывать карты и видеть будущее. Лечить скот и учить детей. Плести нити Обирайны и никогда не желать другой доли...
- Мила! - строго, но тихо; просто, как точка в конце предложения. "Вернись, вынырни, слушай внимательно", - говорит одно слово.
Она вздыхает и пытается вслушаться в неспешный рассказ, погрузиться в легенду. Но больше всего хочется ей сейчас оказаться в саду, где рождается новая легенда, - она уверена.
Счастливый Геллан - он уже вырос. Сильный Геллан - он смог преодолеть страх. А может, никогда не чувствовал его по-настоящему.
Порой ей кажется, страх - тёмный лабиринт со множеством узких тесных проходов, ответвлений, узлов, каждый из которых заводит в тупик. Безвыходный лабиринт, живущий у неё внутри.
Она боится людей - маленьких и больших. Боится звуков и шорохов, темноту и яркий свет. Боится поворачиваться спиной и чувствует себя слегка защищенной, только когда прижимается лопатками к стенам... Но и тогда боится, что из-за стены кто-то протянет руку и вцепится в волосы, оскалит клыки и вонзит их в шею, жадно высасывая кровь...
Два пёсоглава неотступно следуют за ней и вырвут горло любому, кто посмеет приблизиться со злом. Стоит только сделать знак. Но даже это не даёт ей уверенности и спокойствия.
Иногда она мечтала стать могущественной волшебницей, самой сильной на Зеоссе. Получить силу, которая позволит сжаться до точки, неприметного маленького пятнышка, чтобы получить свободу. Свободу от людей, которые могут сделать больно...
- Мила!
"Ты не слушаешь меня", - говорит её имя в устах Иранны. Опять она всё пропустила... в который раз... Наверное, это бесполезно, и Иранна зря тратит время на неё. Зря таскает на уроки и знакомит с детьми... Всё зря, уже ничего не исправить... Она никогда не перестанет бояться, потому что не знает, как это. Никогда не сможет разговаривать нормально, потому что не помнит, говорила ли по-другому...
"Не думай так", - голос Иранны звучит где-то внутри, но она никогда не признается, что слышит его. Может, ей это только кажется... Как кажется порою, что Геллан с муйбой разговаривают, не разжимая губ.
Ученики муйбы легко учатся, и даже малыши умеют колдовать. Кто во что горазд. У зеоссцев это в крови - самозабвенно складывать пальцы в знаки, бросать карты, творить мелкие пакости, что-то придумывать, экспериментировать, соединять, смешивать, наводить морок... Она не умеет. Ничего. Как белое полотно: чистое, ровное, без морщин и складок, без желания стать скатертью или рубахой. Кусок холста, на котором никогда не появятся узоры.
"Не думай так" - опять этот голос где-то между сердцем и желудком, бьётся щекоткой, сбивая дыхание.
Толпа детей благодарит Иранну и шумно рассеивается по окрестностям. Сегодня только легенды - история сказок о прошлом Зеосса. Было или не было? Наверное, этого не знают даже муйбы.
Можно перевести дух. Становится почти тихо. Жужжит полосатобрюха, спешит собрать нектар: скоро зима, нужно её пережить. Во всю пасть, обнажая крепкие клыки, зевает Кинн - верный пёсоглав... И глаза Иранны, от которых хочется спрятаться внутрь себя.
- Тебе бы хотелось назад, в сад, где мерцатель, Геллан и звёздная Дара, - она не спрашивает, утверждает.
Мила кивает в ответ: там интереснее, тем более, мерцатель... Единственное, чего ей захотелось за столько лет... Не по прихоти, а из желания сделать что-то полезное. Крошечный пятачок света внутри, сказавший, что это поможет Геллану справиться. Это она попросила отправиться на охоту, хотя он не очень хотел...
- Ты могла бы пропустить урок, но им нужно поговорить.
Ещё один кивок: она понимает.
- Не важно, что ты не слушаешь. Однажды ты услышишь или вспомнишь. Преодолевать себя можно понемногу. Капля воды ничего не значит. Но если она падает постоянно, то способна прожечь камень насквозь.
Когда никого нет, слышать Иранну легче. Окунаться, падать в голос, как в пещеру без дна в заброшенной долине... Однажды она хотела сделать так, но не смогла, пострашилась...
"Не думай так!" - строгий удар прямо под сердце. Но муйба никогда не сердится же?.. Или умеет, но не показывает?..
Воздух рывками входит в лёгкие: не так-то просто дышать, когда бьют под дых.
- Полежи на траве, а я буду рядом.
Мила послушно сползает со ступени и осторожно ложится на спину. Так легче. Небо высоко-высоко. Когда-то здесь летали драконы, разные, цветные, как пёстрые волосы медан. Иранна говорила, что Драконий материк не просто земля, а сам Древний дракон, отдавший свою жизнь за жизнь людей на Зеоссе. Окаменел, стал твердью, чтобы люди могли двигаться по суше и выжить, не страшась глубин и волн океана... Знай он, как принимают его дар, стал бы умирать?..
- Иногда не надо думать о пользе или корысти, не надо ждать награды или почести. Сделать по порыву, внутреннему зову и не оглядываться.
Ну, конечно. Иранна подслушивает мысли...
Хорошо быть драконом - сильным, большим, могучим. Летать в небе и не бояться никого и ничего, умирать или жить по своему желанию, превращаться в сушу или прятаться глубоко под землёй, чтобы согревать твердь изнутри.
Мила поворачивается на бок и следит за муйбой. Та смешивает что-то в чаше, трет пестом медленно, по кругу.
- Хочешь мне помочь?
Да, наверное, это хорошо: не спеша размешивать что-то, слушать, как трётся о стенки чаши зеленоватый нёф - камень, из которого вытачивают песты...
Она протягивает руки, Иранна тут же даёт ей чашу. Внутри - полуистертая паста. Желтая с зелёными точками и голубоватыми нитями, комковатая и вязкая. Мазь? Снадобье?
- Это часть ингредиентов для сложного заклинания. Хочу попробовать... кое-что.
Шурх-шурх. Пест месит разноцветную вязь.
Шкряб-шкряб - трёт каменную чашу приятно, бархатно, с хрипотцой.
Чавк-чавк - смесь слегка пузырится и чавкает почти как Тяпка, уплетающая мимеи.
Чмок-чмок - так целуются мужчины и женщины - она однажды видела и испугалась, но не смогла убежать, сидела тихо и смотрела, а сердце грохотало так, что она испугалась ещё больше: вдруг её услышат? Но они не услышали - им слишком хорошо было друг с другом, она это чувствовала...
Бульк-бульк - вязкая паста пузырится сильнее и побулькивает, как Ираннино варево в котлах. К желтому, зелёному и голубому добавляются красные точки, сине-оранжевые кляксы, розоватый отсвет...Это похоже на радугу, что живёт в шкурках мерцателей. Сияющую радугу, которую невозможно создать искусственно, как ни старайся, какие краски в руки ни бери...
Глумк - паста превращается в один большой пузырь, влажно лопается - и летит ввысь толстый сноп радужного света. Точь-в-точь, как на небе, когда солнце играет с каплями дождя. Точь-в-точь, как уникальная шкурка мерцателей, которые боятся даже своей тени. Как и она...
Слабые руки дрожат от напряжения, им тяжело удержать вибрирующую, ставшую вмиг тяжёлой, каменную чашу. Иранна огорчится, если она уронит такую ценную смесь...
Это последнее, о чём она подумала, прежде чем нырнуть в спасительную темноту обморока. Но перед тем, как улизнуть, слышит довольный голос Иранны:
- И всё-таки ты колданула, Мила. Да так, что обзавидовались бы сайны!
Глава 14
Бойся отражений. Дара
Я устала. Ещё день толком не начался, а у меня голова уже готова взорваться, как бешеный огурец.
С верхней площадки для взлёта мы возвращались в полном молчании. Геллан шёл впереди, я плелась сзади. На крутых поворотах он не забывал подавать мне руку, но, кажется, думал о своём и делал то, к чему привык: эдакая джентльменская машинальная вежливость, впитанная с молоком матери или вбитая годами долгих нравоучений.
Спрашивать ни о чём не хотелось, и я ломала голову, как мягко намекнуть, что хочу побыть наедине. С мыслями и собою - при закрытых дверях. Но золотоволосый крылатый бог то ли догадался, то ли думала я слишком громко, - подвёл к моей комнате.
- Я покину тебя на пару часов. Приду, и отправимся обедать.
Заметьте: деликатно так свалил на себя мои проблемы. Не мне, а ему нужно отлучиться. Кивнула головой, как китайский болван, юркнула за дверь мышью и почти сразу начала стягивать с себя шмотки. Срочно в душ, вымывать чехарду из мозгов.
Чистая вода, пахнущее невесть чем мыло немного успокоили. Дурацкое платье балахоном расстроило: выглядела я в нём пугалом средневеково-огородным, как крестьянка какая-то дикая. С кроссовками пришлось расстаться, но сапожки, к платью-рубахе предложенные, мне понравились: мягкие, узорчатые и точно по ноге.
Я затянула в ванную пуфик и, пристроившись у мутного зеркала, принялась волосы мокрые расчёсывать. Дурацкое занятие, особенно с гребешком в руках. К счастью, я вспомнила слова Геллана об умном мейхоне, закрыла глаза и представила свою любимую расческу. Ну, как вам сказать? Расчёска появилась. И почти такая, как нужно. Видать, думать правильно я ещё не научилась. А может, он создавал вещи, как видел или как мог.
Волосы у меня по пояс - блажь папули. Давно безжалостно рассталась бы с косой, но с моим папой лучше не спорить... до поры до времени. Модные прически я решила делать после окончания школы, когда вырасту. Стану взрослой, и папуля смирится с этим. Спорно, но в мечтах я не собиралась бояться его гнева.
Сижу, значит, чешу косу, и что-то как-то нехорошо мне. Словно кто-то следит за мной из зеркала недобрым взглядом, злобным и кинжалистым. Я раз в подобие зеркала глянула, второй... вроде как нет ничего, но только глаза опущу - трындец что творится.
Нервы не выдержали. Вскочила - и дёру из ванной. Двери закрыла, аж полегчало. Тихо так, спокойно. Прочёсывая прядь за прядью, поняла, что засыпаю, проваливаюсь, отключаюсь, но ещё стойко пытаюсь волосы в порядок привести: запутаются же, потом со слезами не раздерёшь...
И тут началось. Тихий шорох. Затем скрип. Потом скрежет, словно кто-то ногтями по шероховатой поверхности провёл. Долго так, протяжно, с оттяжкой. Фильмы ужасов смотрели?.. Так вот, только тягостной музыки, по мозгам ездящей, не хватало для полного атаса.
Спать мне, естественно, перехотелось. Сидела на кровати, зажав расческу в потной ладони, с выпученными глазами и сердцем, что готово было выпрыгнуть из ворота иноземной рубахи и зайцем ускакать в поля. Или ещё куда подальше.
К повторившемуся царапанью добавилось какое-то бульканье. Ждать, чем всё это закончится, я не стала - пулей вылетела из комнаты, покрепче дверь ногой приложила и, заметавшись, рванула туда, где комната Геллана находилась.
Не знаю уж, память у меня хорошая или просто повезло, как дуракам порой везёт, но комнату я нашла быстро. Влетела торпедой, без стука, и привалилась к дверям спиной, переводя дух.
Он стоял посреди комнаты, голый по пояс, спиной ко мне. Статный, широкоплечий. Левое крыло наслаждалось свободой, покорёженное правое чуть распрямилось, на нём видны были розовые, уже затянувшиеся царапины. Как и на боку. Мимеи, похоже, потрудились на пять с плюсом: от кровавых ран остались только розовые рубцы.
Не знаю, как я успела всё это заметить: обернулся он почти мгновенно, сжатый, собранный, готовый дать отпор. Брови сведены, глаза жесткие, как подошва кирзовых сапог, скулы заострены, губы сжаты.
А затем мы как будто на Луну попали и веса лишились. Он посмотрел в мои глаза, застыл. Зрачки расширились - и глаза из голубых превратились почти в чёрные. Лицо расслабилось, смягчилось, стало каким-то незащищённым, как будто шелуха какая-то спала. А я впервые смотрела на него без страха и отвращения...
Затем он моргнул - и всё исчезло. Шум в ушах рассеялся, тело стало тяжёлым, как ему и положено, а воздух больше не напоминал разреженное пространство.
- Что-то случилось, Дара?
Он сложил крылья и натягивал рубаху. Я откинула руками влажные волосы с глаз.
- Там... что-то скребётся. В комнате, в ванной. Может, я сумасшедшая, но оно, наверное, смотрело на меня из зеркала, а потом вылезло...
Не знаю, что я молола, сбивчиво пытаясь объяснить, от чего удрала из комнаты. Меня вдруг накрыло удушливой волной стыда, показалось, что сейчас он вытурит меня вон и скажет, что я спецом что-то выдумываю, чтобы в его комнату влезть. Но он не вытурил.
Пока я блеяла, мычала и махала руками, он жестко шнуровал жилет, затем намертво закрутил узлом длинные волосы и надел поверх жилета какую-то сбрую. Она плотно легла по всему телу, как будто слилась с ним в объятии, щёлкнула возле горла большой сиреневой застёжкой. С виду - как драгоценный камень, но я таких огромных никогда не видела. Камень мерцал и пульсировал, переливался плоскими гранями.
Затем появились кожаные нарукавники - плотные, доходящие до предплечий. С дырками на локтях. На левом мерцал ещё ряд каких-то лампочек-камней. Он вытянул эту руку, смотрел на неё, наклонив внимательно голову. Как будто прислушивался или слушал неслышную мне речь...
- Подожди меня здесь.
Уверенный шаг, твёрдый голос. Три слова, но в них что-то типа: "Отстань, не мешай, я очень занят. Не смей ослушаться".
Я прилипла к дверям намертво. Он осторожно прикоснулся к моим плечам и мягко отвёл в сторону. Как полоумную с размягченными мозгами.
- Я скоро. - сказал - и исчез. Я даже не поняла, как он дверь за собой закрыл.
Ага, сейчас, разбежалась я сидеть и ждать. Нашёл прекрасную Рапунцель, блин. Я рванула дверь на себя и помчалась следом. Или хрен его знает, куда. В сторону своей комнаты - он точно пошёл туда.
Я замешкалась всего на несколько секунд и по идее должна была дышать в белокурый затылок, но, может, он шёл потайными коридорами, а может, превратился в духа или тень - его нигде не было.
Двери в мою комнату распахнуты настежь. Гул стоит такой, будто ветер воет в трубу. Геллан стоит ко мне лицом. Точнее, передом, как избушка на курьих ножках... Ноги широко расставлены, лицо опущено в пол, руки расслаблены, лишь пальцы на изуродованной руке слегка подрагивают. Поза такая эффектная, как у певца на сцене. Микрофона не хватает для полного комплекта. Фиг знает, что за дурацкие мысли вот в такие моменты в голову лезут, как тараканы...
Всё остальное произошло быстро. Я, наверное, только варежкой хлопала туда-сюда, чуть язык не откусила. Не могла ни пошевелиться, ни заорать, ни метнуться вперёд. Да оно и к лучшему, надо сказать.
Сзади него появилось это: что-то такое бесформенное, как облачная половая швабра лохматая, с толстыми канатами-щупальцами. Открыло тёмный рот-дырку, постепенно расширяющийся и превращающийся в длинный-длинный тоннель-спираль.
Хотелось заорать, махнуть рукой, предупредить... Но он не нуждался в моих потугах: в какой-то момент легко оторвался от пола в прыжке, прыгнул высоко, развернулся в воздухе, вынул из сбруи какой-то тёмный шар и метнул прямо в раскрытую пасть-засоску, а второй рукой раскроил лохматую швабру светящимся клинком. От головы до пола.
Вой стоял такой, будто взбесились "скорая", пожарная машины и сирена воздушной тревоги вместе взятые. Что-то где-то сыпалось, булькало, вихрилось. Геллан уже приземлился, сидел на корточках, прилегая на одно колено и закрыв голову обеими руками. Спокойно, не шевелясь, почти как изваяние роденовского мыслителя, только в другом ракурсе.
Через пару минут вой почти прекратился, комната напоминала Куликово поле после битвы с врагами. В воздухе летал какой-то пух, будто стае гусей задницы общипали...
Но это ещё был не конец. Он плавно поднялся с пола. Так, будто не было в его теле костей. Наклонил голову, прислушиваясь и присматриваясь к левой руке с фонарями-мигалками. А затем направился в сторону ванной. Не шёл - скользил. На миг задержался возле дверей, затем резко дёрнул её на себя и мгновенно вскочил вовнутрь. Через секунду послышался звон битого стекла, как будто купол стеклянный обрушился. Или хрустальная люстра в оперном театре рухнула...
Он вышел оттуда, как из столовой. Спокойно. Остановился на пороге, стряхивая с головы и плеч белёсые осколки того, что было подобием зеркала.
Поднял взгляд, заметил меня. Скулы стали острыми, как лист бумаги, но больше он ничем не выдал, что сердится.
- Я же просил посидеть в моей комнате. Но ты никого не слушаешь, да, Дара?
- Ну... иногда слушаюсь. Но редко. С какой стати я должна была сидеть там одна? А вдруг ЭТО туда вметелилось бы?..
Кажется, его отпустило, в глазах мелькнула улыбка, но губ не коснулась.
- ЭТО туда бы не вошло. Моя комната защищена: никто туда не влезет, не вползёт, не просочится.
- Ну, я ж туда почему-то проскочила, - я возражала только из духа противоречия.
Кажется, его это позабавило. На левой щеке появилась ямочка. Мягкая такая, красивая... В противовес огромной уродливой вмятине справа... Но улыбаться он ещё не был готов.
- Ну, ты ж не ухайла... Я надеюсь.
- Ухайла?.. Это че за дрянь такая?.. Звучит как ругательство.