На ступеньках оглянулась на секунду, и показалось, в морозной мгле в большой мохнатой, путающейся в ногах шубе идет к училищу доктор.
Она заперла двери, прошла в свою комнатку и, не зажигая огня, торопливо стала раздеваться в радостном предвкушении чистой холодной постели, которая быстро станет согреваться, как только она юркнет под одеяло.
Казалось, ей и конца не будет, этой зиме. Все те же утонувшие в снегах избы, по-старушечьи выглядывавшие в белых капотах, те же бесконечные снега за околицей, та же глубоко ввалившаяся в сугробах дорога посреди улицы — когда едут в санях, видны лишь плечи да головы — и все выше и выше растет обледенелый бугор у колодца, и лошади, когда пьют из колоды, припадают на одно колено, — не удосужатся мужики сколоть лед. На святках ездила Галина с матушкой в деревню за пятнадцать верст на елку в училище. Познакомилась с товарищами, с учителями, с учительницами.
И опять все оказалось обыкновенно, и все иначе рисовалось прежде.
Люди как люди. Смеялись, шутили, ухаживали друг за другом. Ни бросающихся признаков нищеты, ни забитости, ни печати молчаливого высокого призвания несущих свет знания во тьму невежества.
Не было и романтической дымки, так таинственно и красиво окутывающей человеческую жизнь: стены проплаканы слезами; и где-то в глубине несознанно пожалела об этом Галина.
Говорили о мясе — трудно доставать стало, и молоко подорожало, об инспекторе, об экзаменах, об училищном совете. Судачили об отсутствующих товарищах. Все было просто, обыкновенно и от этого как будто немножко навыворот.
Но когда ехала назад с матушкой и прятала от режущего ветра раскрасневшееся лицо в отороченные вытертым мехом рукава, было чувство удовлетворения, точно еще какая-то сторона в жизни пополнилась.
И еще приятно запомнилось: когда садились в сани, учителя все вышли, усаживали и провожали, а она с матушкой кричала:
— Уходите, уходите, а то простудитесь.
Посетило школу, наконец, и начальство. Это случилось после обеда.
С утра еще отпустило; снег осел и поплотнел, а дальние леса и небо на краю стали сизыми. Училище опустело, и Галина, пообедав, пошла в лавочку.
Иван Федорович, как всегда, встретил низким поклоном, снял картуз и стал объяснять:
— Это каким манером. Заболела моя супруга. Сами видали, комплекции она обширной, в одну душу кровь пустить. Пустили ей кровь, сразу из нее дух чижолый зов вышел, просто как мешок слегся, и стоять не может. Хорошо.
Вдруг он скосил голову и прислушался:
— С колокольцами... Нет, не становой... У энтова перезвон смелый: тили-тилин-длин-длянь... А у этого будто один колоколец. И не урядник. И не штраховой, энтот на одних бубенцах ездиить. Да уж не до вас ли? Слыхать, кривой сгоняет ребят. Либо инспектор. Ну, теперя шуметь будет, дюже ответственный.
Галина вышла из лавки. Вдоль терявшегося в сумерках порядка изб бежал без шапки Василий, стучал батожком в оконце и кричал:
— Выгоняй ребят в училищу, начальство требует.
Подбежал к Галине:
— Инспектор приехавши, требуют.
Около училища стояла тройка, чуть пошевеливая бубенцами; широкие сани с ковром.
В сумерках неосвещенного класса, в волчьей шубе, в мохнатой шапке и в теплых сапогах ходил, поминутно оборачиваясь, какой-то круглый, толстый, небольшого роста человек, бесцеремонно заглядывал в комнату учительницы и пронзительно, неприятно кричал:
— Безобразие! Непорядок! Что это такое!..
И, увидев в смутных сумерках Галину в шубке и шапочке, накинулся:
— Ждать заставляете!..
— Я не была предупреждена...
— Депутацию прикажете посылать?.. И школа, по всему видно, распущена... Так в шубе и будете принимать?
Галина, чувствуя подступивший ком к горлу, пошла раздеться. Ребятишки наполняли класс и, испуганно оглядываясь, рассаживались по партам. Василий зажигал лампу. Галина стала у крайней парты, стараясь держать себя в руках.
Маленький кругленький человечек все катался по классу, волоча шубу и не глядя на девушку.
— Молитву!
Стуча и шумя ногами, поднялись ребятишки и повернулись к иконе, которой не видно было в затянутом чернотой углу. Инспектор придавил лоб тремя сложенными в крест пальцами, дожидаясь.
— Марфуша, читай, — сказала Галина, преодолевая все стоявший у горла ком.
— По фамилии!.. — пронзительно закричал инспектор, все держа на лбу пальцы и слегка наклонив в выжидании голову.
Галина на секунду запнулась, с усилием припоминая.
— Баландина, прочитай молитву.
Девочка подняла к черному углу синие глазки, придавила, как и инспектор, ко лбу пальчики и тоненьким голоском:
— Преблагой...
Да вдруг повернула голову, глянула из-под руки на учительницу:
— Да мы уж читали утресь молитву...
— Читай, читай...
Инспектор так и закипел и покатился по классу:
— Вы имеете понятие о школьной дисциплине? Или это пустой звук для вас?..
— Преблагой господи, ниспосли благодать духа твоего святого...
Инспектор истово крестился, поглядывая на учеников, которые тоже взапуски крестились.
Когда кончили, инспектор сказал:
— Ну, ты, крайний. Семь яблоков да три, да четыре отнять от них, а остальное раздать троим, сколько каждый получит?
Мальчишка глядел, разинув рот и глаза.
— Ну, что ж ты?.. Покажи руки.
Мальчик, не понимая, протянул руки, черные, с траурными ногтями.
— Что это у тебя, руки?! Это — лапы с когтями. Ну, ты, ты, покажи... У всех одно и то же... Звериные лапы, а не руки. Чтоб сейчас постригли ногти. Марш по домам!..
Ребятишки, всё не понимая, сгорбившись, по-заячьи оглядываясь на инспектора и толкаясь, вывалились из класса и побежали по улице.
Инспектор прокатился по классу и подошел вплотную к неподвижно стоявшей Галине.
— Вот что я вам должен... — и осекся.
Он ни разу до этого не взглянул в лицо учительнице, все время раздраженно чувствуя только ее неподвижную безответную фигуру. А теперь взглянул в эти запушенные густыми ресницами девичьи глаза, влажно сиявшие не то от волнения, не то обидой и горечью. И щеки горели молодым ярким румянцем.
— Да вы садитесь, пожалуйста... С ребятами ведь нельзя, дисциплина нужна... Эй, кто там!.. — инспектор все старался стащить с себя тяжелую шубу. — Человек... сторож!
— Василий, — позвала Галина, — снимите.
Василий неуклюже стащил шубу, а инспектор, стараясь сделать это ловко и с трудом перегибаясь через живот, снимал калоши.
Без шубы он оказался еще более круглым и подвижным, с голым лицом и тремя седеющими волосками на подбородке; и все потирал руки.
— Проклятая служба... Устал, понимаете, устал, сколько проехал, намерзся... Благо еще потеплело сегодня... Опять надо ехать, надо опять, иначе не успею объехать... Позапущено везде... Не поверите, не школы, а бог знает что... Вот у вас ученики прекрасное впечатление производят, осмысленные лица, ну, словом, совсем другое...
Он все потирал руки, присел на парту, опять встал.
«Господи, да чего ему надо...»
— Поверите, глотка чаю за целый день не успел... Торопишься, торопишься...
— Может быть, стакан чаю? — неуверенно спросила Галина в недоумении.
— Бели только не стесню... если только не стесню... Я ужасно боюсь причинить затруднения вам... Позволите?
Он прошел в ее комнатку, а она позвала Василия.
— Василий, голубчик, поставьте самовар, а когда подадите, посидите, пожалуйста, возле дверей. Пожалуйста, никуда не уходите...
Инспектор поглядывал на открытки, в уютном беспорядке лепившиеся по сосновой стене. Чистенькая постель, книги и журналы. Веяло уютом, милой девичьей чистотой.
Кипел зеленый самоварчик, иногда пел тоненько и заунывно.
Инспектор говорил без умолку, передавал городские новости, ругал директора, рассказывал о театре.
— Должность наша собачья и, откровенно сказать, никому не нужная. Ведь я отлично знаю, как вы все нас ругаете и терпеть не можете. Да и я бы на вашем месте... Но поймите же, был я учителем гимназии, с директором нелады... Все из-за учеников, — находили, я слишком мягко с ними... Пришлось уйти. Ну, здесь... я понимаю, собачья должность. По-собачьи кидаешься, грызешь, лаешь, — не станешь этого делать, попросят. Безвыходно. И никому это не нужно.
«Да он не сошел ли с ума?»
Раза два Галина выходила посмотреть, тут ли Василий, — он дремал, поклевывая, на скамеечке. А когда возвращалась, видела сквозь щель отворяющейся двери, инспектор торопливо поправляет перед ее маленьким зеркальцем длинную косичку жиденьких волос от уха наискось через круглую лысину.
В окнах уже чернела ночь, и слабо погромыхивали бубенцы на устало встряхивающихся лошадях.
— Ведь, как вам сказать, я никогда не был женат; как говорится, без хозяйки дом сирота. С другой стороны, живешь, служишь, что же дальше? Зачем все?
Галина спокойно смотрела на него, на его круглую голову, нос пуговичкой и вдруг почувствовала: она — инспектор, а он на положении учителя. Хотелось рассмеяться, но сделала усилие и предложила еще чаю.
Галина спокойно смотрела на него, на его круглую голову, нос пуговичкой и вдруг почувствовала: она — инспектор, а он на положении учителя. Хотелось рассмеяться, но сделала усилие и предложила еще чаю.
Уже было около двенадцати часов, когда инспектор стал прощаться. За черным окном затрепыхали бубенцы, зазвенел колокольчик, все слабея среди тишины, пока не замер.
Галина постояла, расклеила пальцы, сняла зеркальце и глянула. Оттуда глянуло милое с опушенными глазами лицо и с гордым вырезом ноздрей. Улыбнулась, и там улыбнулись милой улыбкой, набежала ямочка.
«Дурак!..»
И повесила на место зеркальце.
Хотелось поскорей уснуть, и все мотались среди бесконечных снегов инспектора, никому не нужные, непоседливые. И надо было что-то додумать.
Она натянула одеяло до подбородка.
«Дурак!..»
А кто-то сказал:
«Разве только для тебя счастье?»
«Так то — я, а то — он...»
И стала сладко засыпать.
Долго утром не могла справиться с ребятами Галина. Сбились в кучу и наперебой рассказывали про инспектора, про его волчью шубу, мохнатую шапку, огромные сапоги.
— Галина Александровна, дай ты нам ноженки, когти обрежем.
И целых пол-урока резали друг другу ногти; смех, крики; кому обрезали до самого мяса, и сочилась кровь. На партах, как шелуха слоями валялись обрезки ногтей с черной грязью.
— А ну, кто разрешит вчерашнюю задачу?
— Я, я, я!..
Все повскакали.
Галина четко и ясно сказала условие, с удивлением глядя в широко открытые внимательные детские глаза
«Да они новые, мальчишки эти и девчонки... Когда же это...»
— Ну?
— Три.
— Два, два, два!.. — закричали все, подняв руки.
— Так, по два яблока каждому.
И, чувствуя новую близость к ребятам, сказала:
— Ну, я вам почитаю что-нибудь.
Ребятишки радостно взгромоздились вокруг нее на партах, друг на друге.
В первый раз, читая, она испытывала удовольствие. Взглянет мельком, а в нее с жадным вниманием впились пятьдесят пар детских глаз.
«А какими они перед ним-то идиотами были...»
Через несколько дней инспектор снова неожиданно появился. У него был довольно сконфуженный вид. Приехал днем. Оправдывался тем, что надо было возвращаться. Целый час пробыл на уроке, ласково спрашивая детей.
Галина спокойно с прячущейся усмешкой вела занятия.
«Таких стричь надо...»
И уверенно попросила похлопотать об отпуске средств на библиотеку. Тот засуетился, обещал непременно устроить, поговорить с директором, с Никифором Лукичом, попечителем школы.
Галина сдержанно благодарила.
В деревне, как в одиночке, время ползет убийственно, а оглянешься — сзади месяцы и годы.
Вот и зима перевалила через морозы, стала слабеть. На пригреве стала капать с крыш капель; тени на снегах крепко посинели, и восход солнца по порядку передвигается за избами все ближе и ближе к церкви. Летом оно всходит по другую сторону от церкви.
У Галины все то же, все те же ребятишки, все те же бабы с усталыми лицами, с хворостями и горем; те же мужики по разным делам приходят; та же заваленная снегом улица, тот же колодец посредине с намерзшим бугром у колоды.
И где-то далеко-далеко маячит город, театр, «Пиковая дама», вечеринки, молодежь — все, без чего, казалось, жизнь не в жизнь, маячит вдали и становится почти воспоминанием.
Приехал доктор, прибежала Гашка звать к матушке.
— Опять приехали раскосые гости да че-орные.
Гашка покатилась со смеху, потом сразу стала серьезной, с тупым животным подбородком и удивленно круглыми глазами.
— А у меня жаних есть.
— Ну, что же замуж не выходишь?
— Ды кладки требует: чтоб тулуп мне, ды два одеяла, ды две подушки. А отец с матерью не дают.
— Отчего?
— Не из чего.
— Жалованье собирай на приданое.
— Отец с матерью забирают.
— Зачем же ты отдаешь?
— Как же не давать? Никифор Лукичу за рендованную землю все несут.
Она постояла, переминаясь с ноги на ногу, что-то туго вспоминая.
— Поп дюже гоняет и матушка.
— За кем гоняет?
— За женихом.
— Как же гоняет?
— А с дрючком. Как жаних придет, матушка закричит как резаная, а батюшка ухватит дрюк да за им; он через плетень, а я в катух сховаюсь.
Она смотрит на Галину выкатившимися рачьими глазами и вдруг захохочет, глаза искрятся, становится красной — кровь с молоком.
— Побегим, што ль? Ждуть.
Галина не пошла. «Задается этот доктор...»
Целый вечер не читалось, была сердита, ничего не хотелось делать. Взяла зеркало, глянула, оттуда посмотрело злое лицо.
Долго не могла уснуть. Чернело немое окно и в своем молчании говорило об одиночестве, заброшенности, однотонных днях, которые теряются во мгле скучного будущего.
Потушила лампочку, легла не раздеваясь, упрямо закрывая неслушающиеся глаза. А когда открывала, все так же угрюмо смотрело черное оттаявшее окно.
Да и что ждет ее?
В лучшем случае выйдет замуж за учителя, ну вот хоть за того... высокий, черный, что провожал тогда с другими... на елке... И... и начнется... Пять человек детей... ревут... все ревут... подушкой им рот... маленькой подушечкой...
Она всхлипнула, зарылась лицом, и поползли соленые едкие слезы, впитываясь в подушку.
...Подушечкой рот... а потом... потом что бывает? Вдова, семь человек детей, а сама костлявая, некрасивая...
«Боже мой, боже мой!..» — с отчаянием повторяла она, силясь удержать слезы.
И долго это тянулось. Потом за стеной тяжело стали стучать поставы, гремели жернова. А Василий говорит: «Мельница мукомольная пошла в ход... все-о перемелет... ничего, перемелет...» Да выкатил по-рачьи глаза, да как заревет: «Подымай, ребята, потолок!..»
Вскочила Галина, а в окно такой яркий свет — из-за церкви солнце бьет.
— Господи, да ведь утро!..
За стеной стучат, бегают ребятишки. И Василий случит в дверь: «Ребята собрались, вставайте...»
Плеснула в лицо студеной водой, пригладила волосы и пошла в класс. А класс весь залит солнцем, весь до дальних углов, и в окна нестерпимо блестит обтаивающий снег.
Ребятишки радостно на разные голоса здороваются с ней, машут руками.
— По местам, дети.
Читают молитву, шуршат книгами, тетрадями.
И начинается все то же: три да семь, и из девяти два, и три раза по три, и что такое сумма, и что такое разность, и все, что так старо для учительницы и так ново, неожиданно и трудно для ребят, широко раскрывающих в напряжении глаза.
И кто-то спрашивает:
«Тебе скучно?»
«Не знаю... мне некогда...»
«Помнишь: все ждала окончания гимназии — пятый, шестой, седьмой класс, вот восьмой и все по-иному — весело, радостно, свободно, точно через порог переступаешь... Кончила, и — сопливые, грязные ребятишки, прокислый запах полушубков, онучей, холод, угар, теснота, бабы с больными животами, сумеречные зимние дни, долгие, долгие ночи, и деревня молчит... так тихо, собак не слышно... Помнишь?..»
«Помню».
Урок тянется, переменка, второй. Уже воздух тяжел, насыщен усталостью, деревенеют лица, тухнут глаза; становятся похожи на тех тупых дураков, что огорошили ее в первый раз.
Слышно, за окном старый гусь с бугристым клювом громко, трубным голосом, вытянув шею, крикнул солнцу, теплу, синему небу, искрящемуся простору. А тоненький голосок в классе сказал, перебивая отвечавшего:
— Дормидонтов гусак кричит.
И разом вспыхнуло оживление.
— Не Дормидонтов, а бабки Козлихи.
— И не Козлихи, а Старого Ерика Тулпана.
— Брешешь...
— Сам стрескай...
— У Тулпана во как...
Мальчишка, вобрав вместе с ситцевой рубашонкой весь живот так, что ребра вылезли, и, сделав гусиное лицо, крикнул по-гусиному; за окном отозвались гуси.
В классе — невообразимый содом: на четвереньках лазают по партам, роняют перья, карандаши, книги, их дергают, хватают за ноги; другие лезут на подоконники, кричат по-птичьи. И все в разном: в пестрядинных портах, в отцовских сапогах, в лаптях; девочки в маленьких, уродливых, по-городскому, кофтах, и в косичках заплетены цветные тряпочки.
У всех ребятишек на лицах одно и то же, и в то же время лица разные, больше курносые. Немытые густые волосы — в кружок; много голубоглазых.
Иные, среди гама, сидят в забывчивости, раскрыв рот, тупо глядя перед собою невидящими глазами.
Галина стоит, улыбается. Ей смешно, как она вчера сделалась вдовой и... семеро детей.
Все улыбаясь, она спокойно смотрит на этот содом. Но, пожалуй, довольно.
— Ну, будет, дети.
Упустишь огонь, не потушишь, — выпусти ребятишек из рук, забрать потом трудно. Когда в эту толпу вселится бес своенравия, из школы хоть беги.
— Довольно же!..
Голос ее тонет в шуме и криках. У девушки дрогнула тонкая бровь и набежала на переносице морщинка. Взяла у ближайшего линейку и резко постучала о парту.
— Тише!
Но и это потонуло, лишь ближние перестали таскать за волосы и ездить друг на друге.
Тогда, одолевая шум, Галина сказала крепким голосом:
— А кто из вас, дети, видел диких гусей?
Разом упавший шум воровато пополз по классу — слезали с подоконников, вылезали из-под парт потные, взъерошенные, с возбужденно сверкающими глазами маленьких зверьков. Потолкались, поерзали на месте, пошушукались, и все стихло, и все выжидательно смотрят на это белое с легким румянцем лицо, на котором между тонкими бровями морщинка.