Из-за угла вывернулся трамвай и, торопливо роняя синие искры, скрежеща на повороте рельсами, делаясь все меньше и меньше, побежал по бесконечно уходящей улице. И сколько глаз хватал, все та же двигающаяся, торопливая пестрая толпа, бесчисленные экипажи, лошади, стук копыт и колышущийся надо всем пестрый гул.
— А... Видал?!.
У Мишки глаза загорелись.
— Поедем... ей-богу... А? Поедем, Ванька!..
Ваня приостановился.
— Да куда поедем-то?
— Фу-у, да поедем... ну! — И он потащил мальчика за рукав.
— Деньги?
— Ну, у меня... поедем!..
Они дошли до угла.
Как в водовороте, шумящая толпа огибала угол и беспрерывно, без конца и краю, широким потоком неровно и колеблясь, подвигалась во всю ширину тротуара.
— А?.. А у нас-то!
— Сколько их... Целый день шатаются... Ишь делать нечего.
— Гляди, выскочил!..
Из-за угла, скрежеща и кренясь на завороте, снова вывернулся трамвай и, скрипя тормозами, остановился. Мальчики кинулись, стали продираться сквозь входящую и выходящую публику. Ваня вежливо давал дорогу то тому, то другому и все никак не мог добраться, а Мишка свирепо работал кулаками, локтями, коленями и головой, которую опустил, как бодающийся баран, и даже попробовал кого-то укусить.
Кондуктор грубо дернул его'.
— Ты куда?
— Туда, куда и все.
— Милостыню просить... Пошел!
— Сам проси, коли хочешь... я за свои деньги... Вот за двоих... — И Мишка разжал ладонь с двумя пятаками, суя ее к самому носу кондуктора.
— Ну, ладно, ступай, да смотри мне...
— И так смотрю, глаза есть... ты смотри...
— Ну, ну, огрызнись еще!
А Мишка уже с площадки отчаянно жестикулирует товарищу:
— Ванька, сюда!.. Слышь, вали!..
И оба, ухмыляясь, оглядываясь и подмигивая друг другу, устраиваются в самом углу площадки. Вагон дернулся, и с все повышающимся звуком мимо побежали назад дома, зеркальные стекла, пестрая текучая толпа, лошади, экипажи и быстро мелькающая мостовая. Как впадающие серые реки, проносились, разрывая дома, поперечные улицы, на мгновение тоже бесконечно уходя в голубоватую дымку.
— Вот так дует, а? Ванька! — И вдруг зашептал: — Гляди, барыня кака сидит... кабы не лопнула... надулась-то...
Публика сидела чинно и молча, глядя перед собою или в окна. У всех белели крахмальные воротнички, а у дам на шляпах от покачивания вагона шевелились огромные цветы и перья.
Мишка все дергал Ваню:
— Ванька... гляди: у ей на голове птицы...
— Тише... кондуктор...
— Должно, с гнездами... небось и яйца есть... Вот бы достать.
Мальчишки прыснули, зажимая рты руками.
Дама сердито шевелила перьями.
— А энтот... возле-то... не может нагнуться наперед... вся шея в кадушке...
— По самые уши...
— Кре-епкая...
— Бе-елая...
— Ишь ты, на стороны только голову поворачивает.
— Ему хочь на коленки сядь, не увидит, не нагнет голову...
— А на голове кверху ногами ведро... хочь зараз черпай...
И ребятишки опять прыснули что есть силы, зажимая себе рты и кусая пальцы, чтобы не расхохотаться на весь вагон. Господин так же сердито сидел, как и дама, вытянув длинную шею в высочайшем, туго накрахмаленном, подпиравшем щеки и подбородок воротничке и поддерживая головой огромный лоснящийся цилиндр.
— И не ворочается, а то ведро упадет...
— Прсс... выгонят... мм...лчи!..
Красные, задыхающиеся, они вытирали бежавшие от неудержимого смеха слезы и сопли и давили кулаками животы.
— Миш-ка... бу... дет... бр... брось... а то... — сквозь слезы едва выговаривал Ваня.
Публика стала обращать внимание на двух мальчиков, а сердитый господин, не поворачивая шеи и головы, лишь повел на них, скосив глаза.
Мальчишки глянули и покатились от хохоту.
На остановке кондуктор взял Мишку за ухо, и Мишка, вытянув шею и стараясь ущипнуть кондуктора, боком шел, чтобы не так больно было, и от пинка вылетел с площадки. За ним мелькнуло испуганное лицо Вани, которого, впрочем, кондуктор не тронул, вероятно благодаря козловым сапожкам, гладко причесанной голове и чистой одежде.
Трамвай покатился дальше, а Мишка кричал, показывая кондуктору шиш:
— Эй ты, белоглазая свинья!.. Слюни подбери!.. слю-уни!..
— Вы чего тут?
Грубый, повелительный окрик раздался над самым ухом, и в глаза бросилось сердитое усатое лицо городового в темной шинели и белых перчатках.
Мальчики пустились со всех ног и остановились, тяжело дыша, только за углом. С тем же однозвучным грохотом катились экипажи, и с неумирающим шуршанием шли тысячи людей. Проплывали, краснея на шляпах, яркие цветы, чернели цилиндры и котелки.
— А?.. Барыня-то... чай, еще больше надулась?..
И Мишка скорчил рожу, по его мнению, чрезвычайно похожую на барынину.
— А барин-то... в ведре... только глазами ворочает...
И снова их охватила неодолимая беспричинная веселость, неподавимый смех. Они шли, бесцеремонно толкаясь в движущейся чисто одетой толпе, присматриваясь к публике.
— Переломится... ей-богу, переломится, — торопливо говорил Мишка, поспевая за красиво одетой дамой с тонкой, сильно перетянутой талией. — Глаза вылезут, разрази меня гром, вылезут!.. — И Мишка, забегая, старался заглянуть ей в лицо, действительно ли вылезают.
— Мишка, будет, нехорошо! — придерживал за рваную рубаху Ваня. — Будет, а то опять городовой.
— Какие все ядреные, да лобастые, да краснорожие!.. Жрут здорово!..
— Мы тоже хорошо едим: по праздникам завсегда пирог, по четвергам — кисель.
Мишка остановился, торопливо развязал веревочку от штанов, деловито перетянул живот, опять завязал, а публика продолжала двигаться, обходя и мельком и пренебрежительно взглядывая на мальчиков.
— Жрать захотелось... Будет у меня живот, как у энтой осы. Должно, она тоже с голоду...
— Не-е... в корсете. У господ все в корсете.
И они опять шли. Теперь они перестали смотреть на публику, а все чаще и чаще останавливались перед гастрономическими магазинами.
Сквозь колоссальные стекла желтели громадные сыры, белели всевозможные жестяные коробки с консервами, стеклянные банки с огурчиками, с маринованной рыбой, гирляндами висели колбасы; прижав ноги, лежали зажаренные, вкусно темневшие, даже через стекло соблазнительно пахнувшие утки.
Мишка подолгу стоял и смотрел. Мысленно с трудом поднимал огромный, как колесо, желтеющий сыр и, ощутив всю его тяжесть, опускал на пол, свирепо запускал в него зубы и долго и с наслаждением жевал. Потом вытаскивал рукой из банки огурчики, маленькие превкусные огурчики, очень похожие на выкрашенные небольшие камешки, потом тянул из банки за хвост маринованную рыбу, которую ел с головы, потом...
Ваня дергал его за рубаху:
— Пойдем... чего стоять?..
— Фу, да постой!.. — И принимался за самое вкусное и самое любимое — за колбасу.
Он ее откусывал прямо на весу, подняв голову, сначала копченую, которая так чудесно пахнет дымком. Колбаса все становилась короче, а Мишка вытягивался, лез вверх, пока не откусывал последний раз под самым потолком. Потом спускался и принимался за вареную. На ней оставались следы от зубов, и среди нежного розового мяса жирно белели кусочки сала. Колбаса подходила к концу...
Мишка проглотил слюну, но она сейчас же опять набежала, он сплюнул и угрюмо проговорил:
— Пойдем.
Они пошли. Ваня молча и боязливо шел за Мишкой, с удивлением присматриваясь к его худенькому лицу со впалыми блестящими глазами, к худенькой фигурке, на которой так ясно, приподнимая грязную рубашку, выступали лопатки и угловатые острые локти, как будто видел в первый раз. И не то сожаление, не то снисходительная жалость шевельнулась в Ване.
— Мишка, а дохлый ты.
— Пошел к черту... Тебе что за дело?
Мимо равнодушно, с тем же заглушающим голоса и слова шуршанием двигалась живая, однообразная в своем разнообразии толпа, как будто была только широкая улица, катящиеся экипажи, огромные дома, зеркальные магазины, и не было этих затерявшихся в толпе мальчиков.
Уже не останавливались около гастрономических магазинов, а шли молча и угрюмо.
В одном только месте Мишка приник к стеклу. Громадное во всю стену зеркальное стекло было задернуто изнутри красной шелковой материей. Уголок материи завернулся, и был виден с расписанным потолком и стенами огромный зал, весь заставленный столами, покрытыми ослепительно белыми скатертями. За столами сидели люди в черных сюртуках, с белой грудью, ели и пили. Другие люди, точно в таких же черных сюртуках, с такой же белой грудью, бегали между столами, приносили и уносили блюда, бутылки, тарелки, стояли около столов и глядели тем в рот.
Мишка обегал глазами все столы, дальние и ближние, остановился на одном, где сидело двое, и, не отрываясь, стал глядеть на них. Один — толстый, с пробритым подбородком и расчесанными бакенбардами, другой — с тоненькими, как крысиные хвостики, остро вздернутыми кверху усами.
Толстый завязал вокруг шеи белую, как кипень, салфетку, а с тонкими усиками заткнул угол салфетки за жилетку. Толстый, не поворачивая головы, пошевелил красными жирными губами, и глядевший им в рот человек подскочил, согнулся и налил в бокалы одному и другому чего-то кипящего, золотисто искрящегося.
Толстый завязал вокруг шеи белую, как кипень, салфетку, а с тонкими усиками заткнул угол салфетки за жилетку. Толстый, не поворачивая головы, пошевелил красными жирными губами, и глядевший им в рот человек подскочил, согнулся и налил в бокалы одному и другому чего-то кипящего, золотисто искрящегося.
Толстый взял бокал в руку, и с крысиными усиками тоже взял в руку, и они, покачиваясь, наклоняясь друг к другу и шевеля в бокалах золотившуюся, искрившуюся влагу, смотрели друг на друга, шевелили губами, то протягивая, то прижимая руки к груди, потом подняли бокалы, покивали друг другу, сделали на лице улыбки и, запрокидывая, стали глотать играющую, колеблющуюся искристую влагу, и у тонкого на длинной жилистой шее прыгал кадык. Потом толстый отрезал большой кусок мяса, широко раскрыл, как пасть, рот со скверными, почернелыми зубами, положил туда и стал медленно, опуская и поднимая брови, жевать, двигая челюстями справа налево. Стоявшие возле люди, глядели ему в рот; не отрываясь, зажав зубы, глядел Мишка, глядел и Ваня, долго и безуспешно дергавший Мишку за рубашку. Толстый переложил языком кусок за другую щеку и так же сосредоточенно стал жевать слева направо.
Мишка, помолчав, сказал:
— Ну, и здоровый жрать!..
— Ресторан, а это официанты, — важно сказал Ваня. — Они, вишь, одеваются, как баре, не отличишь. Это у нас только в трактирах половые в белых рубахах.
Мишка снова торопливо развязывал веревочку от штанов и так перетянулся, что живот у него ушел под ребра. Потом собрал, сколько мог, во рту и плюнул; по стеклу, оставляя мокрый след, потекли белой пеной слюни.
Раздался густой бас с парадного:
— Это что?.. Хулиганить!.. А в часть?..
Огромный швейцар в золотой ливрее шел от парадного. Мальчики бросились прочь, толкаясь и путаясь среди публики. На бегу Мишка, обернувшись, успел бросить:
— Золото себе на брюхо нашил и думает — генерал.
Прошли квартал.
Ваня остановился:
— Надо домой.
Мишка, угрюмо помолчав, небрежно бросил:
— Соскучился по порке?
Опять пошли молча. У Вани дергалось лицо, но сдерживался.
— Надо домой.
— Домой, домой!.. — передразнил Мишка. — А как зачнут тебя пороть, сладко запоешь!.. Дурак!..
И, пройдя несколько шагов, мрачно добавил:
— Кабы поесть только…
Потом вдруг остановился, схватил Ваню за воротник, дернул и озлобленно завизжал:
— Есть деньги?..
Ваня замялся:
— Ну-у...
— Есть деньги?..
Публика сплошной массой шла, обходя их.
— Маленькие скандалисты, — проговорил кто-то.
— Да... не-ту... Ну-у... есть... — протянул Ваня, подняв брови и не зная, как отделаться от Мишки, — только их нельзя трогать... крестный подарил... на именины... беречь велел... новенький полтинник...
— Давай! — К лицу Вани, обдавая горячим дыханием, близко наклонилось искривленное злобой лицо Мишки. — Давай сию минуту!
Ваня, так же недоумело подняв брови, полез в карман, долго рылся, захватывая и опять опуская полтинник, наконец вытащил. Мишка выхватил, зажал в руке и торопливо пошел, Ваня за ним.
— Тут ничего нельзя купить... — говорил заискивающе Ваня, поспевая сзади, — магазины... Дорого... Пойдем в съестную лавку.
Долго шли, пока улицы стали тише, дома ниже, вместо магазинов обыкновенные лавки. На углу Ваня прочитал: «Съестная лавка».
С разгоревшимися голодными глазами оба мальчика вошли туда.
— Ну, та-ак!.. — проговорил, выходя из лавки, Мишка с веселыми глазами, тщательно облизывая пальцы, потом вытер их о волосы и штаны и совсем свободно распустил веревочку на животе.
Ваня шел тоже довольный и веселый.
— Вот так закусили!..
— Ну, а как же крестный теперь?.. Слопал именинный полтинник...
Лицо Вани омрачилось.
— Куда-а же мы? — протянул жалобно. — Домой надо...
— Али спина чешется?.. Поспеешь, спустят еще шкуру...
И они без толку и без цели стали бродить по улицам. То попадали в центральные части, и кругом шумела движущаяся толпа, катились экипажи, роняя синие искры, неслись трамваи, то попадали в тихие, укромные улицы, где одиноко чернели редкие прохожие, зеленели и шептались, чуть покачиваясь, деревья в палисадниках.
В одном месте улица расширялась в площадь, и площадь вся была заставлена извозчичьими пролетками. Огромное со стеклянным куполом здание замыкало площадь. К нему то и дело подъезжали и отъезжали экипажи, густыми толпами выходил по широким ступеням народ, и сквозь гул, говор, стук копыт и колес доносились звонки, гудки паровозов, прерывистые трели кондуктора.
— Ванька, поедем!
— Куда?
— Фу-у... Ну да... прямо... куда-нибудь... — И Мишка нетерпеливо махнул рукой.
Ваня стоял, недоумевающе подняв брови.
— Я не знаю.
— Чего не знаешь?.. Поспеешь домой-то... Поедем, погуляем за городом.
— Денег мало.
— Сколько?
Ваня разжал руку, пересчитал:
— Тринадцать копеек.
— Чертова дюжина... Эх, жалко, — много съели... Ну, ничего, поедем зайцами.
— А как заберут?
— Тю-у!.. Ты не будь дураком!..
Поднялись по ступеням и вмешались в непрерывно гудящую, переливающуюся толпу. Торопливо бежали носильщики, гудя катились тележки, швейцар выкрикивал поезда, били звонки, и, надрываясь, тонко и странно выделяясь на всем этом пестром, колышущемся море звуков, трепетал плач крохотного ребенка.
Мишка подозрительно поглядывал на франтоватых, с военной выправкой жандармов, внимательно, не спуская глаз пропускавших мимо себя движущуюся толпу, и, дернув Ваню, пролез в вагон.
Синий дым и говор густо стояли в набитом людьми вагоне. Всюду навалены чемоданы, корзины, узлы; препираются из-за мест, выкрикивают:
— Батюшки, билет потерял!..
— Да вы куда едете?
— Примите ваш чемодан, говорю. Оглохли, что ли?
В сутолоке и суете Мишка опустился на пол и полез под скамейку, но его заметили. Поднялся шум, крики:
— Гляди, полез...
— Ага-га-га, самые жулики и есть!..
— Вот они прорезают чемоданы-то...
— Зови кондуктора...
— И жандарма, да поскорей...
Мишка увидел, что дело принимает скверный оборот, высунулся из-под скамьи, как затравленный хорек.
— Нет... да я ничего... я только... нам только доехать... с товарищем... тут недалечко...
— Знаем «с товарищем»: один разрезает чемоданы, а другой таскает... Зови скорей жандарма!
Мишку держали за ухо. Он сделал плаксивую рожу и хнычущим голосом заговорил:
— Ой, дяденька, не держи меня за это ухо... нарыв в нем, доктора лечат... держи за другое...
Но когда стали переменять ухо, Мишка хлопнулся об пол, юркнул под скамьи и пополз, как змея, между ногами, чемоданами.
— Держи, держи его!
— Вот под энтой скамейкой... лови!
Мишка вынырнул в другом конце вагона и бросился к двери. На площадке стоял Ваня и весь трясся, бледный, с огромными глазами.
— Бежим, — крикнул Мишка.
— Не пойду... я домо-ой!..
— Бежим... я слыхал, за тобой жандарма послали.
Ваня пустился за Мишкой. Пробежали два вагона, захлопывая за собой двери. В отделении для некурящих было чисто и мало народу. Наученный горьким опытом, Мишка посидел в углу на лавочке и, когда убедился, что пассажиры не смотрят, осторожно полез под лавку, потянув за собой Ваню.
Они лежали в темноте, неудобно согнув головы и ноги и прижавшись друг к другу. В вагон входили и выходили. По полу мелькали сапоги, ботинки. Хлопали двери. Должно быть, пробил звонок, потому что кто-то, тяжело топоча, пробежал мимо вагона и, торопливо гремя, прокатили тележку. Проверещал кондукторский свисток, глухо гукнул далеко впереди паровоз, на минуту все смолкло, потом пол дернулся, качнув обоих мальчиков, под полом стукнули колеса и пошли стучать и перекликаться все громче и громче, все быстрее и быстрее.
Лежать было тесно и неудобно. Ваня прошептал:
— Что же мы теперь будем делать?
У Мишки раздувались ноздри, и не хотелось разговаривать.
— Цыц!.. Услышат...
Первое время все казалось, по полу к самому лицу переступают лакированные сапоги и нагибается кондуктор. Но гул по-прежнему бежал, ритмически постукивая, и неподвижно выделялись во тьме ноги пассажиров.
Мишка от нечего делать думал. Думал о своих врагах, к которым причислил теперь пассажиров. Они преследуют и травят его, как замученного зайца. За что? Вспомнил и Созонта, и Каменную Бабу, и отца, и Козла, и надутую барыню, и барина в ведре, — все были его враги... Ах, если бы всем им отомстить!
И чтобы досадить Созонту, мысленно дергал у гнедого из хвоста волосы, пускал в Каменную Бабу засохшей грязью, барыне в гнездо на шляпке положил дохлого цыпленка, у барина осторожно провернул дырку в цилиндре, а отца...
Он вспомнил, как отец утром, еще темно, торопливо поднимался, долго кашлял, хлебал что-то и уходил на фабрику, откуда настойчиво и долго несся гудок, и, уже темно, приходил, торопливо пил чай, закусывал и ложился, чтобы подняться чуть свет... «Среди долины ровныя...» Отцовская рука ложится на плечо, и голос, который он редко слышит: «Расти, расти, большак, скоро в паре по гудку ходить будем...»