Троица, перейдя на бег, миновала коридор нижнего этажа и начала быстро подниматься по лестнице.
Стоящий возле крайнего пролёта и отвлечённый неожиданной активностью атакующих китаец умер первым из оставшихся защитников. Он успел только чуть повернуть голову на звук шагов, когда рой десятимиллиметровых экспансивных пуль вошёл в спину, превратил внутренности в кисель и вышел через грудь кровавым фонтаном. Тело упало вперёд и, прочертив по стене багровую дугу, затихло.
Ещё два стрелка, примостившихся у оконных проёмов в коридоре, умерли спустя секунду после первого. Гранатомётный выстрел с посланной вдогонку очередью оставили после себя два дымящихся трупа на залитом кровью и засыпанном гильзами полу.
— Должен быть четвёртый, — Глеб перешагнул через мёртвое тело и дал подчинённым знак следовать вперёд, взяв на себя прикрытие тылов.
Верхний этаж имел иную планировку. Комнаты здесь располагались только по одной стороне. Дальний конец коридора обрывался пустотой. Крыша тоже была наполовину разрушена. Снаружи доносились неумолкающие автоматные трели и басовитое соло РПЗ, лишь изредка перебиваемые не попадающим в мотив люгером. Звенья смыкались, беря противника в клещи.
— Чисто, — доложил Ульрих, осмотрев первую комнату.
— Чисто, — отчитался Димидов, делая шаг назад из второго дверного проёма.
— Стоп, — приподнял Глеб руку с цевья.
Из третьей комнаты донеслись странные звуки, похожие на те, что вырывались из горла пленного китайца на плацу, но не такие тягучие. Последний защитник цитадели говорил очень быстро. Рубленые фразы перемежались короткими паузами, словно ему не хватало воздуха. Среди вражеской тарабарщины знакомыми были только три слова — «Нет стрелять! Нет патрон!».
— Сдаётся во второй раз? — поморщился Ульрих. — Ну и дерьмо.
— Что он там, интересно, по-своему лопочет? — Глеб подошёл к дверному проёму.
— Он молится, — как гром средь ясного неба прозвучал в наушнике знакомый голос. — Ему страшно до усрачки, поэтому узкоглазый сучий потрох просит своего бога о милости. Окажи ему милость, курсант, организуй встречу с Буддой. Выполняй.
— Есть, господин воспитатель!
Глеб, сам от себя не ожидая, щёлкнул каблуками.
Ульрих с Демидовым, почуяв незримое присутствие Крайчека, моментально подобрались и расправили плечи.
На секунду выглянув из-за косяка и оценив обстановку, Глеб шагнул внутрь.
Китаец сидел на полу, привалившись спиною к стене, и дрожал. Карабин с отомкнутым пустым магазином лежали рядом. Ткань куртки в районе правого плеча и ниже пропиталась кровью. Трясущиеся пальцы теребили клочок бумаги, а губы безостановочно двигались, шепча молитву. Заметив возникшую в дверном проёме фигуру, китаец вздрогнул и заработал ногами, будто надеялся как можно глубже вжаться в стену. Неразборчивое бормотание опять сменилось ломаным русским:
— Нет стрелять. Нет стрелять. Мой воевать конец. Нет стрелять.
— Хм, — Крайчек усмехнулся, глядя на «трогательную» картинку с камеры Глеба. — Ну, что ж. Не стрелять, так не стрелять. Давай, курсант, уважь его, выполни последнюю просьбу.
— Есть.
Глеб сделал навстречу раненому четыре размашистых шага, и тяжёлый армированный ботинок впечатался в искажённое ужасом лицо.
Кости черепа влажно хрустнули, тело дёрнулось и замерло. Из мёртвых пальцев на вымазанный кровью бетон упала фотокарточка. Кто запечатлён на ней, Глеб не рассмотрел. Ему было наплевать.
Глава 5
Этот день настал. Тот самый день, что наступал каждый год, и всегда не для них. Но только не сегодня. Семь раз Глеб наблюдал с почтительного расстояния за церемонией присяги. Наблюдал с завистью и трепетом. И вот теперь он сам в почётном строю. Чёрный парадный мундир сидит как влитой. Звёзды рядового сияют на погонах. Череп скалится с начищенной серебряной пряжки ремня в обрамлении семи известных каждому штурмовику слов: «Нет пощады. Нет сомнений. Доблесть — моя честь».
— Восемь лет учёбы остались позади, — слова коменданта лагеря «Зарница» полковника Георгия Вересова разлетались с высокой трибуны над шестью сотнями курсантов. — И сейчас здесь стоят лишь лучшие, те, кто достоин биться за величие Родины на самых ответственных рубежах! Те, кто понесёт грозное оружие, и будет разить врага без жалости. Но оружие это не в руках ваших, — полковник сделал паузу и обвел шеренги леденящим взглядом. — Нет. Оно в сердцах! Имя его — Священная Ненависть! И никто никогда не сможет обезоружить вас! — комендант сделал паузу и продолжил, чуть сбавив накал: — У русского десанта, элиты вооружённых сил, был лозунг — «Сбит с ног — сражайся на коленях. Идти не можешь — лежа наступай». Так говорил генерал Маргелов. Под его началом были воспитаны тысячи доблестных воинов. Они покрыли себя вечной славой! Всегда на острее атаки, всегда первые! И вы — их наследники. Несите знамя десантно-штурмовых войск с честью! Пусть трусость никогда не запятнает его! Пусть враг никогда не увидит спину штурмовика! Пусть имена наших полков рождают ужас в сердце каждого, кто посмел противиться воле Союза! Так присягните ему! Клянёмся! — начал полковник текст присяги, и без того известный всем наизусть.
— Клянёмся! — повторили шеренги.
— Хранить верность Родине! — продолжил седовласый ветеран, он говорил, не прибегая к помощи аппаратуры и, казалось, почти не утруждал этим могучие лёгкие. — До конца!
— Хранить верность Родине до конца! — вторили шеренги.
— Чтить своих командиров! Беспрекословно исполнять приказы!
— Клянёмся!
— Везде и во всём ставить общее превыше личного!
— Клянёмся!
— Уничтожать врага без тени сомнения, любыми доступными средствами!
— Клянёмся!
— Защищать граждан Евразийского Союза, везде и всегда!
— Клянёмся!
— Положить жизнь за Отчизну, ели того требует долг!
— Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся!
Полковник ненадолго замолчал, отдавая плац во власть звенящей тишине, и вытянулся по стойке смирно.
— Приветствую вас, штурмовики!
Сжатая в кулак правая ладонь Вересова поднялась и ударила в широкую пластину орденских планок возле сердца.
Шесть сотен рук как одна взметнулись в воинском приветствии, и «Служу Отечеству!», будто громовой раскат, прогремело над лагерем.
Краем глаза Глеб заметил, как стоящий во главе шеренги Крайчек переменился в лице. Брови Палача сошлись к переносице и каменный подбородок дрогнул.
— Штурмовииик! — Преклов словно помешанный орал и бил себя в грудь. — Я, мать вашу, штурмовик! Всё! Прощай учебка! Чтоб я сдох! Мы идём на войну!!!
— Да заткнись уже, — пробурчал Глеб, заканчивая укладывать в вещмешок немногочисленные пожитки.
— Чего смурной такой? — Толян, пританцовывая, пихнул товарища кулаком в плечо. — Не рад что ли? Башку-то вынь из мешка, посмотри вокруг.
— Ну? — Глеб нехотя оторвался от своего занятия и обвёл взглядом казарму с радующимися вовсю сослуживцами. — Посмотрел.
— Посмотрееел, — передразнил Толян. — Ты что, совсем не врубаешься? Новая жизнь началась! Настоящая!
— Врубаюсь-врубаюсь, — безразлично покивал Глеб.
Преклов постоял ещё секунд пять, вопросительно глядя на товарища, после чего махнул рукой и вновь присоединился к общему веселью.
Праздник закончился быстро. В десять часов утра свежеиспечённые штурмовики, едва успевшие сменить парадные мундиры на повседневный хб, уже тряслись в грузовиках растянувшейся на добрую сотню метров колонны. Никаких торжественных мероприятий и прощания с лагерем, который в течение восьми лет служил курсантам домом, не было. Правда, воспитатели на этот раз сопровождали группу в полном составе.
— Ну что, как ощущения? — в совершенно несвойственной для себя манере поинтересовался Крайчек. — Спусковой палец уже зудит?
Никто не ответил.
— Хе, — усмехнулся Палач. — А я чертовски здорово вас вымуштровал. Расслабьтесь, вы больше не курсанты, можете не ждать разрешения.
— Так точно, господин воспитатель! — тут же отчеканил Толян, попытавшись сидя изобразить стойку «смирно». — Палец зудит нестерпимо! Для излечения требуется как минимум рота врагов!
Виктор Крайчек удивлённо приподнял бровь и расплылся в оскале.
— Молодец, солдат. Вот такое настроение и нужно на передовой. Постарайся сохранить его хотя бы пару дней.
По отделению пробежал сдержанный смешок.
Воодушевлённый было похвалой Преклов осёкся и вернул выпяченную грудь на место.
— Я вам вот что скажу, — продолжил Крайчек, обращаясь к бывшим воспитанникам, — героизм — великая вещь. Случаются моменты, когда без него не выкарабкаться, когда приходится выбирать между своей жизнью и десятком-другим жизней сослуживцев. Это трудно, кто бы там что ни говорил. Но в этом и состоит героизм. А в глупой смерти, когда на танк с автоматом, ничего героического нет. Я много таких шутов повидал. Им плевать на приказы, плевать на товарищей. Они хотят одного — чтобы их запомнили. Им отчего-то кажется, что бездарная смерть под траками или акт суицида в виде попытки сольного прорыва вражеской обороны, достойны восхищения. Они умирают. Но их никто не помнит. Потому что нет смысла держать в голове имена ёбнутых дегенератов. Помнят тех, кто прикрывал отход товарищей, до последнего патрона, тех, кто вызывал на себя артудар, попав в «клещи», помнят сильных духом, а не самоубийц, — Крайчек замолчал, обводя тяжёлым взглядом притихших воспитанников. — Мне не в чем упрекнуть себя. Я хорошо вас обучил. Не жалел никого. И вы себя не жалели. Постарайтесь, чтобы эти труды не пропали даром.
Ехали долго. Говорить отчего-то не хотелось. В закрытом наглухо кунге было темно и душно, совсем как тогда, восемь с лишним лет назад. И, как тогда, впереди ждала неизвестность.
Через три часа пути колонна остановилась. Работники полевой кухни споро распределили горячий обед по машинам, спустя пятнадцать минут так же оперативно собрали пустую посуду, и процессия снова набрала ход. Из приоткрытой на время двери Глеб смог разглядеть только привычный сосновый лес по обочинам грунтовой дороги.
Когда лоскуты неба, видимые через закрытые прозрачной клеёнкой оконца, заметно потемнели, к ставшему за девять часов почти не различимым звуку двигателя добавился мощный, ощущаемый внутренностями гул турбин.
Машины остановились, выпуская личный состав из своих кузовов на бетон аэродрома.
Выгрузившееся отделение Глеба в полном составе замерло, разинув рты. Не более чем в двухстах метрах от автоколонны серыми махинами распластались по взлётному полю два огромных транспортника. Титанического размера двухпалубные самолёты поражали воображение. Таких Глеб никогда не виде. На счету его отделения было двадцать три учебных прыжка, но все они осуществлялись с бортов даже близко не подходящих габаритами к тем чудовищам, чьи продуваемые двигатели сотрясали сейчас воздух. Личный состав, прибывший в голове колонны раньше остальных, уже начал погрузку, заходя по гигантским мосткам в бездонное металлическое чрево. Чуть в стороне готовились к взлёту четыре тяжёлых фронтовых истребителя сопровождения, выглядевшие на фоне своих подопечных сущими букашками.
— «Тифоны», — уважительно протянул Крайчек, глядя на серых исполинов. — Ан-240. Я с таких всего дважды десантировался. В северной Африке и под Бишкеком, — уточнил он, не раздумывая, словно помнил каждую из своих бесчисленных операций во всех мелочах, после чего замолчал ненадолго, разглядывая со спины повзрослевших питомцев, и, перекрывая шум двигателей, гаркнул: — Ну что, штурмовики? Пустим кровь врагу?
Отделение моментально развернулось и, вытянувшись по стойке смирно, проревело в один голос:
— Так точно!
— И чего ждём, мать вашу?! Марш на борт!
Удаляющийся стук подошв по бетону аэродромных плит был ответом.
— Как же я завидую этим щенкам, — Виктор Крайчек, заложив руки за спину, провожал взглядом своих бывших курсантов.
Стоящая рядом Анастасия Репина промолчала, лишь кивнув с понимающей лёгкой улыбкой.
— Живее-живее! Проснулись все, едрить вашу! — в две глотки орали сержанты, подгоняя прибывших на погрузку рядовых. — Занять места! Вещмешки под жопу!
— Вроде и не поменялось ничего, — Усмехнулся Глеб, гремя подошвами по металлическим мосткам.
— Как дома, — ответил Преклов.
— Шевелитесь, ротозеи! Минута простоя этих «птичек» стоит дороже, чем вся ваша сраная никчемная жизнь!
Брюхо «Тифона», напоминающее длинный танковый ангар, было разделено горизонтальной перегородкой на две неравные части. Внизу, как успел заметить Глеб, стояла закреплённая стальными тросами техника. Верхняя палуба, чуть менее просторная, была отведена под размещение личного состава. От кормы к носу здесь тянулись шесть рядов сидений привычной максимально простой и лёгкой конструкции из алюминиевых труб и натянутого между ними перфорированного брезента, повёрнутые попарно друг к другу. В случае необходимости вся это «меблировка» могла быть в экстренном порядке демонтирована, а место живой силы занял бы полезный груз. Редкие иллюминаторы находились гораздо выше уровня глаз сидящих, и предназначались явно не для наблюдения за проплывающим внизу пейзажем.
Глеб прошёл ближе к середине фюзеляжа и, затолкав вещмешок под матерчатое сиденье, занял приглянувшееся место во втором от левого борта ряду. Подтянувшееся следом отделение расселось рядом, скучковавшись, по старой памяти, звеньями.
— Обалдеть! Вот это машина! — Преклов, всё ещё находясь под впечатлением от увиденного, крутил головой на сто восемьдесят градусов, не уставая поражаться чуду инженерной мысли, в чреве которого находился.
— Не близко нам лететь, судя по всему, — прищурившись, «со знанием дела» выдвинул предположение Ульрих.
— А какая у него дальность? — Преклов как заворожённый пожирал глазами «Тифона», учащённо дыша.
— Это от груза зависит, — вставил Демидов. — Порожняком такие тысяч на пятнадцать сигануть могут. Ты ж, вроде, сдавал зачёты по матчасти.
— У меня с долговременной памятью плохо, — оправдался Толян. — Если на практике не сталкиваюсь, тут же забываю.
— А с полной загрузкой дальность снижается в четыре с лишним раза, — напомнил Глеб.
— Осталось только рассчитать массу груза и станет известно, сколько часов сна у нас в запасе, — усмехнулся Карл.
— На нижней палубе стоят две БМП «Молот», мобильный комплекс связи «Шайтан» и танк «Циклон», — отстранённым тоном сообщила Волкова. — Это примерно сто девяносто пять тонн. Плюс триста единиц личного состава с оружием и амуницией, не считая четырёх членов экипажа и семи специалистов инженерно-технического персонала — ещё примерно сорок восемь тонн. Итого — около двухсот сорока трёх тонн полезного и не очень груза. Это означает, что наш «Тифон» вплотную приблизился к своей максимальной взлётной массе и способен покрыть расстояние не больше чем три тысячи километров. Можете рассчитывать на четыре часа сна.
— Тебе самой от себя не тошно, — попытался съязвить Преклов.
— Самую малость, — пожала плечами Волкова.
— Эх, — вздохнул Димидов, — знать бы ещё, куда нас забрасывают.
— Для чего? — удивлённо приподнял бровь Глеб и вполне буднично добавил: — Мы же штурмовики. А нога штурмовика…
— …Всегда ступает по своей земле, — хором продолжило звено.
Расхожая поговорка, упав на удобренную стрессом почву, тут же вызвала смех. Тщательно скрываемое, но всё равно заметное напряжение немного отступило.
— Внимание! — раздалось из динамиков над головой одновременно с гулом пришедших в движение створок грузового люка. — Говорит командир борта двенадцать восемьсот сорок два. Зафиксируйте личное оружие и ручную кладь под сиденьями, затяните страховочные ремни. Взлетаем.
Шум турбин усилился, по фюзеляжу пошла ощутимая вибрация, но через минуту она исчезла. Других признаков отрыва от земли никто не заметил.
Поспать, как следует, в полёте не удалось. Обделённая шумоизоляцией утроба транспортника гудела, словно пустое ведро под градом. Через металлический пол было слышно, как скрипят стальные тросы, удерживающие на нижней палубе многотонную бронетехнику. Однажды, когда «Тифон» угодил в воздушную яму, пассажирам пришлось не на шутку поволноваться. Ощущение, будто «летающий ангар» вот-вот развалится, было настолько полным, что Глеб невольно зажмурился, сожалея о шести загубленных ротах с приданной бронёй. Но всё обошлось.
— Как вам, салажня? — прозвучал из динамиков радостный голос командира экипажа, едва «аттракцион» закончился. — Небось на утлых десантных корытах привыкли к комфорту? Палубу мне не изгадьте! Я прослежу.
— Козлина тупая, — возмутился Преклов, стряхивая со штанов крошки от галет. — Чуть не уронил.
— Он же не специально выискивал яму, — возразил Ульрих.
— А и не удивлюсь, если специально. Эти летуны никого кроме себя за людей не считают.
— С чего ты это взял? — недоверчиво покосился Димидов.
— Слышал от парней из отряда «К». Их воспитатель рассказывал, что у боевых пилотов со временем развивается какой-то синдром. Не помню названия. Короче, вылет за вылетом эти мудаки уверяются в собственном превосходстве. Ну правда ведь, получил координаты, отбомбился и назад. А за один вылет они на свой счёт могут десятки трупов записать, если не сотни. При этом врага ни разу в лицо не видя. Этакие, бля, громовержцы. Что им десантура со своими «пукалками», когда из бомболюков можно враз сорок тонн высыпать? Вот они и смотрят на всех сверху вниз, дескать, куда уж вам тягаться. Вы, мол, за всю жизнь столько не наколотите, сколько я за неделю.
— Это правда, — равнодушно пожал плечами Глеб.
— Правда-то, правда, — не унимался Преклов, — только вот заслуги летунов в том я не вижу. За них же всё автоматика делает. Какая может быть заслуга, если ему под жопу сунули машину, где от системы наведения зависит больше чем от человека? Он — второстепенная деталь, а не солдат.
— Ну, ты загнул. И какое же отношение имеет сказанное тобою к пилоту транспортника?
Преклов задумался, но, не найдя вразумительно ответа, махнул рукой:
— Да один хрен.
— А танкист, по-твоему, тоже не солдат? — заинтересовался темой Ульрих.
— Почему? Танкист — другое дело. Он, по крайней мере, видит врага. И вообще, танкисты сродни нам, всегда на передовой, в самом горниле, мать его, боя! — Преклов выпятил грудь, воодушевлённый собственной речью. — Вот артиллеристы, те да. За них тоже всё машина делает. Получили целеуказания, пальнули с двадцати километров, и трава не расти. А туда же. Боги войны, бля. Если уж так рассуждать, то самый, сука, что ни на есть, боец — это ракетчик, который первым повернул ключ на старт в две тысячи двенадцатом.