«Я никогда не считал итальянцев расистами в классическом смысле этого слова, – сказал он однажды журналисту. – Однако они убеждены в своем превосходстве, и это связано с их историей. Во всем и всегда они чувствуют себя умнее, сообразительнее и лучше».
Могу представить, как много итальянцев посмеялись бы над кое-чем из сказанного. Не думаю, что можно считать себя продолжателем традиций Августа и Леонардо, живя в какой-нибудь отсталой деревушке в Базиликате или в одном из жилых массивов промышленной зоны долины По. Но чувство гордости, которое описывает де Рита, определенно можно обнаружить у тосканцев, венецианцев, римлян и многих других. То, что он сказал о вере итальянцев в свое превосходство, в то, что они более sveglio («ловкие») и in gamba («сообразительные»), несомненно, правда.
В то же время итальянцы осознают, что они неоднократно становились жертвами вторжений и притеснений и, что еще хуже, все это им пришлось терпеть от европейских собратьев. Это объясняет смешанное чувство обиды и незащищенности, которое уживается в народной душе вместе с чувством гордости. Взять хотя бы национальный гимн Италии «Il canto degli Italiani», более известный как «L'Inno di Mameli» – в честь автора текста[11]. Национальные гимны обычно сочиняют для похвальбы и запугивания, для того, чтобы рассказать миру о красоте и других предполагаемых достоинствах страны, а также чтобы сообщить о могуществе государства и о том, что шутки с ним плохи.
Американцы объявляют свою страну «землей свободных и домом храбрых». Британцы призывают Господа хранить их королеву:
А что же итальянцы? Во втором куплете они сообщают миру:
Конечно, можно сказать, что «L'Inno di Mameli» – дитя своего времени, что между 1847 годом, когда он был написан, и тем днем в 1870 году, когда берсальеры прорвались через Стену Аврелиана, прошло 23 года, и все это время итальянцы действительно были разделены и угнетены (хотя уж точно не осмеяны: храбростью итальянских националистов, в особенности Джузеппе Гарибальди, восхищались по всей Европе). Также правда, что процитированные выше слова можно услышать нечасто. На военных парадах и международных футбольных матчах обычно поют только первый куплет и припев.
И все же мне кажется примечательным тот факт, что нация сохранила в своем гимне куплет, без обиняков рассказывающий о прошлых унижениях, уж не говоря о словах «мы не единый народ, так как мы разделены». Это еще удивительнее, потому что «L'Inno di Mameli» был принят не сразу после объединения. Сначала Италия была монархией, и ее национальным гимном считалась marcia reale («королевский марш») Савойского дома. Только в 1946 году Итальянская республика выбрала «L'Inno di Mameli», и только в 2005 году его статус национального гимна был подтвержден законодательно.
Народ с такой историей, как у итальянцев, не может относиться к иностранцам без некоторой подозрительности. В то время как британцы, испанцы и турки имели дело с чужеземцами как завоеватели, а затем правители, для итальянцев со времен варварских набегов было верно обратное. Это помогает объяснить инстинктивный протекционизм, присутствующий в Италии, а также фаталистическое принятие идеи о том, что ключевые для будущего страны решения принимают иностранцы, и это вполне нормально.
Есть даже такой термин (возможно, «эвфемизм» – более подходящее слово) для обозначения мнений других стран, которые необходимо принять во внимание при выстраивании политики правительства или партии. Такие взгляды в целом называют vincolo esterno, или «внешнее ограничение». Для христианско-демократических правительств во время холодной войны таким ограничением была позиция администрации Соединенных Штатов, а особенно ЦРУ, по любому отдельно взятому вопросу. Для их оппонентов из Итальянской коммунистической партии это была последняя доктрина, принятая Кремлем. После того как пала Берлинская стена, основной vincolo esterno для высокопоставленных политиков стала Европейская комиссия в Брюсселе, а после перехода на евро – Европейский центральный банк во Франкфурте. Это неприятно, но иногда бывает полезно: находясь под внутренним давлением, итальянские политики часто обнаруживают, что единственный способ принять необходимые, но непопулярные меры – обосновать их электорату как vincolo esterno.
Опасливое отношение к иностранцам особенно ярко проявляется, когда последними оказываются носители немецкого языка, которые, как мы видели, наиболее активно вмешивались в дела полуострова. Итальянцы лишь совсем недавно начали задаваться теми вопросами, которые годами обсуждаются в Великобритании: имеют ли Евросоюз в целом и евро в частности потенциал для установления немецкого господства над всем континентом. Подозрительность и чувство обиды в отношении Германии и немцев существуют по сей день и порой вырываются наружу в самые неожиданные моменты (например, в 2003 году Сильвио Берлускони, будучи премьер-министром Италии и выступая перед Европейским парламентом, заявил немецкому социалисту, который его провоцировал, что тот напоминает ему надзирателя в нацистском концлагере).
Полная жестокости и насилия история Италии позволяет также, мне кажется, объяснить более обобщенный фатализм среди итальянцев и их отвращение к войне. Другие народы тоже ненавидят войну, и обычно чем свежее их опыт военного конфликта, тем больше ненависти. Но в некоторых обществах война связывается и с чем-то положительным: героизмом, риском, славой и т. д. В Великобритании, например, кровопролитие шло рука об руку с имперскими завоеваниями, и хотя идею империи уже невозможно превозносить, британцы до сих пор с гордостью вспоминают таких людей, как Клайв, Нельсон и Гордон. А у сербов и других балканских народов война ассоциируется с мужественным сопротивлением османам.
Однако в Италии такое отношение редко можно встретить у кого-то, кроме профессиональных военных, – разве что у сторонников крайних неонацистских взглядов. Принадлежность к вооруженным силам несет в себе совсем иной смысл, нежели в Великобритании или США.
Из собственного опыта я знаю, что если вы вернулись из зоны боевых действий, людям часто бывает интересно послушать ваши рассказы об этом опыте – не из-за какого-то нездорового интереса к теме смерти и насилия, а из-за того, что в ходе вооруженных конфликтов возникают исключительные ситуации, происходят странные случаи, и, не будем отрицать, все это вызывает определенное возбуждение. Однако я быстро понял, что в этом отношении итальянцы являются исключением. Стоило мне или кому-то другому упомянуть, что я делал репортажи о войне, как они ловко заканчивали разговор или переводили его в другое, более социально приемлемое русло. Для подавляющего большинства итальянцев война просто-напросто brutta (безобразна, отвратительна), и в приличном обществе говорить о ней не следует.
Конечно же, в жизни итальянцев присутствует жестокость – мафиозные убийства, хулиганство футбольных болельщиков и домашнее насилие. Но физическая агрессия часто заменяется словесной, и оскорбления редко переходят в драку. Понимая это, итальянцы часто говорят друг другу такое, что в других странах привело бы к поножовщине. Из опыта работы в итальянских офисах я знаю, что жестокие перебранки случаются довольно часто, и сначала вам кажется, что их участники вот-вот подерутся, но уже на следующий день они общаются друг с другом вполне мирно.
То же происходит в политике. Грубость языка, которым повседневно пользуются итальянские политики, изумляет. Возьмем, к примеру, слова Клементе Мастеллы, который был министром юстиции при втором правительстве Романо Проди с 2006 по 2008 год: «Он не герой. Он просто никчемный моралист». Да, такое оскорбление могут прокричать в нижней палате парламента или бросить конкуренту на выборах в президенты. Но дело в том, что Мастелла высказался так о своем коллеге в правительстве, министре инфраструктуры Антонио ди Пьетро. Так что вы можете представить, что говорят друг другу политические соперники.
Исторически так сложилось, что для итальянцев использование грубой силы редко оказывалось правильным решением. Долго правившие ими легаты и наместники всегда могли призвать куда больше военных сил, чем сами итальянцы, и то же можно сказать об иностранных государствах, которые постоянно вмешивались в дела Италии. Возможно, это объясняет, почему итальянцы так уверовали в ум, дипломатию и хитрость, ведь перечисленные качества облегчали им жизнь и позволяли хоть ненадолго сравнять счет с чужеземцами, которые были, в сущности, их колониальными правителями.
Пожалуй, нет в итальянском кинематографе более известной в Италии сцены, чем эпизод из Totò Truffa 62, где комедийный актер Антонио де Куртис (Totò)[12] продает американцу фонтан Треви. Многих персонажей, которых играл Totò, можно охарактеризовать самым итальянским из всех прилагательных – furbo. Оно охватывает спектр значений в английском от «умный» до «коварный» и от «хитроумный» до «пронырливый». «Fare il furbo» означает «пройти без очереди». Требование «non fare il furbo» можно перевести как «не умничай тут». Furbo – явно не комплимент. Однако коннотации слова furbizia довольно часто бывают положительными. Если итальянец говорит вам, что вы в чем-то повели себя как furbo или furba, то чаще всего его интонация будет выражать смесь удивления и одобрения.
Впрочем, было бы неверно считать, что furbizia является национальной чертой. Как еще в 1920-х годах заметил журналист и остряк Джузеппе Преццолини, furbo сосуществует с другой разновидностью итальянцев и паразитирует на них. Этот вид он окрестил fesso, что тоже никоим образом не комплимент. Это слово означает «идиот». Преццолини объяснял, что вы – fesso, «если покупаете железнодорожный билет за полную стоимость, не попадаете в театр бесплатно, если у вас нет дяди commendatore или друга жены, имеющего вес в судебной или образовательной системе; если вы и не масон, и не иезуит; сообщаете налоговой свой реальный заработок и держите слово, даже если вы при этом что-то теряете».
Преццолини утверждал, что различия между этими двумя категориями мало связаны с умственными способностями. Просто «у fessi есть принципы», а «у furbi есть только цели». Деление, которое он приметил, наблюдается по сей день. В самом деле, всю историю современной Италии можно описать как беспрестанную борьбу между fessi и furbi. Furbi вполне ожидаемо обычно берут верх, за исключением коротких промежутков времени, вроде периода с конца 2011-го по начало 2013 года, когда Марио Монти, типичный fesso (хотя вовсе не дурак), управлял страной, сформировав Кабинет министров в основном также из fessi.
Все это не значит, что furbi более многочисленны. В действительности единственная реальная попытка оценить их численность показала обратное. Для книги об очередях итальянский журналист опросил 90 соотечественников. Один из вопросов был о том, пытались ли они когда-либо «fare il furbo». В итоге 44 ответили «никогда», 35 сказали «иногда» и лишь 11 человек заявили, что они «всегда» пытаются пройти без очереди.
Если furbizia имеет глубокие корни в постклассической истории Италии, тогда те же истоки имеет и совокупность тесно связанных допущений и установок, для которых, насколько я знаю, нет отдельного слова. Длительный опыт перехода власти в стране из рук в руки, притом что сами итальянцы никак не могли на это повлиять, сделал их крайне осторожными при демонстрации истинных убеждений. Исторически так сложилось, что принципы, идеалы и верность оказались опасными. Выжили те, кто был достаточно осторожен, чтобы не выдать себя; те, кто ловко менял свою точку зрения и оказывался на нужной стороне, когда исход борьбы за власть становился ясен.
Несколько лет назад после мемориального вечера, посвященного Второй мировой войне, один итальянский аристократ пригласил меня на ужин. Во время ужина я попросил графа рассказать о его военных воспоминаниях, если таковые остались. Оказалось, что он сыграл в войне не последнюю роль. Он был тогда еще мальчиком, и отец послал его навстречу наступающим союзным войскам, чтобы предупредить их о том, что они идут прямиком в ловушку – устроенную немцами засаду в узком месте дороги.
– Видите ли, мой отец был командиром местных партизан, – пояснил он.
Это было весьма необычно. Титулованные землевладельцы редко играли главные роли в Сопротивлении, в котором преобладали коммунисты. Я так ему и сказал.
– Да, но моему отцу нужно было вернуть много земель в 1944 году, – ответил он. – Он был одним из приближенных Муссолини.
Отец этого аристократа едва ли был единственным, кто изменил своим клятвам. Многие ведущие промышленники севера Италии ловко изворачивались, вроде бы сотрудничая с немцами, которые оккупировали Италию после падения Муссолини, и в то же время предоставляя информацию союзникам и даже порой снабжая деньгами партизан.
Свергнув Муссолини, по окончании войны итальянцы оказались на стороне союзников. В результате Италия получила послевоенную помощь от США, в отличие от Испании и Португалии, которыми продолжали править фашистские диктаторы. Немцы поняли, что их предали, когда итальянцы перешли на другую сторону, и это чувство смешалось с воспоминаниями о том, как итальянцы меняли союзников в Первой мировой войне. Хотя Италия принадлежала к Тройственному союзу с Германией и Австро-Венгрией, ее правительство вышло из игры, когда в 1914 году вспыхнула война. Причины тому были: Австро-Венгрия первая нарушила основные правила Тройственного союза, не проведя переговоры с Италией, перед тем как объявить войну Сербии и подтолкнуть мир к началу глобального конфликта. Итальянское правительство почувствовало – и его можно понять, – что у него нет больше обязательств перед другими членами союза. В следующем году оно вступило в войну на другой стороне, после того как Великобритания и Франция тайно пообещали римскому правительству дополнительные территории в случае победы.
Союзы между разнообразными государствами, из которых теперь состоит Италия, часто подвергались резкому пересмотру, и все же в истории полуострова было не так много переломных моментов. В ней было очень мало революций и переворотов[13] – и в сущности ни одного успешного. Исключениями можно назвать Рисорджименто и установление диктаторской власти Муссолини – это те случаи, когда итальянцы под влиянием идеализма резко порвали со своим прошлым.
Для истории Италии характернее гораздо более долгие периоды демократии до и после фашизма, хотя людей, сыгравших тогда заметные роли, помнят меньше, чем Гарибальди или Муссолини. Кто за пределами Италии слышал, например, об Агостино Депретисе? Или даже в самой Италии, если на то пошло. Вы потратите время впустую, разыскивая в Италии памятник Депретису или площадь, названную в его честь. За пределами его родной провинции Павии найдется всего несколько улочек, посвященных его памяти: одна из них по какой-то причине находится в южном городке Андрия.
Тем не менее Депретис был одним из немногих политиков, которые в свое время, можно сказать, господствовали в Италии. Он был премьер-министром девять раз – больше, чем любой политик со времен Объединения. Надо сказать, что некоторые из его Кабинетов министров просуществовали совсем недолго. Один – всего 88 дней (напомним, что бесконечная смена правительств всегда была характерна для итальянской демократии)[14]. Однако период с 1876 года до его смерти в 1887 году был неразрывно связан с личностью Депретиса, так же как первая декада этого столетия связана с именем Сильвио Берлускони[15].
Так почему же Депретис оказался полностью стерт из памяти народа? Возможно, потому, что его имя связано с двумя событиями, о которых итальянцы предпочли бы забыть. Именно тогда, когда он был премьер-министром, страна дебютировала в роли колониальной державы, оккупировав порт Массава на Красном море, и сегодня даже правые не стремятся прославлять злополучные имперские приключения Италии. Кроме того, Депретис также связан с возникновением спустя несколько лет после Объединения явления известного как trasformismo. Это слово итальянские политики заимствовали в свой богатый словарь из биологии. Оно означает построение парламентского большинства путем поощрения ренегатства. Законодателей можно убедить выйти из партии, от которой их выбрали, предложив им повышение (или что-то более осязаемое) либо просто припугнув тем, что они окажутся на стороне проигравших. Циничное поощрение transformismo Депретисом потрясло его современников, которые надеялись, что объединенная и независимая Италия будет жить в соответствии с высшими идеалами Рисорджименто. Журналист Фердинандо Петручелли делла Гаттина заявил, что Депретис был «рожден для злодеяний в политике, так же как другие рождаются поэтами или ворами». Однако можно утверждать, что современные итальянские политики обязаны личности Депретиса не меньше, чем личности Гарибальди.
Большинство конституций демократических государств предоставляет членам Законодательного собрания возможность поменять партийную принадлежность после избрания. Однако мало в каких развитых странах это делают, если вообще делают, так много политиков, как в Италии. В Парламенте Великобритании с 2005 по 2010 год только один его член «пересек зал Законодательного собрания», чтобы покинуть свою партию и вступить в другую. Еще десять вышли из партии, чтобы стать независимыми, – обычно так поступают, чтобы предотвратить исключение из партии в связи с участием в какой-нибудь скандальной истории. Однако в Италии в Законодательном собрании 2008–2012 годов больше сотни из 630 депутатов перешли из одной парламентской группы в другую. Около половины из них стали независимыми. Остальные присоединились к другим партиям.