— Случайный знакомый. Проездом на один день. Надо его сводить в театр. Будь молодцом, Алеша!
Краус пожимает мне локоть и идет к машине. А я направляюсь домой и слышу, как у меня за спиной, фырча, отъезжает в противоположную сторону машина, увозящая Катарину.
«Случайный знакомый», — сказал тогда Краус. Несмотря на эсэсовскую форму, я узнал его сразу, когда он вошел в мою хату с краю. А есть ли вообще такая хата?..
Раннее утро. Деревья стоят в росе. Школа еще пустая. Дверь в радиоузел, где я вожусь с радиолой, отворилась, и вошла Катарина.
— Здравствуй, — сказала она. — Не сердись на меня. Я не хотела, но я не могла иначе.
Она пришла ко мне в это раннее утро, свежая и веселая. Попросила завести «Я люблю тебя, Вена». Закружилась по комнате. Мне больно смотреть на нее, так она хороша, и я отвожу глаза. Она останавливается.
— Я бы этот вальс до смерти танцевала, — говорит она. — Самый мой любимый вальс… А твой?
— Конечно, — отвечаю я.
— Обещай мне… если ты когда-нибудь будешь в Вене, прийти к памятнику Штраусу.
— Разве мы не вместе придем? — спрашиваю я. — Когда произойдет мировая революция…
— Конечно, — быстро отвечает Катарина. — Знаешь что? Хочешь меня поцеловать?
Я не сразу понимаю услышанное и смотрю на нее почти испуганно.
— Ну?.. — говорит она.
Я поднимаюсь и медленно иду к ней непослушными ногами. Катарина закрывает глаза, Я обнимаю ее, и она откидывает голову. И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся…
…Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга. Слезы катятся у нее из глаз. Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны окутаны легким туманом. Перрон блестит как зеркало. Катарина уезжает. Куда — мне не сказали. Я мог бы даже не знать, что она уезжает. Но Катарина настояла.
— Прощай, — говорит Катарина. — Последний звонок… Помни меня…
— Всегда… — говорю я.
Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и берете. Она входит в вагон. Поезд тихо трогается. Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по опустевшему перрону.
Это случилось весной, когда в школе был первомайский вечер. В тот вечер меня приняли в комсомол. В зале горит свет. Школьники стоят между рядов. «Это есть наш последний и решительный бой, — поют школьники. — С Интернационалом воспрянет род людской…» Гимн заканчивается. Стулья расставляют по стенкам.
— Вальс! Вальс! — кричат веселые голоса.
Я мчусь в радиоузел.
В зал входит строгий человек. Это директор школы. К нему подходит моя учительница Анастасия Григорьевна.
Директор смотрит на нее.
— Катарина погибла, — говорит он.
Они все хорошо знали Катарину. Директор был знаком с Краусом.
— Что? — спрашивает учительница.
Она мне потом рассказывала, что наступила удивительная тишина. Она мне потом все подробно рассказала.
— В Испании. Краус письмо прислал. Где Алеша?..
Учительница берется рукой за горло.
— В радиоузел пошел… пластинки ставить, — глухо объясняет она.
— Скажите ему, — говорит директор.
— Нет! — говорит учительница. — Нет!
— Проводите меня, — говорит директор.
Они медленно поднимаются по лестнице, как будто несут гроб. Звуки зала становятся все тише. И кажется, этим двоим никогда не одолеть последних ступенек. Они входят в полутемный коридор, и паркет скрипит у них под ногами. Они идут мимо учительской, и луна светит в застекленные двери.
Это было давным-давно, и вот как это было, товарищи. Скрип половиц становится как гром. Они под ходят к двери в конце коридора, на которой висит табличка «Радиоузел». Около стены стоит велосипед вверх колесами, приготовленный для починки. Инструменты лежат на газете. Директор открывает дверь и входит. Я оборачиваюсь к нему с пластинкой в руках.
— Здравствуй, — говорит он и тяжело садится на стул.
— Здравствуйте, — отвечаю я.
Директор смотрит в пол.
Учительница молчит. Я взглядываю на нее, и у меня начинает дрожать пластинка в руках.
— Поздравляю, — говорит директор. — Ты теперь комсомолец.
— Спасибо.
Директор не сводит глаз с пластинки, которая дрожит все сильнее.
— Алеша, положи пластинку.
Как бы нехотя я кладу пластинку на радиолу и ставлю адаптер.
— Краус письмо прислал, — говорит директор.
— Я понимаю, — говорю я, глядя на вращающийся диск, и повторяю: — Краус письмо прислал.
Учительница пятится назад и притворяет дверь. Она пятится назад, задевая бедром педаль велосипеда, и колесо начинает вращаться с легким треском. Она пятится назад, подальше от этой двери, за которой мальчику разбивают сердце, и останавливается в коридоре. И тут за дверью начинается песня. Сначала она звучит тихонько, потом громче. «Я люблю тебя, Вена…» — запевает голос. И учительница не сразу понимает, что это пластинка. «Горячо, неизменно…» Кажется, голос звучит кощунственно. Но вальс, который просили поставить ребята, становится все громче. Гремит этот Венский вальс. Вот он уже гремит в мощных рупорах. Он звучит все громче, все яростней. Он звучит как сопротивление смерти. В уши бьет тишина. Это захлопнулась дверь.
А снизу, из дальнего зала, эхом доносится музыка Венского вальса…
…Пули откалывают щепки от потолка, и они падают мне на лицо. Потом треск пистолетных выстрелов смолкает. Смолкает и автоматная стрельба. Я открываю глаза. Эсэсовская шинель с тлеющим карманом лежит на полу. Однако красавец мужчина жив и даже, по-моему, не ранен. Он достает из кармана френча последний патрон и аккуратно вводит его прямо в ствол моего ТТ. Он снимает фуражку и приглаживает волосы. Он всегда был чертовски аккуратен» Во дворе немцы кричат, чтобы он сдавался. Он оборачивается ко мне.
— Прощай, малыш… — говорит он. — Молодец, что плюнул… Плевали мы на них!
Он закладывает ствол пистолета себе в рот, и я закрываю глаза, чтобы не видеть, как выстрел разносит ему затылок. Я слышу, как с топотом вваливаются немцы, как они что-то мягкое волокут вон из избы, как на дворе начинается возня, брань и крики. И тут чудовищный грохот сотрясает воздух, и стена избы отворачивается в сторону, как дверца шкафа, и становится виден берег, где над мостом растет черная туча взрыва. Я понял: их танки уже не пройдут и сейчас начнется наше наступление.
Да, он всегда был чертовски аккуратен!
…Я очнулся потому, что женское лицо склонилось надо мной и милый голос сказал по-русски: «Тося, примите раненого…» Нежные руки поднимают меня с пола, им помогают другие руки. Меня укладывают на носилки и выносят из избы. Я вижу колонны солдат, которые движутся по шоссе в белых полушубках, окутанные паром. Танки скрежещут на поворотах. Когда меня проносят по двору, я вижу военных и штатских, которые стоят без шапок, опустив головы, около человека в эсэсовской форме, лежащего на земле с лицом, закрытым фуражкой. Рядом солдаты заканчивают рыть могилу. Полковник из разведотдела — из штаба фронта, — наклонившись, отбрасывает в сторону эсэсовскую фуражку и накрывает его лицо своей фуражкой со звездой. Последний раз я вижу белое как мел лицо этого человека и усики, темные от крови.
Есть такая молодая женщина, ее зовут Катя.
Мы с ней кончаем читать на стенде сегодняшнюю «Правду» и идем по улице, взявшись за руки; Некоторые ходят под руку. Это ерунда. Или она ведет его под руку, и тогда у него вид глупый, как у именинника, или он ведет ее, и тогда у нее вид какой-то неискренний. Ходить надо держась за руки. Это проверено. Мы идем по улице, и на газетных листах Опять забастовка в Каталонии, демонстрации в Астурии. У ребят моего поколения от слова «Испания» до сих пор подбородки трясутся. Первая погибшая; любовь не забывается.
Мы идем с Катей, и она говорит:
— Астурия…
Она говорит:
— Каталония…
Я говорю:
— Ты понимаешь, что означают эти слова?
— Да, — отвечает она. — Понимаю.
Ведь я ей рассказал все. И я верю Кате. Надо верить.
Е. Федоровский ОТЧАЯННЫЙ ДЕСАНТ
Капитан Голованов закрыл глаза и поморщился от боли. Устал. Третьи сутки без сна.
Почти месяц не затихают бои. Горные егеря генерала Дитля стремятся завладеть Мурманском. Единственный незамерзающий порт на севере представляется им последним укрепленным районом на огромной территории вплоть до Полярного Урала. И они рвутся вперед, не считаясь с потерями.
Голованов только что вернулся с передовой. Капитан видел притерпевшихся к огненной буре наших солдат. Видел их окопчики в каменном крошеве. Они знают — врага подпустить к Мурманску нельзя. Именно сюда, в Мурманский порт, прибывают конвои судов союзников, которые везут необходимое стране оружие, снаряжение, продовольствие. Их пытаются перехватить гитлеровские подводные лодки, авиация, надводные корабли…
Капитан открыл глаза и взглянул на лежащую перед ним карту, скудно освещенную карбидным фонарем. Взгляд Голованова скользит от полуострова Варангер к мысу Нордкин. Об этом клочке земли, открытом всем северным ветрам, вот уже много месяцев думает капитан. Еще в октябре месяце, когда вдруг участились нападения на конвои союзников, по настоянию Голованова побережье от полуострова Варангер до мыса Нордкин и даже побережье, значительно юго-восточнее его, было тщательно обследовано с моря. Цель разведки — выяснить наличие немецких наводящих радарных станций в этом районе. После нескольких дней безрезультатной утюжки моря вдоль полуострова разведывательные катера были атакованы немецкими подлодками. Разведка тогда успеха не принесла.
Теперь, когда прошло несколько месяцев, Голованов, все это время наносивший на карту координаты районов атак транспортов союзников немецкими лодками, был уже твердо уверен, что у немцев на Нордкине находится тщательно замаскированная станция наведения. Она-то и обнаруживает корабли союзников и сообщает о них своим подводным лодкам, которые базируются где-то неподалеку.
И все же в такое тяжелое для обороняющихся время, да еще после неудачной разведки отряда катеров было бесполезно просить командование выслать еще один отряд разведчиков. Не мог Голованов рассчитывать и на то, что командование сможет выделить для операции на Нордкине хороший боевой корабль, но все же в глубине души он надеялся заполучить хоть какое-нибудь боеспособное судно, хотя знал, что сейчас атакуют немцев даже рыбачьи шхуны с установленными на палубах полевыми орудиями.
Голованов вышел из блиндажа: надо любой ценой достать катер для новой разведки.
Обледеневшая, скользкая тропинка привела его к заливу, в штаб отряда легких катеров. Там его встретил капитан второго ранга Бойченко.
— Госпиталь по тебе плачет, — пробасил он, всматриваясь в голубоватое лицо Голованова.
— Какой там госпиталь! — махнул рукой капитан и развернул карту. — Все-таки я пришел к убеждению, что на Нордкине сидят гитлеровцы. Сидят и наводят свои лодки на караваны.
— Но это пока догадка…
— Разумеется, необходима разведка и, возможно, десант, чтобы выбить их оттуда.
Бойченко засопел, раздумывая.
— А кто же даст нам корабль и матросов? — через минуту спросил он,
— Кроме тебя, некому, — спокойно проговорил Голованов.
— Я не могу. У меня каждая шаланда на счету.
— Пойми, разведка на Нордкине крайне необходима. Скоро пойдет новый караван, и плохо будет, если мы и его поставим под удар.
— Хорошо понимаю, — Бойченко заерзал в старом кресле, поскреб морщинистый лоб. — Слушай! Боевые корабли сейчас все в деле. А что, если я предложу тебе обычный катерок? Ход у него хороший, мотор тихий…
— Чем он занят сейчас?
— Продовольствие развозит по судам.
— Ну что ж… Мне бы хоть какую-нибудь посудину. Согласен…
— Катеришко стоит недалеко. Я пока позову командира, — Бойченко плутовато поглядел на Голованова, — он у нас на флоте оригинал. Ну, да сам увидишь…
Минут через двадцать перед Головановым и Бойченко предстал Никишин, командир катера. При одном его виде у Голованова защемило под ложечкой. Лейтенант был одет в телогрейку без хлястика, в широкие ватные брюки. На голове торчала серая солдатская шапка с нелепым морским крабом. Никишин переступал с ноги на ногу, и было видно, как из его валенок выжималась жирная трюмная вода.
— Лейтенант! Вы похожи на барабульку! Посмотрите на свой вид! — взорвался Бойченко, и Голованов заметил в глазах Никишина отчаянную тоску.
Бойченко был кадровым моряком. А Никишин до войны работал на гражданке. Моря никогда не видал и на флот попал по ошибке, наверное. Ни ростом, ни здоровьем, ни характером он никак не подходил к морской службе. Видно, потому и послали его на рыбацкий катер возить для корабельных камбузов треску и капусту.
— Ну, вот что… — Бойченко остановился перед Никишиным. — Вы пойдете в море. Другого бы послал, да некого, у вас хоть машина на ходу. Пойдете далеко, — голос капитана второго ранга потеплел, — на важное дело. Одним словом, поступаете в распоряжение офицера из разведки флота капитана Голованова.
Голованов протянул руку. Никишин неуклюже сунул ему свою черную руку и смущенно переступил с ноги на ногу.
Офицеры пошли к берегу. Катер стоял у самой захламленной части пирса. Матросы делали приборку, обкалывали лед с лееров.
Никишин достал кисет, закурил, остановившись у трапа. Ему было неловко перед капитаном, и он старался не смотреть на его худое, нервное лицо с морщинами, которые странно тянулись по щекам от глаз к подбородку.
Голованов закашлялся. Его лицо напряглось, на скулах выступил румянец. Он торопливо достал платок и прижал его к высохшим губам.
— Климат здесь неподходящий, — произнес он.
— Никудышный климат, — согласился Никишин, глядя, как искринки льда падали в воду и тонкая маслянистая пленка разрывалась, образуя дрожащий круг.
— Если все будет благополучно, мы дойдем до Нордкина на третьи сутки. У вашего катера, говорят, машина негромкая. Мы должны подойти, как мыши, и провести разведку. Люди у вас надежные?
— Вроде бы ничего. Второй год вместе.
— Можете рассказать о них?
— Почему же нет? Вон тот, у кнехтов, — Никишин кивнул на мичмана в длинном дождевике, — боцман Лазарев. Доброволец. Ушел из мореходки. Вежливый…
— А деловые качества?
— Мотор знает. Он у него вроде за брата. Только разговаривать с ним стесняется. — Никишин посмотрел влево.
Из люка выбрался матрос с ведром ржавой воды. Он брезгливо держал дужку, обернутую рукавицей. Несмотря на холод, матрос был в одной тельняшке и отутюженных клешах. Он поставил ведро на леер и торопливо опрокинул за борт.
— А это Зяблик. Попал из Одессы. Настоящая его фамилия Кориенчук, но он говорит, что это по маме. А папа у него был Зяблик, тот знаменитый водолаз, который нашел затонувший корабль «Черный принц». Ну, а деловые… — Никишин вздохнул. — Моторист. Вахту несет исправно, только души к машине не имеет. Просится на настоящий корабль или в морскую пехоту.
Никишин посмотрел на высокого, здоровенного матроса в солдатском ватнике. Матрос с остервенением сбивал лед с палубы. Изредка тыльной стороной ладони он вытирал лоб и заталкивал под шапку непокорный льняной чуб.
— Старший матрос Якушкин. Помор. До войны работал рулевым на этом же катере. Тогда он назывался «Колгуевым». А сейчас вместо «Колгуева» поставили просто «807», по реестру. Мотор не знает, но никогда не «расписывается», ведет катер по ниточке.
Никишин затянулся папиросой.
— Есть еще один моторист — Синцов. Нам с вами дедушка. Дотошный дед. Изучил всю эволюцию мотора, начиная с первых керосинок. С Зябликом в вечной ссоре. Да вот и он!
Из люка показалась всклокоченная седая шевелюра, потом два сверкающих в гневе глаза и вороная борода вразлет. Синцов, как и Зяблик, был в одной тельняшке, в брюках клеш.
— Я тебе покажу «дьявола лохматого»! — гаркнул Синцов и в сердцах выхватил из люка ведро. Увидев Никишина, старик выпрямился и, прошагав на прямых ногах по скользкой палубе, вылил воду за борт.
— Синцов тоже с этого катера. Стар он для военного флота. Командующий оставил Синцова здесь по его настойчивой просьбе. Вот и весь личный состав.
Никишин бросил окурок и глянул снизу вверх на Голованова.
Да, людей явно маловато. Да и какие это бойцы… Не нравился Голованову и сам Никишин — сугубо штатский человек.
— Слышишь-ка, Лазарев! — крикнул лейтенант своему боцману. — Пора движок запускать, проверим…
Голованов, кадровый военный, чуть не заскрежетал зубами, услышав, как командир отдает приказание, но кашель снова подступил к горлу.
— Климат здесь.
— Никудышный климат. — Никишин ловко перелез через трапик и пошел к рулевой рубке.
Часа четыре матросы получали продукты, оружие, боеприпасы, заправляли баки соляром и нефтью. Наконец Никишин доложил о готовности.
Катер вздрогнул, окутавшись черным дымом. Со звоном посыпались с бортов сосульки. У горла бухты замигал маяк, разрешая выход.
Катер шел с потушенными огнями. В кубрике тонкая, покоробленная от старости переборка вздрагивала и жалобно скрипела. Один угол кубрика был отделен под камбуз ситцевой занавеской. За ней потрескивала печка. Зяблик готовил обед, помешивая борщ большим медным черпаком. Борщ попадал на печку и шипел, расшвыривая капли.
Голованову вдруг стало так тоскливо, что к горлу подступил комок и стал душить. Его тревожила неизвестность, хотя ему всегда приходилось иметь дело с загадками, подбирать к ним ключи, оставляя право открывать замки другим. Волновало сейчас нечто иное. Пожалуй, какая-то неуверенность в людях, в этой сугубо штатской команде и еще более штатском катере, с его камбузом и медным черпаком, который перешел флоту от рыбаков вместе со стариком Синцовым и ситцевой занавеской.