Стемнело, когда были уже около Рыбачьего. Голованов пошел в рубку. За штурвалом стоял Якушкин. Изредка он всматривался в компас, освещенный крохотной лампой-невидимкой в металлическом колпаке. Такая же лампа освещала карту, перед которой сидел Никишин и делал пометки на жирной линии курса.
— От банки триста полрумба влево. Слышь-ка?
— Слышу, — недовольно буркнул Якушкин.
— А-а, товарищ капитан! Проходите… Вот тут Леонтий говорит — шторм будет. Волна крупная идет. Накатом.
— Выдержит катер?
— Должон. — Якушкин покосился на Голованова. — До войны на нем мы даже до Ян-Майна доходили.
— Вы попадали когда-нибудь в шторм? — спросил Никишин Голованова.
— Попадал, — сухо ответил Голованов и отвернулся к иллюминатору — черному, без зрачка, глазу, в котором отражалась огромная сутулая фигура Якушина. Глядя на его бесстрастное, туповатое лицо, Голованов подумал: «Чем сейчас заняты мысли этого матроса? До войны у него жизнь текла просто и прямо. Ходил в море. На берегу его встречала, наверное, такая же суровая, молчаливая жена и дети… Море и дом, море и дом — на одной амплитуде…»
Катер пробирался на ощупь, перелопачивая слабеньким винтом милю за милей. В снастях нудно выл ветер. Слезинки брызг ползли по стеклу иллюминатора…
За обедом собрались все, кроме Якушкина. Ели, держа в руках алюминиевые миски.
— Котел мыл палубной шваброй, идол! — ругал Зяблика Синцов, вылавливая из борща бурые прутики.
— Це ж корица, темный вы человек. И ще вы, дедуня, такой ерепенистый, как бичок на улочке?
— Ленивый ты, вот что! — Синцов хватил полную ложку борща и обжегся. — Недаром про них, одесситов, анекдот сложили. Будто бы лежат они на солнышке, кепки на глазах. Одному сел на ногу воробей. Тот, вместо того чтобы ногой дрыгнуть, и говорит: «Жора, шугани торобца». А Жоре лень рукой шевельнуть, он шипит: «Киш, сволочь!»
Синцов так ловко передразнил Зяблика, что все за столом рассмеялись.
— Глупый анекдот, без соли, — надменно проговорил Зяблик.
Шторм разыгрался на следующий день. Катер кряхтел, скрипя всеми переборками. По палубе метались волны. Они шли издалека с ровным гулом и тяжело наваливались на суденышко. Катер ложился на борт, проваливаясь в пустоту. Вода заливала выхлопную трубу машины.
Тарахтенье обрывалось на мгновение, но мотор, собравшись с силами, выплевывал воду, кашляя горячим паром.
Спать Голованов не мог. К горлу с каждой волной подкатывала тошнота.
Он знал, что морская болезнь не поддается лекарствам — она излечивается усилием воли. Изо всех сил он старался не думать о шторме.
— Выпейте спирту, будет легче, — проговорил Лазарев, он лежал на койке рядом.
— Вместо пилюль?
— Говорят, помогает.
«Если выпью, сделаю первую уступку болезни», — подумал Голованов и вслух произнес:
— Не люблю в голове тумана. Да и кашель замучит.
Катер встал на дыбы. Лязгнули цепи коек. Откуда-то сорвался ящик и с силой врезался в печку камбуза.
— Эх, только бы дожить! — как ни в чем не бывало проговорил Лазарев. — Тогда бы и жили по-другому…
Только бы дожить… Голованов вспомнил Синцова. Тот вчера сказал, что у него должен родиться внук в Мурманске. Окончится война, и тогда он уйдет на «пензию» (так и сказал — на «пензию») и двинет с внуком на Печору к бабке Анне. Она будет рада внуку, да и сам Синцов непременно хотел бы увидеть жену, с которой его на седьмом десятке жизни разлучила война.
Лишь на третий день утих ветер. Сползли к краю моря тучи, застыли там плотной горой. На зеленоватом небе показались звезды, как переливающиеся бусинки. Почти над головой висела Полярная звезда.
— На траверзе остров Эдж. — Никишин стал всматриваться в ночь, будто этот лежащий далеко к северу остров сейчас можно было увидеть.
— Значит, скоро, — проговорил капитан, опершись грудью на скользкий леер.
— Если бы Эдж светился, как светятся армады союзников, — добавил он, помолчав, — то мы бы видели отсюда зарево… Немцы где-то здесь топят транспорты союзников.
— Вы любите море? — неожиданно спросил Голованов Никишина.
— Пожалуй, нет… Не могу я привыкнуть к нему, — задумчиво ответил лейтенант. — Вы, наверное, озябли? Идите в кубрик.
В кубрике было хоть и тесно, но тепло. На трапике, обхватив руками колени, сидел Лазарев. Поодаль, у лампочки, перебирал струны гитары Зяблик и тихо, почти речитативом, пел:
Перед утром в кубрик спустился Никишин, стуча обледеневшими валенками.
— Доехали, братцы. Товсь!
Хотя мотор едва мурлыкал, а винт у катера был слабый, все же машину решили выключить и дрейфовать.
На пепельном горизонте мыс Нордкин отсвечивал сиреневым светом. На карте вытянувшийся в море мыс напоминал длинную тонкую пилу. Совсем низко над водой наползал с моря туман. В лицо втыкались колючие иголки обледеневшей влаги. По борту стучала ледяная крошка от разметанного волнами припая.
Скоро туман как будто перемешался со снегом и стал настолько плотным, что даже в пяти метрах ничего не было видно. По лоцманским картам Никишин знал, что со стороны норд-оста было много скал.
Машину выключили. И потому по бортам встали Лазарев и Якушкин с шестами. Через час их сменили Синцов и Зяблик.
— Тут на западном краю мыса норвежцы живут, человек триста, — сказал Синцов.
— Чудаки! Ще, им теплой земли таки мало?
— Холодная или теплая — все одно родная.
— Сентиментальный вы, дедуня… Они тут просто тюленей бьют, вот и живут.
Об этом норвежском поселении Голованов знал, еще когда готовил первый разведывательный рейд. И теперь именно это обстоятельство и подтолкнуло Голованова так поспешно дать согласие Бойченко на посылку этого тихоходного катера. Капитан надеялся, что немецкие посты примут катер за норвежскую рыбацкую моторку. Уж очень немощен был у катера мотор.
Катер прибило к берегу глубокой ночью. Голованов взял с собой в разведку Лазарева. Они пробирались по скалам к гребню гряды, где тумана не было. Голованов надеялся увидеть с него северную сторону полуострова и, разумеется, вражескую станцию. Меж камней лежал серый, изъеденный туманами и моросью снег. Здесь уже не слышно было ни шороха волн, ни крика чаек. Мертвые скалы, мертвый снег, заколдованный стерильной тишиной мир…
Голованов и Лазарев обошли вершину сопки и пошли по гребню параллельно берегу. «Неужели никого здесь нет?» — подумал Голованов. — Впервые за много месяцев червь сомнения зашевелился в его мозгу. Неужели вся эта затея — только погоня за призраками? Немцы могли следить за караванами и с воздуха и с подводных лодок. Доводы, которые раньше не вызывали сомнения, теперь казались до обидного шаткими.
Капитан посмотрел на часы. Фосфорическая стрелка показывала семь. Уже четыре часа, как они ушли с катера.
— Вы устали, Лазарев? — спросил Голованов.
— Пора бы отдохнуть.
Они сели на снег, привалившись спинами к камню. Голованов закрыл глаза, из серой темени поплыли на него алые круги. Его легким не хватало воздуха.
— Скоро мыс кончится. Побережье повернет на юг. Там немцам нет смысла ставить станцию… Здесь, где-то здесь должна она находиться, — прошептал Голованов.
Рывком Голованов поднялся и стал спускаться по откосу к морю. Он шел, увязая по пояс в снегу, скользя по обледенелым камням.
— Стойте! Там! — Лазарев показал на скалу, освещенную луной. На фоне посеревшего неба Голованов увидел антенну. Рядом стояли два темных предмета, видимо прожектор и светосемафор.
— Останьтесь здесь!
Голованов исчез в тени. Он крался бесшумно, с беспокойством прислушиваясь к стуку сердца. Ближе… «Стоп, дальше нельзя. У них могут быть собаки».
Минутная стрелка неторопливо обошла круг. Восемь часов… И тут до Голованова донеслась музыка, почти такая же, какую часто передают по Московскому радио. Подумалось даже, что сейчас веселый диктор скажет: «Доброе утро, товарищи!»
Но музыка оборвалась, хлопнула дверь…
Немец прошел к метеорологической будке. На мгновение вспыхнул фонарик, поплясал по камням и погас. Потом вновь вспыхнул. Немец что-то записывал в блокнот.
«А если все-таки попробовать выкурить их своими силами?» — эта шальная идея завладела Головановым.
И чем дольше он думал об этом, тем сильней росла в нем убежденность, что ликвидировать станцию можно и нужно сейчас, используя внезапность.
Голованов пополз к Лазареву.
— Идите на катер, передайте — вечером всем высадиться на берег и собраться здесь. Будем выкуривать их отсюда…
«А если все-таки попробовать выкурить их своими силами?» — эта шальная идея завладела Головановым.
И чем дольше он думал об этом, тем сильней росла в нем убежденность, что ликвидировать станцию можно и нужно сейчас, используя внезапность.
Голованов пополз к Лазареву.
— Идите на катер, передайте — вечером всем высадиться на берег и собраться здесь. Будем выкуривать их отсюда…
Днем капитану удалось лучше рассмотреть наблюдательную станцию. Она была устроена добротно и незаметно. Жилое помещение находилось в пещере с широким входом. Около нее за валуном стоял пулемет. На высокой скале капитан заметил замаскированный дот. Одна амбразура выходила к морю, из другой просматривалось побережье. С тыла этому доту ничто не угрожало: по отвесной круче метров тридцать высотой ни подняться, ни спуститься, видимо, было нельзя. Словом, станция представляла собой крепость, которую можно одолеть либо измором, либо внезапным ударом. Немцы хотя и вели себя осторожно, но были уверены в безопасности.
Выходили они редко. Голованов насчитал девять человек. Они вели наблюдение за погодой и морем.
Короткий полярный день угас. Вечером подошла вся команда катера. Голованов изложил им нехитрый план операции. Его несколько озадачило настроение экипажа. Этих на первый взгляд сугубо штатских людей не взволновала предстоящая схватка. Они взялись за дело, будто всегда только и знали, что громили доты. Синцов с Зябликом сразу же деловито стали распутывать просмоленный шкертик и связывать гранаты.
— Зачем вам, дедуня, гранаты? Вы всех фрицев бородой распугаете, — зубоскалил Зяблик.
— Дедуня да дедуня! Для тебя я Матвей Игнатьевич, а не дедуня! — сердился старик.
— Проверим часы, — сказал Голованов. — Запомните, начнем в два тридцать. Разом.
Перед каждым он поставил задачу. Люди зарядили автоматы, взяли связки гранат.
— Может, шуганем сначала да выманим наружу? — прошептал Зяблик. — Хоть на живых поглядеть…
— Насмотришься. Замри! — оборвал Синцов.
Неподалеку от станции матросы залегли. Несколько раз выходили гитлеровцы и, быстро сделав дела, снова скрывались.
— Товарищ капитан, — прошептал Лазарев, — подобраться бы к окну с той стороны, где обрыв, да туда бы гранатку!
— Не подойти. Скала почти отвесная.
— Когда-то по горам лазил. Разрешите?
Голованов поглядел на остроносенькое лицо боцмана. Взрывной волной его наверняка снесет на камни. Стоит ли рисковать? Но, может быть, удастся пробраться к доту по каменной лестнице?
— Большой соблазн, старшина… Только…
— Понимаю, — Лазарев крепко сжал локоть Голованова, — все же разрешите попробовать…
— Ладно, — согласился капитан. — Бросайте связку, как только завяжется бой. Товарищ Никишин! Подстрахуйте Лазарева. Зяблик и Синцов, обходите слева. Мы с Якушкиным пойдем прямо на вход в помещение.
Никишин с матросами скрылись в темноте.
Когда часы показали два с четвертью, капитан потянул Якушкина за собой.
В это время по обрыву медленней улитки перебирался Лазарев. Когда он подполз к скале, на которой стоял дот, то увидел каменную лестницу, но подниматься по ней не решился — она могла быть снабжена сигнализацией. Тогда он решил подниматься к доту с тыла.
В скале он находил едва заметные щели и почти висел на руках над обрывом, стараясь не смотреть вниз, где был Никишин и где зубьями торчали гранитные скалы.
С каждой минутой автомат, заброшенный за спину, и связка гранат тяжелели. Пальцы онемели давно. Носки сапог держались на каких-нибудь трех сантиметрах выступа в скале.
Все ярче разгоралось полярное сияние. Оранжевые и голубые полосы брели по темной глубине неба, сталкивались и неожиданно исчезали, рождаясь уже в другом месте.
Голованов полз вперед. Под коленями и локтями похрустывал снег, в горле першило. Когда мог вырваться кашель, он доставал платок и начинал его жевать. Наконец, немного отдышавшись, он поднял глаза на темнеющий остов скалы, где стоял дот.
Лазарев уже подобрался к амбразуре с тыльной стороны дота. Немцы спали, но сквозь темную штору проникал слабый свет аккумуляторной лампочки. Три метра лежали между Лазаревым и амбразурой. Лазарев подумал, что если он бросит связку гранат, то взрывная волна непременно сбросит его с уступа на камни. «А может, удержусь? — подумал он и усмехнулся краешком губ. — Нет, не удержаться…»
Он прижал горячий лоб к холодному и колючему, как наждак, камню. «Сколько сейчас времени? Плохо, что не могу посмотреть на часы». Левая рука вцепилась в щель, а правая держала гранаты. За спиной — обрыв. До амбразуры три метра. Он услышит выстрелы и бросит связку. Лишь бы хватило сил провисеть вот так до начала боя. Его не испугала нелепость смерти, на войне всегда кто-то умирает, кто-то выживает, но досадно было, что смерть придет в первом бою…
Вдруг внизу тяжело, с натугой грохнул взрыв. По камням плеснулся рыжий огонь. Лазарев услышал — в доте кто-то сонно вскрикнул и, что-то сбив на пол, бросился к пулемету.
— Только бы сил хватило! — и он швырнул гранаты…
На скале почти одновременно взметнулся еще один взрыв — прямо перед входом, ослепительно яркий, но его уже не увидел Лазарев…
Трое гитлеровцев вырвались из дымного входа в пещеру, стреляя наугад из автоматов. Один из них волочил за собой пулемет. Через мгновенье он уже стрелял, взметывая каменистую пыль там, где лежали Голованов и Якушкин. Кто-то из немецких солдат успел добежать до скалы, где дымился развороченный дот, и включить прожектор. Резкий свет ослепил матросов.
«Неужели не прикончим?» — Голованов швырнул гранату в пулемет. Но она ударилась о скалу и отлетела, разорвавшись между ним и фашистами.
С воем и свистом пули секли камень и лед. Пулемет яростно бил по освещенному кругу, и Голованов понял, что если его не подавить и не уничтожить прожектор, то гитлеровцы перестреляют их. Он уже приготовился швырнуть новую гранату и вдруг увидел Зяблика. Поднявшись во весь рост, тот пошел на пулемет. Сделав шага три, вздрогнул, но устоял на месте и как-то боком, обхватив обеими руками связку гранат, двинулся вперед. На его суровом лице дрожал отблеск пулеметного огня. Шаг. Еще шаг. Еще…
— Тойфель! Дас ист тойфель! — вскрикнул немец.
Еще шаг. И взрыв заглушил треск пулемета.
В это время Никишин, пробравшись к немцам сбоку вместе с Синцовым, спрыгнул в траншею, вышиб ногой покосившуюся дверь. И грудью наткнулся на автоматное дуло. Прикладом лейтенант выбил из рук гитлеровца оружие, другой же немец, боясь застрелить своего, отшвырнув автомат, вцепился в его форменку. Все трое свалились на лед. Падая, Никишин пнул ногой одного гитлеровца в низ живота. Тот отлетел к ногам Синцова. Старик размахнулся и, крякнув, опустил приклад на голову врага.
Никишин явно уступал в силе немцу. Железными клешнями потных рук тот сдавил ему горло, в глазах бешено закрутились красные круги, и все погасло…
Очнулся он оттого, что щеки сильно обжигал снег. Он приоткрыл глаза и увидел бороду Синцова. Старик отчаянно тер ему лицо.
— Живой! — закричал Синцов. — Ей-богу, живой!..
Никишин увидел склонившихся над ним Голованова и Синцова. Рядом на снегу лежали неподвижно Зяблик и Лазарев.
— Все? — прошептал он.
— Слышишь, как тихо? — сказал Синцов. Кругом была глубокая тишина. Над мертвыми камнями и снегом покачивались только робкие сполохи сияний.
В. Карпов ПОСЛЕДНЕЕ ЗАДАНИЕ
Мы сидели в удобных креслах, толстый ковер лежал на полу, около дивана светился торшер. Темнело. На дворе лил дождь, окна «плакали». Невольно думалось: «Не дай бог сейчас оказаться где-нибудь в поле, на пронизывающем ветру!»
— Для меня война кончилась на несколько дней раньше, чем для других, — сказал Ковров. — Но обстоятельства сложились так, что именно в те дни я очутился в самом логове врага.
Домашний уют, дождь за окном располагали к воспоминаниям. Ковров с минуту помолчал и не торопясь начал рассказывать:
— Война приближалась к концу, наши части вступили в Берлин. Только центр его оставался еще в руках фашистов. В то время я был начальником разведки полка. Мы лазили по развороченным домам, в подвалах вылавливали гитлеровцев. И вот тогда мне пришло в голову: «Мы ловим рядовых, а Гитлер-то до сих пор не пойман! И ведь он где-то здесь, в Берлине!» С этой мыслью я поспешил к начальнику разведки подполковнику Рубанскому. И уже с ним — к начальнику штаба. Полковник Стародубцев выслушал нас — Рубанского и меня, — затем стал задавать вопросы:
— Располагаете ли вы хоть какими-нибудь данными о местопребывании Гитлера, о его охране?
Конечно же, ничего этого мы не знали.