— Во-первых, нам любой прохожий не годится, он может идти издалека. Нужен здешний. Во-вторых, нас могут увидеть из дома напротив. А если фашист окажет сопротивление, станет орать, что тогда?
— Ну, насчет сопротивления не сомневайтесь, — успокоил Макагонов.
— Только смотри не до смерти, — улыбаясь, предупредил радист Жук.
— Опыт имеем: в четверть силы, — ухмыльнулся Макагонов.
— Нужно попытаться добыть эсэсовца из дома напротив, — сказал я. — Эти должны все знать.
Мы подошли к окну и стали наблюдать за немцами во дворе и в саду вокруг массивного дома с колоннами. Солдаты и офицеры, заполнявшие дом, под дождь без надобности не совались. Регулярно через каждые два часа уходили в разных направлениях целые группы, силой до взвода. Они, видимо, уходили недалеко, потому что вскоре возвращались такие же группы. Часть определенно несла караульную службу на каких-то важных объектах. У ворот и в траншеях, которые были вырыты на ближайших перекрестках, охрана менялась в эти же часы. Иногда подкатывала машина к одной из дверей, и офицеры пробегали в здание. Или, наоборот, подавалась машина, и ей навстречу по блестящему асфальту спешили из подъезда. Окна верхних этажей были пусты, выбитые стекла усыпали подоконники. В нижние окна высовывались солдаты: они курили, поглядывали на небо — надолго ли зарядил дождь.
Мы спустились. В квартире остался Жук, который до сих пор не мог установить связь. На первом этаже мы проверили, нет ли кого-нибудь в квартирах, двери которых выходили в вестибюль. Две из них были на замке, внутри не прослушивалось никаких признаков жизни. Третья квартира была открыта, пуста. Убедившись, что никто не помешает, мы вернулись к двери, выходящей на улицу, и приоткрыли ее. Первое, что привлекло мое внимание и даже поразило, это рост эсэсовцев, которые охраняли ворота и появлялись в подъездах. Эсэсовцы были как на подбор: высокие, плечистые, не меньше нашего Макагонова.
— Видно, отборная часть, — сказал я разведчикам.
— Да, породистые, сволочи, — заключил Пролеткин.
Мы пронаблюдали около двух часов и ничего утешительного для себя не обнаружили. Гитлеровцы появлялись во дворе у входа, уезжали и приезжали на автомобилях и мотоциклах, а за ограду выходили редко. Может, им не разрешалось отлучаться, а может, сами не желали мокнуть под дождем.
Пришлось вернуться в «свою» квартиру. Подкрепились консервами. Ели молча, каждый думал о создавшемся положении. Я стоял у окна, жевал безвкусную волокнистую тушенку и продолжал следить за домом. Сверху было виднее, внизу мешала ограда, отвлекали движущиеся машины, танки, колонны солдат. А здесь двор и сад просматривались дальше в глубину. Правда, немного мешали ветки. Хорошо еще, не успела распуститься листва. Выше деревьев поднималась металлическая мачта, по-видимому антенна мощной радиостанции. В глубине сада белело небольшое строение, к нему часто ходили поодиночке или парами. Это для нас удобно. Но что у них там? Я посмотрел в бинокль: какой-то забор из свежих, некрашеных досок. Ага, понял.
— Ребята, идите сюда, — позвал я разведчиков.
Когда они подошли, я указал им на дощатое строение. Передавая друг другу бинокль, они по очереди смотрели в сад.
— Как вы думаете, что там? — спросил я.
— Уборная, — сказал Макагонов.
— Правильно. А почему при капитальном домище такая несоответствующая времянка из досок?
Саша Пролеткин был верен себе, он сказал:
— Никак с перепугу капитальную заполнили, пришлось времянку строить!
— Мне кажется, дело вот в чем, — продолжал я. — Водопровод не работает, стационарными туалетами пользоваться нельзя, вот и пришлось строить в саду времянку. Для нас это просто находка.
— Подарочек! — вставил Пролеткин.
— Когда стемнеет, проберемся туда — и можно брать «языка» на выбор.
Меня охватило веселое возбуждение. Я предчувствовал удачу. И не ошибся — выход был найден. Изложил разведчикам свой план. Они так и покатились со смеху.
— Тише вы, черти, — унимал я их, — услышат!
План одобрили единогласно.
Все мы с нетерпением ждали, когда начнет смеркаться. В районе нашего дома за день ничего особенного не случилось, если не считать нескольких артиллерийских налетов. Во время одного из них прямым попаданием сбило железную мачту. Она повалилась, ломая деревья, и тяжело ударилась о землю. Гитлеровцы после обстрела вышли из дома. Их было много. Они ходили вокруг мачты и смотрели на сломанные деревья. Мы же с тревогой всматривались в глубь сада — уцелел ли наш домик? Уцелел!
Когда стемнело, пошли вниз. В квартире остался радист со всем нашим имуществом. Вышли из подъезда. Я повел разведчиков строем. Правда, строй жидковат — всего четыре человека, но так мы выглядели менее подозрительно: похоже на патруль или смену караула.
Пересекли широкую улицу и вошли во двор, примыкающий к саду (мы знали, этот двор не охранялся). Затем, помогая друг другу, перелезли через ограду и подкрались к задней стене уборной. И смешно и боязно. Если все кончится успешно, смеху будет много. А пока веселиться рано.
Я старался определить на слух, есть ли кто-нибудь в кабинах, но кровь от волнения стучала в висках и мешала слушать. Мы несколько минут стояли не двигаясь. Такое с разведчиками случается: гулко и часто колотится сердце, по телу пробегает дрожь; пройдет минута-другая, самообладание восстановится.
Я сделал знак Пролеткину, чтобы он заглянул за угол и посмотрел на двери. Если доверяться слуху — домик пуст. Но проверить нужно. Саша на цыпочках ушел за поворот и вскоре возвратился обычным шагом. Значит, никого нет.
— Пусто.
— Наблюдайте, — приказал я ему и Шовкоплясу.
Они исчезли. Макагонов ощупал доски, нашел щелочку и всунул в нее топорик, который мы прихватили с кухни. Этим топориком хозяйка квартиры, наверное, делала отбивные котлеты. Осторожно покачивая топориком, Макагонов расширил щель и затем, подцепив доску, попытался ее отодрать. Доска хрустела, но не подавалась. Этот хруст казался громче разрывов снарядов, которые изредка бухали где-то около рейхстага. Переждав несколько секунд, Макагонов снова налег на свой инструмент — гвозди взвизгнули.
— Вы готовьте эту кабину, — прошептал Пролеткин, — а другие я сделаю «занятыми».
Он ушел, и мы услышали, как, орудуя ножом или еще чем-то, он накидывал крючки на петли. Не теряя времени, мы с Макагоновым оторвали две доски и снова приставили их, чтобы не было заметно.
Ждать пришлось довольно долго. По улице прогромыхали танки; громко разговаривая, прошла большая группа гитлеровцев, наверное, очередная смена караула. Но вот, наконец, настал и наш час. Саша метнулся к нам из-за угла и выдохнул:
— Офицер!
Мы приготовились.
Гитлеровец дернул дверь крайнего отделения, но она не отворилась. Перешел к следующей — и здесь оказалось «занято». Он что-то буркнул и вошел в нашу кабину. Мы осторожно убрали доски: одну я, другую Пролеткин. В образовавшийся проем скользнули руки Макагонова, и в следующий миг эсэсовец уже хрипел, опрокинутый на спину. Саша быстро захлестнул немцу ноги ремнем, а я скрутил руки. Все это произошло так стремительно, что гитлеровец не успел опомниться. Он начал извиваться и биться, но кляп прочно законопатил ему рот, а путы стянули конечности. Предусмотрительный Макагонов пристроил доски к прежнему месту, затем взвалил на плечи добычу, и мы поспешили к ограде.
В квартире мы оглядели друг друга — немец нас, а мы его. И надо сказать, обе стороны были в недоумении. Он недоумевал, почему его связали свои. А мы были огорошены тем, что перед нами стоял не офицер, а рядовой эсэсовец, даже не ефрейтор.
— Чего же ты махал? — надвигаясь на Пролеткина, спросил Макагонов.
— Я думал, не меньше генерала идет, уж больно представительный.
Услыхав русскую речь, гитлеровец понял, что с ним произошло, замотал головой, замычал и стал биться в своих путах.
— Как будем допрашивать? — спросил я. — Он может крикнуть.
— Нужно затащить его в дальнюю комнату, где нет окон, и держать подушку наготове, — посоветовал Пролеткин.
Мы отнесли пленного в ванную. Притворили дверь, посвечивая фонариком, еще раз внимательно осмотрели «языка». Я вынул из его карманов документы. Удостоверение оказалось необычным. У рядовых солдат оно серенькое, с черным орлом и свастикой. А у этого — обложка из кожи. Да и сам пленник выглядел не совсем обычно. На нем был мундир рядового эсэсовца, но сшитый из тонкого добротного габардина. Наши суконные мундиры — тоже эсэсовские, на мне даже офицерский — по сравнению с его формой были дешевыми тряпками.
Нет, это не простая птичка. К тому же вид у него действительно генеральский. Может, какой-нибудь крупный чин сбросил все регалии и надел погоны рядового, чтобы в общей массе удрать, когда наступит последний час?
Нет, это не простая птичка. К тому же вид у него действительно генеральский. Может, какой-нибудь крупный чин сбросил все регалии и надел погоны рядового, чтобы в общей массе удрать, когда наступит последний час?
— Пусть немного освоится, — сказал я. — Сейчас он плохо соображает, ничего путного не добьешься. Отдыхайте, хлопцы. Шовкоплясу остаться здесь. Будем приглядывать по очереди.
Я стал читать документы пленного. Ганс Краузе, 1910 года рождения, член национал-социалистской партии. В графе, где обыкновенно ставится номер полка и дивизии, были загадочные цифры и две буквы «A-H». Я еще не знал, как буду допрашивать, с чего начну. Нужно придумать вопросы, которые не пугали бы пленного, но в то же время ответы на них должны осветить то, что нас интересует. Подготовившись, я позвал с собой Макагонова — эсэсовец здоров как бык, и никому не ведомо, что у него на уме. Мы вошли в ванную. Здесь светила парафиновая плошка, зажженная Шовкоплясом. Гитлеровец лежал в прежнем положении.
— Как он? — спросил я Шовкопляса.
— Кряхтит.
Мы посадили фашиста на край ванны. Он испуганно ворочал выпученными глазами. Руки и ноги его оставались связанными, рот был заткнут. Посмотрев ему прямо в лицо, я заговорил по-немецки. Говорил я не чисто, но все же понятно.
— Вам откроют рот, — сказал я, — но если закричите, будет смерть!
Пленный закивал; когда вынули кляп, он облегченно вздохнул и сказал сиплым голосом:
— Развяжите.
— Не все сразу. Как ваша фамилия? — спросил я, умышленно раскрывая его служебную книжку.
— Ганс Краузе.
— Год рождения?
— Десятый.
— В какой части служите?
— Эскортный батальон Адольфа Гитлера! — с гордостью отчеканил Краузе.
Вот что означают буквы «A-H»! «Гитлер» в немецком написании начинается с буквы «Н» и звучит как «Хитлер». Теперь понятно, почему эсэсовцы здесь отборные и в таких дорогих костюмах.
Пока идет все хорошо, загадочные буквы и цифры расшифрованы. Но, в частности, что же означает «эскортный батальон»? Стараясь не отпугнуть допрашиваемого, я тем же спокойным и даже безразличным тоном спросил:
— Какую задачу выполняет ваш батальон?
— Мы охраняем фюрера, — ответил немец.
Он, вероятно, считал, что нам это известно и вообще все происходящее лишь преамбула к настоящему допросу — пустяковые анкетные данные. А у меня так и запрыгало в груди: вот он, кончик ниточки, которая укажет нам дорогу в лабиринте рейхсканцелярии! Я сделал над собой усилие, чтобы скрыть охватившую меня радость, и, продолжая смотреть в удостоверение, пошутил:
— Вы охраняете пустой дом, Гитлер давно улетел в Испанию к другу Франко.
Пленник сказал:
— Неправда! Я его утром видел. Он здесь, в подземном бункере рейхсканцелярии.
— Уверен: это другой человек с наклеенными усами, — настаивал я.
— А Ева Браун? — спросил эсэсовец. — Уж ее ничем не заменить. Ее фюрер никогда не бросит. И личные пилоты фюрера Битц и Баэур тоже здесь.
— А где самолет Гитлера?
— Не знаю. Этого я не знаю, — немец явно насторожился.
— Что вы лично делаете в охране?
— Я дежурил у входа в убежище.
— Куда уходят караулы через каждые два часа?
— Это батальон СС, который несет наружную охрану. Они занимают позиции в домах вокруг рейхсканцелярии.
«Значит, здесь, кроме эскортного батальона, еще и батальон охраны», — отметил я про себя. Нужно было выяснить, наконец, где же рейхсканцелярия. А я все не решался спросить об этом. Если гитлеровец поймет, что мы здесь как слепые котята, он перестанет давать показания или начнет врать. Продолжая словно бы ни к чему не обязывающий разговор, я опять, с усмешкой спросил:
— А Гитлер тоже ходит в такую деревянную уборную?
Кажется, я допустил чрезмерную вольность. Моя фраза прозвучала для эсэсовца страшным кощунством. Он посмотрел на меня с нескрываемой ненавистью и процедил:
— Оставьте в покое фюрера, мы с вами слишком маленькие люди, чтобы говорить о нем. Можете не сомневаться, у него есть все необходимое. И мы сумеем постоять за своего фюрера.
Немец кивнул в сторону дома, около которого мы его захватили. Уж не эта ли серая махина является рейхсканцелярией?
— Ну, вам стоять за Гитлера уже не придется, — строго сказал я.
У фашиста сразу поубавилось спеси, он спросил:
— Расстреляете?
— Нет, здесь нельзя шуметь: мы вас повесим, — я показал пальцем на потолок.
Жирные щеки немца дрогнули и обвисли. Понимая, в каком он состоянии, я старался быть красноречивым, насколько мне позволяло знание языка.
— Войне конец. Все вернутся домой к своим фрау и детям, будут работать, отдыхать. — Взглянув на большой живот собеседника, я подумал: «Он определенно обжора», — и поэтому добавил: — Все будут вкусно кушать: курица, гусь, поросенок. Хорошо! Кофе, шнапс, сигары. А вы будете мертвый, вас снимут с веревки и закопают в яме.
Краузе смотрел исподлобья. Ох, если бы сейчас развязать ему руки — он разорвал бы меня в клочья и каждый клок еще растоптал бы сапожищами! Надо было заставить пленного говорить. Время шло, грохот боя не умолкал. Скоро придут сюда наши войска, а Гитлер удерет из-под носа у нас! И я продолжал искушать:
— Но вы можете остаться живым…
Эсэсовец с недоверием посмотрел мне в глаза.
— Что я должен для этого сделать?
Я решил не говорить ему прямо о том, что нас интересует, и сказал следующее:
— Мы свое дело сделали, теперь должны уйти. Здесь всюду сильная охрана. Если выведете нас из этого района, мы вас отпустим.
— Не обманете?
— Даю слово офицера.
— На вас форма немецкого офицера, а наши офицеры умеют держать слово.
— Советские тоже.
Немец с любопытством посмотрел на меня и признался:
— Первый раз вижу живого русского офицера.
— Вы согласны?
— Да.
— Но если попытаетесь обмануть, первая пуля — вам. — Я достал пистолет из кобуры. Сказал, чтоб развязали пленному только ноги. Затем вывел его в зал. Мы остановились у окна. Я стал быстро задавать вопрос за вопросом:
— Где несут охрану караулы?
— Они перекрывают все улицы, которые подходят сюда. Крайние дома этого квартала превращены в крепости.
Я посмотрел на темные силуэты зданий. Оказывается, мы по канализации проникли прямо в центр оцепления. Немец между тем продолжал:
— Второе кольцо охраняет рейхсканцелярию снаружи: ворота и входные двери. Оба кольца — это батальон СС. Наш эскортный батальон дежурит внутри.
— Где был ваш пост?
— В этом крыле канцелярии, — эсэсовец кивнул на самый ближний к нам край дома напротив.
— Черт возьми! Вторые сутки мы находимся рядом с Гитлером, — сказал я разведчикам ровным голосом, чтобы немец по интонации не уловил моего волнения.
— Значит, вы стояли у входа в бомбоубежище. А кто охраняет двери, выходящие в сад?
— За каждой из них стоят четыре парня из батальона СС.
— Где размещается свободная смена?
— Они спят на первом и втором этажах, в бывших служебных помещениях. Сейчас дом пуст. Все генералы в бетонных бункерах под землей.
— А где самолет Гитлера?
— Этого я не знаю. Говорю правду. До 24 апреля он был на аэродроме Гатов, но сейчас этот аэродром уже не действует. 25-го мы собрали население и подготовили уличную магистраль как взлетную площадку. Когда рассветет, вы увидите вон там срубленные деревья и сваленные столбы. Мы сняли все, что может помешать взлету. На эту улицу уже садился самолет. Прилетел генерал фон Грейм. Его жена Ханна Рейч управляла самолетом. Она прекрасная летчица-спортсменка. Говорят, генерал будет назначен главнокомандующим воздушными силами вместо Геринга.
— Где самолет Ханны Рейч?
— Где-то здесь, замаскирован. Генерал не улетел, он у фюрера.
Краузе начинает говорить о том, как нам лучше пройти по дворам, чтобы выбраться из этого района. Я не слушаю. У меня в голове мелькают наметки наших последующих действий. Сквозь охрану нам не проникнуть в подземелье. Удобный момент для захвата — посадка в самолет. Гитлер едва ли захочет, чтобы многие видели его бегство. Он придет к самолету с самыми близкими. А если мы с ними не справимся? Приближенных и охраны будет больше, чем нас. Правда, на нашей стороне внезапность. Итак, ближайшая наша задача — разыскать самолет и вывести из строя мотор. Но чтоб гитлеровцы об этом не знали. Тогда, если нам не удастся захватить фюрера, он не сможет улететь. Самолет, несомненно, охраняется, труднее всего будет подобраться к нему и уйти незамеченными.
— Когда мы пойдем? — спросил Краузе.
— Обстоятельства изменились, придется задержаться.
— Обманули? — с укором констатирует он.
— Почему вы так думаете? Вас же не вешают.
Я коротко пересказал разведчикам все, что услышал от пленного.