Но нет – скитания на этом не закончились. Минули десять лет в бретонском монастыре среди развратных монахов, которых он тщетно пытался переделать, в окружении мелких феодалов, с которыми изгнаннику приходилось бороться, поскольку они пытались его отравить, – и Абеляр вернулся в Париж. Ему уже исполнилось пятьдесят пять лет, и авторитетом своим он теперь был обязан в том числе и внушительному труду, большею частью – плоду бретонской ссылки, под названием «Введение в теологию», конечно же, трактатам «Диалектика», «Мысли», «Причины и Святые Дары»,[257] учению об этике, озаглавленном «Познай самого себя», и самой, наверное, его известной работе – «Да и нет», посвященной рациональным поискам истины.[258]
Абеляр опирался в своих размышлениях на Платона и Аристотеля, он опирался на Вергилия и Лукана,[259] он стал человеком Возрождения за столетия до начала Ренессанса. Возвращение Абеляра в столицу вызвало прилив энтузиазма – его бывшие ученики стали взрослыми мужчинами и женщинами, и теперь их дети с таким же, как в прежние времена родители, пылом взбирались по тропинкам горы Святой Женевьевы, чтобы услышать этого всезнающего учителя, о котором им столько говорили мать и отец. Каждая лекция ученого заканчивалась овациями.
Ну и что? Вот таким вот образом и закончится удивительная жизнь Абеляра? Ничего подобного! Он снова вызовет недовольство церкви. И она выдвинет против него самую «тяжелую артиллерию»: святого Бернара[260] самолично, того самого безупречного во всех отношениях аббата из Клерво, реформатора цистерцианского ордена,[261] проповедника Второго крестового похода.
Бернар не был философом – он был памфлетистом на службе у Бога. Он писал кардиналам: «Имеется у нас во Франции монах… Петр Абеляр, который рассуждает с юнцами и болтает с женщинами. Он преподносит своим приспешникам тайную воду и потаенный хлеб в книгах и вводит нечестивые новшества в слова и суждения своих проповедей. И он шествует не один, наподобие Моисея, во тьму, где находился Бог, но с большою толпою своих учеников. На площадях и улицах ведутся споры о католической вере, о рождении Девы, о таинстве алтаря, о непостижимой тайне Святой Троицы…» И еще: «Магистр Петр Абеляр, монах без благочестия, прелат без обязанностей, не имеет своего ордена и ни к какому не принадлежит. Человек он сам с собой несхожий, снаружи – Иоанн, внутри – Ирод; весь он о двух сторонах, и ничего в нем нет от монаха, кроме сана и рясы… В книжках и трудах своих проявляет себя лжецом и приверженцем извращенных догматов. Этим он доказывает, что он еретик: не столько потому, что он заблуждается, сколько потому, что он упорствует и защищает свои заблуждения. Он – человек, превысивший меру свою, премудростью сло́ва упраздняющий чистоту Креста Христова. Все ему известно, что суть на земле и на небесах, кроме себя самого». И еще: «Он молчал уже долгое время; но, пока он безмолвствовал в Бретани, он почувствовал родовые схватки, а ныне во Франции породил зло. Выползла, извиваясь, из логова своего змея и, наподобие гидры, породила семь новых голов, после того как ранее была отсечена одна. Была отсечена, была уничтожена одна его ересь в Суассоне, но взамен ее появилось семь и более ересей, образчик которых, имеющийся у нас, мы вам посылаем…»[262]
Св. Бернар Клервоский. Миниатюра. XIII в. (?)
Абеляр принял вызов и попросил на соборе устроить ему «очную ставку» с обвинителем. Абеляр против Бернара – битва между диалектикой и догмой, чистым разумом и энергичной деятельностью… Ах, какие бы полетели искры при столкновении оружия, как осветили бы нам эти искры Средние века! Если бы состоялась дуэль. Но дуэль не состоялась.
Капитель колонны
Собор был созван в Сансе, и поначалу Бернар отказался туда прибыть, мотивировав это в письме архиепископу так: на заседании, пишет он, Абеляр «смог бы, если сумеет, изложить свои превратные учения, возражать против которых должен был бы я. Я отказался как потому, что я еще молод, а он является мужем-борцом со дней своей юности, так и потому, что я считал недостойным предоставлять ничтожным умам людишек обсуждение основ веры, которая, как известно, опирается на твердо установленную истину». Но под давлением извне и, главное, не желая вредить собственной репутации, Бернар все же решил появиться на соборе, однако от диспута с Абеляром отказался, а вместо этого просто зачитал семнадцать предложений, выдернутых из трудов философа, объявив утверждения Абеляра ошибочными, или, говоря более ясно, еретическими.
Абеляр не пожелал остаться до конца этого чтения, он вышел, хлопнув дверью и предупредив, что пожалуется папе римскому. Так его и осудили – не выслушав. Единственное, о чем он смог договориться, – чтобы его отправили в ссылку в Клюни, где он и умер три года спустя, нищий и больной, в доме настоятеля монастыря в Шалоне.
Но он успел посеять на горе Святой Женевьевы семена, ростки которых было не выдернуть никакому церковному собору. Его метод обучения, подхваченный учениками, продолжал притягивать к себе студентов всего мира, которые потом сами начинали преподавать. «Школа» Абеляра пережила его и оказалась такой живучей, что существует до сих пор, она стала зародышем учреждения, которое меньше чем через семьдесят пять лет после смерти великого педагога получило название Парижского университета.
Серебряный денье Гуго Капета
V. Работа веков
Базилика Сугерия
«При молодом короле – старый министр» – таким мог бы быть девиз следующего царствования. Самым великим человеком Парижа, самым великим человеком Франции во времена Людовика VII был вовсе не король. Самым великим человеком той эпохи был аббат Сюжер, или Сугерий.[263]
Хлипкий на вид, слабого здоровья, но наделенный какой-то особой трезвостью взглядов, фантастической памятью и удивительной в столь тщедушном теле энергией, Сугерий стал первым в ряду министров, глубоко преданных общественному благу. Он был первым из тех, чья власть дополняла королевскую в тех многочисленных случаях, когда государство находилось в руках бездарного или недееспособного короля. Еще совсем молодым Сугерий проявил себя как рачительный администратор, и как смелый военачальник, готовый защищать имущество монастыря и королевские законы с оружием в руках, он продемонстрировал при этом такие незаурядные способности, что Людовик VI, сделав монаха членом своего Совета, поручил ему управление всеми церковными делами. Это был чрезвычайно высокий пост, потому что в то время церковь, морально и материально, участвовала во всей общественной жизни страны. И в то же время она переживала тяжелый кризис: это был период антипап, период первой «реформы», той самой, что обрушилась на нравы клира и пыталась реорганизовать капитулы. Сугерию пришлось четырежды съездить в Рим, и вскоре он уже во всем разобрался и стал во всем принимать участие.
Получив в наследство от отца объединенное королевство, послушную армию, здоровую финансовую систему, Людовик Младший получил вдобавок еще и этого выдающегося служителя государства.
Целью политики Сугерия было поставить в прямую зависимость от центральной власти как можно больше людей, городов, видов деятельности, учреждений – отсюда массовое распространение «городских хартий» – грамот, превращающих города в свободные коммуны, – такие грамоты жаловались сеньорами и утверждались королем, в силу чего общинные земли оставались у него под контролем; отсюда создание новых населенных пунктов, так называемых городов буржуазии, находящихся в прямом подчинении у короля (почти все населенные пункты, носящие название Вильнёв); отсюда признание королем профессиональных объединений и четкое определение условий деятельности в каждой профессии.
Первой профессией, получившей таким образом документ, свидетельствующий о законности ее существования и определяющий правила ее «жизни», была древняя профессия морских купцов, ведущая свое происхождение от перевозчиков товаров по реке времен Лютеции. Следующими оказались галантерейщики – условия обустройства лавок и самой торговли для них были утверждены в год восшествия на престол Людовика Младшего. Следующую грамоту получили мясники, а за ними – все, кто имел дело с кожей, и тут оказалось целых пять разновидностей ремесла: от сапожного до выделки кож лайковым дублением (кстати, где обосновывались члены профессионального братства по последней профессии, становится ясно из названия набережной де ла Гранд-Межиссери[264]).
Чтобы побороть пороки организации или, точнее говоря, дезорганизации страны при феодализме, Сугерий стремился «роялизовать», то есть передать под непосредственную власть короля, как можно больше областей жизни французов, создавая в этих областях юридическую и административную базу. Это был человек прогрессивный, далеко обогнавший свое время, и при этом очень мудрый, терпимый и склонный к мирному разрешению проблем.
Чтобы побороть пороки организации или, точнее говоря, дезорганизации страны при феодализме, Сугерий стремился «роялизовать», то есть передать под непосредственную власть короля, как можно больше областей жизни французов, создавая в этих областях юридическую и административную базу. Это был человек прогрессивный, далеко обогнавший свое время, и при этом очень мудрый, терпимый и склонный к мирному разрешению проблем.
Лучше бы Людовику VII послушать Сугерия, когда тот не советовал ему выступать во Второй крестовый поход! Впрочем, вначале все были против этой идеи, зародившейся у короля и близкой одному королю. Крупные сеньории, сильно потратившиеся на первую священную войну, сохранили о ней лишь горькие воспоминания. Папа вел себя более чем сдержанно. Даже святой Бернар, кипучий святой Бернар, и тот не одобрял нового Крестового похода и отказывался выступать с проповедями в его пользу, пока не получит ясного и недвусмысленного приказа из Рима.
Но Людовик Младший заупрямился. Хотелось ли ему своей личной славой затмить память об отце, по сравнению с которым он сам был фигурой весьма незначительной? Или, может быть, он с трудом терпел чересчур явное превосходство своего министра? Или мечталось ему завоевать уважение супруги, Алиеноры Аквитанской, которая стала нескрываемо охладевать к нему и скучать с ним? Или он, будучи чрезвычайно набожным, на самом деле считал своим христианским долгом бросить в бой все военные силы Франции ради того, чтобы поддержать существование немыслимого латинского королевства в Святой земле? Вероятно, все смешалось в голове этой посредственной личности, и, что бы ни главенствовало, он с упорством честолюбца настаивал на необходимости Крестового похода, пусть даже он отправится в него один, если уж придется.
И тогда папа Евгений III[265] – дабы не казалось, будто он стоит в стороне от защитников веры, – без всякого энтузиазма подписал буллу, предписывающую «взять крест», и Бернар начал свои проповеди, и… и дальше произошло то, что часто случается, когда талантливого человека собственный успех заносит дальше, чем ему хотелось. Пылко – иначе не мог, такова уж была его натура – защищая то, против чего сначала воевал, он черпал из чужого воодушевления собственное, и убеждение, которое он проповедовал, постепенно становилось его убеждением, а Крестовый поход – его походом куда в большей степени, чем походом короля.
Проповеди Бернара имели успех, какого не знали публичные выступления всех времен. Поскольку в Везеле не хватило ткани для всех, кто, вдохновившись его речью, захотел пришить к своему плащу крест, Бернар разорвал на глазах толпы собственную одежду и разбросал куски этой одежды среди слушателей.[266] И вскоре он уже смог написать папе стилем, достойным Абеляра: «Я раскрыл рот, я заговорил – и сразу же ряды крестоносцев стали множиться до бесконечности. Города и села опустели, вы с трудом нашли бы там хотя бы одного мужчину на семь женщин: везде только вдовы, у которых мужья еще живы!..» Голова у аббата слегка закружилась, и он стал вмешиваться в стратегию похода, рекомендуя, чтобы императора Конрада с сотней тысяч немцев направили покорять славянских язычников, нормандцев во главе с королем Сицилии натравили на неверных в Португалии и Северной Африке, и только французская армия удостоилась чести идти на Святую землю. Но добывать средства на поход должен был Сугерий.
Понтифик прибыл из Рима в Париж – специально, чтобы благословить уходящих в Крестовый поход. Людовик VII купался в лучах славы. И тем не менее он стал во время папского визита участником довольно неприятной истории.
Евгений III в тот раз пожелал отслужить мессу у Святой Женевьевы, и каноники этого храма положили перед алтарем роскошный шелковый ковер. Как только служба закончилась, слуги из папской свиты сложили этот ковер и собрались его унести, так как, по древнему обычаю, коврик, на котором папа римский преклоняет колена во время мессы, делается собственностью его приближенных. Каноники Святой Женевьевы имели на этот счет другое мнение. И вот уже римские дьяконы вступают в перепалку с парижскими священниками, они бранятся, кричат, тянут ковер каждый в свою сторону, и ковер начинает трещать. Те и другие орут, пускают в ход руки, затем хватаются за оружие: кто за канделябры, кто за палки. Король пытается вмешаться и растащить дерущихся, но ему достается и самому. Папа Евгений III, видя окровавленные лица и разодранные ризы своих слуг, отчитывает Людовика и приказывает ему немедленно прекратить скандал и восстановить справедливость. На что король, с распухшим от полученных тумаков лицом, в ярости отвечает: «А кому мне пожаловаться, ваше святейшество, и кто окажется справедлив ко мне самому? Вы видели, что, стоило мне вмешаться, эти бешеные набросились и на меня. Вам принадлежит власть, вы можете связывать и развязывать,[267] ну и деритесь с ними сами!»
Реформа капитулов, которой настойчиво добивался Сугерий, была, как мы видим, делом куда более неотложным, чем Крестовый поход против неверных, начавшийся с таких благоприятных предзнаменований.
Ах, рано возгордился святой Бернар тем, как опустели после его проповеди города и села. Энтузиазм населения довольно быстро угас, и Людовик VII повел в поход свое воинство под проклятия народа.
Управление государством на время похода было доверено Совету, но в действительности, пока монарх отсутствовал, аббат Сугерий правил страной практически самостоятельно, укрепляя власть на местах и помогая деятельности учреждений, несмотря на ужасные новости, которые поступали без передышки.
То, что Крестовый поход кончится катастрофой, можно было предвидеть еще до того, как крестоносцы добрались до Святой земли. Из месяца в месяц, из недели в неделю гонцы доставляли в Париж новости о ходе гибельной авантюры. Парижане узнали, что Византия, какой бы ни была христианской, отказалась снабжать крестоносцев провиантом – вероятно, потому, что сотни из них мечтали захватить Константинополь. Парижане узнали, что немцы рассорились с французами, император Конрад отделился от Людовика и был разбит мусульманами. Потом парижане узнали, что костяк французской армии был уничтожен в Анатолийском[268] походе, когда солдаты, паломники, торговцы, лошади, повозки, обозы – все рухнуло в пропасть. И наконец, парижане узнали, что король с остатками войска морем добрался до подчинявшейся Риму Антиохии, и там, видимо в довершение всех свалившихся на него бед, стал еще и обесчещенным супругом.
А все потому, что королю пришла в голову не слишком удачная мысль взять с собой жену, принцессу Аквитанскую, воспитанную при просвещенном Лангедокском дворе, где процветали Суды любви.[269] Спору нет, для увеселительной поездки можно было придумать что-нибудь получше Крестового похода! Нескончаемые и изнурительные переходы под палящим солнцем, постоянная угроза попасть в плен к врагу, нехватка продовольствия… Наверное, можно было бы все это преодолеть, если бы Алиенора была влюблена в мужа без памяти или отличалась героизмом от природы – так нет же! Ни того ни другого. И в конце концов она просто возненавидела не столько любящего, сколько ревнивого мужа, заставившего ее пуститься с ним в это тягостное путешествие. В Антиохии королева пала в объятия одного из своих молодых дядюшек – Раймонда Аквитанского, отказалась следовать за мужем дальше и потребовала развода, ссылаясь на родство по крови.
Неловкий, как обычно, Людовик мало того что сделал своих сеньоров свидетелями этого позора, так еще и уволок супругу силой за собой на глазах всей армии.
Антиохия от Парижа далеко, тем не менее слух о семейном скандале достиг столицы скоро – и одновременно с известием о новом военном поражении, еще более печальном, чем предыдущие. Людовик с Конрадом объединились под Дамаском, как выяснилось, лишь для того, чтобы мусульманам было легче разбить наголову остатки их войск. Надо еще сказать, что каждое известие об очередном поражении сопровождалось просьбой прислать денег.
Но Сугерий мог все, и это тоже. Именно он во время Второго крестового похода совершил настоящий подвиг. Не устанавливая никаких исключительных налогов, не провоцируя мятежей, он сумел прийти на помощь королю, оплатить его долги вассалам, выкупить пленных, вернуть рыцарям-тамплиерам внушительные ссуды… Огромное число операций – переводы, пересылки, возмещения – осуществлялось при посредстве ордена тамплиеров, который превратился в своего рода банк Крестового похода, и, хотя рыцари-храмовники получили свой устав от святого Бернара, они тоже требовали выплаты долгов.
Сугерий справился со всем, что выпало на его долю: с долгами, с незапланированными и повседневными расходами, не отменив даже вознаграждений, которые обычно распределял король. Аббат выходил из положения, опустошая казну Сен-Дени и растрачивая собственное состояние, которое было весьма велико.