Сугерий справился со всем, что выпало на его долю: с долгами, с незапланированными и повседневными расходами, не отменив даже вознаграждений, которые обычно распределял король. Аббат выходил из положения, опустошая казну Сен-Дени и растрачивая собственное состояние, которое было весьма велико.
Между тем в обществе начались протесты, и ситуация становилась угрожающей. Слава святого Бернара померкла, и сокрушительное поражение крестоносцев заставило его усомниться мало того что в самом себе, так еще и в Провидении. Он писал: «Правителями овладела мысль отделиться друг от друга, и Господь развел их по непроходимым дорогам… Мы возвещали мир, но никакого мира нет, мы обещали успех, но повержены в скорбь. Ах, разумеется, суд Божий справедлив, но на этот раз Он вверг нас в пучину бедствий, и я могу объявить праведником того, кто не возмутится и не впадет в искушение. Я же признаю себя виновным в этом грехе». Страшные слова в устах святого!
Стремление разделиться сделалось настолько сильным, что с королем поссорился и его брат, граф де Дрё: поссорился, оставил Сирию, вернулся во Францию и сразу же собрал обильный урожай с народного недовольства. Среди сеньоров и даже среди церковников обозначилось движение в его пользу, пошли разговоры о том, что пора бы сместить законного короля. Но был человек, который держал руку на пульсе истории, – мудрый аббат, рассудивший, что государство сейчас не в том состоянии, чтобы выдержать династический кризис. Один старичок против всех… Он срочно созвал в Париже ассамблею, где пригрозил подстрекателям заговора отлучением, подписанным папой, и обязал мятежного брата короля публично отказаться от своего предприятия. Но с другой стороны, с королем, отправляя ему письма и торопя вернуться, он тоже не церемонился и слов особенно не подбирал: «Нарушители спокойствия в королевстве вернулись, а вы, которому до́лжно быть здесь, чтобы защитить его, остаетесь узником в изгнании… Вы сами отдали овец на растерзание волкам, а свое государство – тем, кто желает у вас его похитить… Что же до вашей супруги, королевы, мы советуем, если вы согласитесь, скрывать вашу обиду до тех пор, пока вы, возвратившись домой, не сможете с Божией помощью уладить это дело, как и все остальные».
Брак Алиеноры Аквитанской и Людовика VII. Миниатюра. XIII в. (?)
И вот наконец Людовик решается-таки вернуться во Францию. Он везет с собой беременную Алиенору – жена носит под сердцем явно не его ребенка. А когда этот глупый и бездарный монарх, творец всех своих несчастий, оказывается на родной земле – Сугерий, как это делает всякий хороший управляющий после возвращения хозяина, передает ему королевство в целости и сохранности. «Ваши доходы по судам, пошлины, собранные с ваших вассалов, оброк натурой – все сохранено к вашему возвращению. Нашими заботами ваши дома и ваши дворцы в отличном состоянии, те, что разрушились, были отремонтированы. Ваши люди и ваши земли, слава Господу, наслаждаются миром». Сугерий умрет два года спустя с титулом «отец отечества», полученным от благодарного ему народа.
Такова была политическая деятельность аббата.
А возведенное его трудами каменное творение и сейчас у нас перед глазами: базилика Сен-Дени, которая под его руководством была реконструирована в очень короткие сроки перед Крестовым походом, – ему тогда показалось необходимым немедленно увеличить королевскую церковь. Действительно, аббатство Сен-Дени было одним из самых привлекательных мест для паломников (причем сюда тянуло не только набожных людей, но и просто любителей исторических достопримечательностей), и приходили эти паломники не только из всех французских провинций, но и со всех концов Европы.
Сугерий сам рассказывал, что в праздничные дни толпа желающих увидеть раку с мощами часто была очень плотной и люди, которые уже хотели выйти, тщетно сражались с теми, кто давился, пытаясь войти. Нередки были несчастные случаи, особенно с женщинами, «сплющенными, будто под прессом», – они так громко вопили, что «можно было подумать, будто рожают»! Бывало, одни падали под ноги, и их топтали, а другие, ухитрившись вспрыгнуть наверх, «шли по головам, как по полу». Даже монахам, заботившимся о раке с мощами святого Дионисия, не раз приходилось вместе со священными косточками спасаться через окно.
Реконструкцию Сен-Дени решено было осуществить в тот же год, когда закончили Везеле. Сугерий так успешно провел все работы, что всего через двенадцать лет новую монастырскую церковь можно было освятить. Однако здание, выстроенное таким же просторным, как было вычерчено на планах, в этот день оказалось мало: на освящение Сен-Дени набежало столько парижан, что снаружи осталось намного больше людей, чем сумело протиснуться внутрь. И когда прелаты вышли из храма, чтобы окропить стены святой водой, толпа так на них навалилась, что Людовик VII – вот уж кому судьба уготовила, являясь в святые места, попадать в опасное положение! – вынужден был с помощью своих офицеров разогнать эту толпу ударами палок.
Печать Людовика VII
Сугерий не жалел на новую церковь ни усилий, ни денег. Ему хотелось, чтобы этот храм был роскошным, смело задуманным, богато украшенным, чтобы стиль его резко отличался от строгого стиля прежних церквей. Вступая и здесь в противоречие с мистиком Бернаром, который предпочитал церкви с голыми стенами и возмущался, когда тратили слишком много денег на убранство храма, Сугерий полагал, что никакие траты не могут считаться излишними, никого нельзя обвинять в излишней щедрости или в склонности к пустому украшательству, когда восхваляешь величие Господне. Этот распорядитель земных благ нуждался в видимых глазу предметах, дабы служить своей религии.
И посмотрите, ведь именно реконструкция Сен-Дени помогла родиться французской готике! А дальше готический стиль стал уже основным для всех больших святилищ. Можно его одобрять, не одобрять, предпочитать романский за его достоинство, чистоту и совершенство, но никуда не денешь Шартр, Амьен, Реймс, Нотр-Дам и множество других потрясающих кафедральных соборов, никуда не денешь тот факт, что все эти удивительные строения, эти свидетельства воплощенной в камне веры, перегруженные деталями, все эти густолиственные каменные леса с кружевной листвой, проливающие сквозь свои витражи всех цветов радуги свет Божий, – все они пошли от Сен-Дени. И прежде всего – собор Парижской Богоматери.
Собор Мориса Сюлли
Последний совет, который Сугерий дал Людовику VII, был таким: не разводиться с Алиенорой и ставить интересы королевства выше, чем все обиды обманутого супруга, взятые вместе. Людовик VII поторопился забыть этот совет и попросил папу расторгнуть брак, что и было сделано.
Последствия уже изложены на тысячах страниц, но могут быть сказаны и тремя словами, потому что последствием этой королевской просьбы стала первая Столетняя война. Королева тоже не медлила – едва минуло шесть недель после развода, она отдала свое сердце и унаследованные ею владения Генриху Плантагенету,[270] герцогу Нормандии и графу Анжуйскому, а тот – все так же торопливо – захотел получить Аквитанию. И в разгоревшейся между двумя мужьями войне тот, что был обманут, оказался еще и побежденным.
Одному все подряд удавалось, у другого все подряд валилось. Пока Людовик созывал церковные соборы, Генрих собирал войска. Когда первый потерял Аквитанию, второму досталась английская корона. И в то время как француз совершал паломничество в Компостелу,[271] англичанин обосновался в Жизоре.[272]
Во втором браке Людовику не удалось обзавестись сыном, зато Плантагенету Алиенора подарила четырех сыновей подряд!
Не прошло и десяти лет после смерти Сугерия – была потеряна Бретань, за ней – Тулуза, один-единственный крупный вассал, куда более могущественный, чем его сюзерен, которому первый навязывал по настроению – то битву, то союзничество, владел теперь двумя третями королевства, и граница государства постоянно сдвигалась к северу: еще недавно она достигала Пиренеев, теперь оказалась близ Эпернона и Монфор-л’Амори,[273] то есть вернулась туда, где была при Филиппе I.
Только потому, что Париж – столица этой шагреневой кожи, королевства Капетингов, – действительно был нежно привязан к их династии, столь печальное царствование смогло продлиться еще двадцать лет, то есть в целом продолжаться сорок три года!
Это было несчастное царствование, но отнюдь не достойное презрения – конечно, не из-за короля, а из-за людей, самого времени. В течение именно этой половины века полностью изменилось сознание, мысль далеко шагнула вперед, перемены коснулись обучения, управления, искусства – перемены, которые почувствовались сразу же. Как будто бы вышли из темноты на свет дня – чисто субъективное ощущение, означающее просто-напросто, что с этого времени в людях и в обществе мы начинаем распознавать черты, роднящие их с нашим временем.
До сих пор нам почти не удавалось представить себе Париж и людей, которые его населяли, нам приходилось делать усилие, чтобы вообразить, какими они были.
Начиная с середины XII века мы уже видим во французах более близких нам людей, ощущаем свое с ними родство, пусть даже не всегда прямое, но – родство. Они больше не абстракция для нас – эти люди XII века, нам понятны их проблемы, мы легко воспринимаем их речи, мы способны разделить их настроение, заботы, трудности, недовольство. Нам знакомо куда больше исторических сведений и анекдотов о том времени, чем о более раннем, и не только потому, что летописцев, историков стало больше или следы общественной жизни лучше сохранились, – просто следы эти стали более явственны и читаются сразу, просто анекдоты эти понятнее и соотносимее с нашей жизнью. Иными словами, люди XII века уже напоминают нас самих, и если об их предках мы могли бы написать лишь историческое сочинение, то о них – роман. Для того чтобы выразить общие понятия, они иногда употребляют слова в том самом смысле, какой мы и сейчас им придаем. Когда Сугерия называют «отцом отечества», это показательно: до сих пор понятие родины в языке существовало, но его никогда еще не применяли, имея в виду Францию. И спор между Абеляром и святым Бернаром в каком-то смысле касается и нас.
Епископ Морис Сюлли. XIII в. Фрагмент портала Св. Анны. Нотр-Дам. Париж
Есть еще одно, что сближает нас с людьми, жившими в эпоху Людовика Младшего: мы до сих пор живем в окружении созданных в то время строений и используем их. А ведь когда используешь по прямому назначению предмет, орудие труда, мельницу, мост, храм, сразу ощущаешь связь с тем, кто создал этот предмет, это орудие труда, кто построил эту мельницу, этот мост, этот храм. Когда мы в дни представлений или коррид садимся на скамьи амфитеатра в Оранже[274] или приходим на Арльскую арену,[275] мы – пра-пра-много-раз-правнуки Августа и Марка Аврелия. Когда парижане слушают в Нотр-Даме великопостную проповедь или присутствуют на Те Deum,[276] они все еще современники Людовика Младшего.
Древняя епископальная церковь VI века стала слишком мала, точно так же как Сен-Дени. Кроме того, капитул ее был богатейшим, а сама она могла вот-вот рухнуть. И епископ Морис де Сюлли решил перестроить храм.[277]
Портал Св. Анны. Нотр-Дам. XIII в.
Тройной портал Нотр-Дама. Галерея королей. Фрагмент. (Скульптуры были утрачены в годы Французской революции и возрождены в XIX веке)
Этот Сюлли не состоял ни в малейшем родстве с Сюлли Генриха IV.[278] Морис родился в семье крестьян из маленького городка Сюлли-сюр-Луар. Воспитанный Абеляром, он стал хорошим теологом и превосходным оратором, придерживался скорее традиций Сугерия, чем традиций Бернара Клервоского. Он стал епископом Парижа в 1160 году, а три года спустя уже начались работы по полной реконструкции храма.
Для того чтобы удобнее было подвозить материалы, проложили новую улицу – улицу Нёв-Нотр-Дам.[279] Находясь в Париже, папа Александр III пришел благословить закладку первого камня. Томас Бекет,[280] разругавшийся с Генрихом Плантагенетом и гостивший у короля Франции, успел увидеть, как поднимаются стены нового собора, прежде чем пасть убитым на пол своего собора – в Кентербери.
Алтарь был освящен папским легатом, кардиналом д’Альбано, через девятнадцать лет после начала работ, чуть позже патриарх Иерусалимский Ираклий проповедовал в соборе Парижской Богоматери Третий крестовый поход – патриарх стоял под открытым небом в недостроенном нефе, но туда уже вела с площади лестница в тринадцать ступеней. В то время собор не стоял прямо на земле, как сейчас: высоты тринадцати ступеней не стало – такова толща времени, столько почвы нанесли поколения на подошвах.
К тому времени, когда, после тридцати шести лет епископского служения, скончался Морис де Сюлли, оставалось еще возвести большой портал и две башни, и даже, кажется, кровля была неполной. Как ни грустно, но создатель собора Парижской Богоматери так никогда и не увидел фасада своего творения, того самого фасада, который сейчас считается символом Парижа, точно так же как Пантеон – символ Афин, Колизей – Рима, Вестминстер – Лондона, а Кремль – Москвы. Должно было миновать еще два столетия, чтобы строительство завершилось. Виктор Гюго, говоря о соборе, заметил: «Великие здания, как и высокие горы, – создания веков».[281]
Печать Мориса де Сюлли. XII в.
Должно быть, Париж тогда был по-настоящему богат – и деньгами, и рабочей силой, – если сумел, несмотря на внутренние войны и разорительные экспедиции за море, продолжить строительство такого размаха.
А пока на лесах возводящегося собора еще суетились рабочие, в дворцовой часовне епископ Морис окрестил маленького Филиппа Дьёдонне Августа, единственного наследника мужского пола, какой был у Людовика Младшего, – удалось-таки королю заполучить мальчика в третьем браке. Этому маленькому Филиппу Дьедонне Августу и суждено было, выросши, завершить формирование облика Парижа.
Фасад собора Нотр-Дам
Завещание Филиппа Августа
Его назвали Августом, потому что он родился в августе, под знаком Льва.
Вундеркинды обычно встречаются в литературе, в искусстве, но среди правителей – чрезвычайно редко.
Августу было четырнадцать лет, когда страдавший преждевременным старческим атеросклерозом Людовик VII посадил его рядом с собою на трон, и подросток немедленно забрал у отца королевскую печать – что было равноценно отрешению короля от власти. Забрал и воспользовался этой печатью, чтобы присвоить все материнские замки и чтобы жениться, вопреки воле семьи и крупных феодалов, на родственнице и предполагаемой наследнице графа Фландрии Изабелле де Эно. Еще бы на ней не жениться: она ведь получала в приданое Артуа, и таким образом можно было расширить королевский домен! А когда архиепископ Реймсский воспротивился коронации Изабеллы, Филипп распорядился вручить новой королеве символы власти в Париже.
Кроме того, он бросил в темницы всех парижских евреев, причем это вовсе не было преследованием по религиозным мотивам, скорее фискальной мерой – жестковато проведенной национализацией банков. Как бы то ни было, освободил он их только после того, как пятнадцать тысяч марок помогли восстановить в надлежащем виде королевскую казну.
В следующем же месяце король Англии высадился в Нормандии и объявил по своим войскам боевую готовность. Филипп ответил на это такой же всеобщей мобилизацией армии и объявил, что намерен занять Овернь, после чего монархи встретились в Жизоре. Что же происходило там между приближающимся к пятидесятилетию Генрихом Плантагенетом, властителем половины Франции, и юным Капетингом, удерживавшим едва ли ее четверть? Что за колдовство было в уверенном голосе короля-подростка, чем этому почти мальчику удалось воздействовать на герцога-короля и заставить того отказаться от войны и признать себя вассалом юного сюзерена? Как бы то ни было, Филипп Август вернулся из Жизора, заключив союз с Плантагенетом, и союз этот развязал ему руки.
Филипп стал полноправным королем (Людовик умер), когда ему только-только исполнилось пятнадцать. В двадцать он уже одолел коалицию, организованную против него и включавшую в себя Фландрию, Эно, Бургундию, Реймс и Шампань, Блуа, Шартр, Сансер, Невер, Намюр, Лувен. Он сражался на севере, сражался на юге, он разгромил графа Сансерского в Шатийон-сюр-Луар, он взял приступом Санлис, он остановил графа Фландрии под Крепи-ан-Валуа, он захватил Сен-Кантен, он выставил в Компьени две тысячи всадников и четырнадцать тысяч пехотинцев против Филиппа Эльзасского… Он подкупом переманивал на свою сторону, он платил за измену и добился того, что в конце концов члены коалиции стали биться друг с другом, Генрих Плантагенет служил ему посредником, он обеспечил себе нейтралитет германского императора, он потребовал и получил в качестве наследства Вермандуа, город Амьен и шестьдесят пять замков… В двадцать один год он победил последнего члена коалиции, графа Бургундского, и навязал тому свои законы.
Филипп Август. Фрагмент скульптуры северного трансепта Реймсского собора
В течение следующих двадцати лет Филипп Август будет сражаться с Англией, поддерживая мятеж сына Генриха Плантагенета, Ричарда Львиное Сердце, против короля; затем он поддержит претензии брата Ричарда Львиное Сердце, Иоанна Безземельного, к самому Ричарду; и наконец – он выступит якобы в поддержку прав племянника Иоанна, Артура Бретонского.[282] Каждый английский принц становился его союзником на время, пока был бунтовщиком, и превращался во врага, стоило взойти на престол. Филиппа не слишком заботили данные им клятвы, и ему хватало поводов, чтобы взять назад данное слово. Тяжелая дипломатическая работа плюс бесконечные войны – и вот уже он отнял у Англии Мен, Бретань, Турень и Анжу.