– Позвольте, господин маркиз, служителю церкви, – сказал он, – почтительнейше принести вам свои поздравления по случаю того, что вы собираетесь сделать. Это очень, очень хорошо… для успокоения ее души и даже для вашей, господин маркиз.
Еще под чьими-то шагами скрипнули половицы.
– Вот и господин мэр, – сказал кюре.
– А! Ну что ж, я вижу, все было подготовлено, – заметил маркиз.
Поднимаешься на ступеньку, чтобы пройти в спальню. «Нет ничего глупее этих домов в один этаж – всюду ступеньки», – подумал Урбен де Ла Моннери, возвращаясь к заключению, сделанному им уже раз двадцать.
– Добрый вечер, Одиль, – уверенно произнес он. – Что, здоровье пошаливает?
Ему никто не ответил.
– В чем дело? – заговорил он громче, уже теряя терпение. – Почему вы молчите?
Ответом снова было молчание, в котором различалось лишь едва слышное шуршание простыни под рукой.
Маркиз не мог видеть обращенных к нему глаз старой дамы, полных надежды, благодарности, восхищения и любви. Вертикальные морщинки на ее лице собрались и умножились настолько, что она стала похожа на обрез старой книги или на черствое пирожное «наполеон».
Жилон тихонько взял маркиза за рукав и увлек его в соседнюю комнату.
– Мы сейчас вернемся, – сказал Жилон, отвечая на тревожное выражение, появившееся в глазах умирающей. – Она не может говорить, – продолжал он, обращаясь к слепцу, когда они оказались по ту сторону двери. – Последними ее словами была просьба устроить ваш союз. Мы даже не знаем, слышит ли она еще.
Подошел кюре.
– Что касается свидетелей, у нас есть майор, не так ли? И потом, я думаю, могла бы подписаться служанка госпожи де Бондюмон…
– О нет! – отрезал Урбен де Ла Моннери. – Если бы меня предупредили, я взял бы моего дворецкого или моего доезжачего. Но я не желаю иметь дело с горничной, которой я не знаю.
И все почувствовали, что тут старик останется непреклонен.
– Хорошо, – нашел выход кюре, – тогда господин мэр подпишется на приходском свидетельстве, а я – на свидетельстве мэрии.
– Я не уверен, законно ли это, – отозвался мэр, почесав лоб. – А в общем-то, в сущности… почему бы и нет?
– Нужно, чтобы нас ни в чем не могли упрекнуть, – сказал кюре.
Они озадаченно посмотрели друг на друга.
– Да нужно просто съездить за Дуэ: он живет тут совсем рядом! – воскликнул маркиз.
– Черт побери, блестящая идея, – подтвердил Жилон. – Я сейчас же за ним съезжу. Пойдите, побудьте пока с ней; а я постараюсь обернуться как можно скорее.
Он провел маркиза через ступеньку, ведущую в спальню. Кюре пододвинул к кровати кресло. Затем, когда старик уселся и освободился от шерстяного шарфа, который завязал ему Флоран и от которого кровь прихлынула у него к голове, Жилон взял его руку и положил на простыню. Под высохшей сморщенной ладонью слепца оказалась рука старой дамы с плотно сжатыми пальцами – рука, похожая на маленькую ощипанную птичку.
И старые любовники, которых уже коснулась смерть, ослепив одного и схватив за горло другую, оставались так неподвижными в течение долгих минут. Внезапно кровать затряслась, точно старую даму охватил припадок смеха или рыданий. Но это лишь потому, что в теле ее вдруг появились какие-то силы от прикосновения руки любимого, и она вся задрожала, от затылка до колен.
Кюре и мэр, усевшись бок о бок за один стол, оба обрюзгшие, с грязными ногтями, оба сосредоточенно заполнявшие бумаги, походили на толстых школьников, списывающих друг у друга домашнее задание.
«29 мая 1930 года, в 22 часа, в нашем присутствии предстали при свидетелях…»
– Простите, господин маркиз, назовите, пожалуйста, ваши имена, – попросил мэр.
– Урбен, Антуан, Жак… Погодите, у меня ведь было еще одно.
– О, неважно, этого довольно. А девичье имя госпожи де Бондюмон?
Маркиз глубоко вздохнул.
– Мулинье, – недовольно ответил он.
– Вы не знаете даты ее рождения?
– О! Оставим пока так, завтра напишем, – шепнул ему кюре, чувствуя, что допрос неприятен маркизу и может все испортить.
– Да, но это не вполне законно, – повторил мэр.
– В сущности, – прошептал маркиз, ни к кому не обращаясь и не оставляя скрюченной ручки Одиль, – мы принадлежим к тому классу, которого достойны.
В эту минуту послышался шум мотора – приехал Жилон; дверцы отворились, выпуская тучного виконта Дуэ-Души, обутого в стоптанные туфли, которые он надевал по вечерам, собираясь отужинать в одиночестве у себя в замке.
– А! Это ты, Мелькиор, – мы тебя побеспокоили, – проговорил маркиз.
– Сущая безделица, – ответил бывший представитель усопшего претендента на престол.
Присутствие толстяка, его лицо цвета яичного белка, козлиная бородка, белесые круги вокруг глаз будто ярче выявляли, придавали бо́льшую рельефность всему в спальне: небольшому пыльному балдахину над кроватью умирающей, слабому свету, пропускаемому абажурами, запаху лекарств и старости, въевшемуся в жуйское полотно, изъеденное ржавчиной и местами сгнившее от сырости. Жилон заметил, что у Мелькиора де Дуэ-Души на виске вздулась большая мясистая шишка, наполовину скрытая волосами.
С гражданскими формальностями было покончено в несколько минут.
– Считаем, что статьи зачитаны, – произнес мэр. – Объявляю вас мужем и женой.
– Мы подпишем оба свидетельства вместе, – шепнул ему священник, почувствовав, что необходимо торопиться, ибо дыхание умирающей опасно участилось и подобие тени скользнуло по ее лицу.
Священник как только мог сократил молитвы.
– Готовы ли вы признать здесь присутствующую Одиль вашей законной супругой, по всем канонам нашей матери-церкви? – повернулся он к маркизу.
– Да, готов, – твердо проговорил маркиз.
– Готовы ли вы признать здесь присутствующего Урбена…
Старая дама, которая не могла уже явственно различать звуки, прекрасно понимала, что происходит вокруг нее. Ее «да» выразилось неопределенным хрипом и отчаянным выражением маленьких глаз, утонувших в складках вертикальных морщин.
– Ego conjugo vos in matrimonium…[28] Дрожащим усилием старая дама подтащила к себе руку маркиза и долго лихорадочно прижимала ее к своим узким, сморщенным губам, упиваясь наконец осуществлением мечты, в течение двадцати лет владевшей всей ее жизнью.
Нужно было разъединить их руки – ту, что походила на сухую ветвь, и ту, что походила на закоченевшую птичку, – и провести по двум свидетельствам, помогая вывести странные знаки, ничуть не похожие на их прежние подписи.
От усталости, вызванной этим последним усилием, маркизу казалось, что не только глаза, но и все его члены сразу ослепли. По-прежнему сидя в кресле, наклонив вперед голову с седым венчиком волос, покуда кюре, манипулируя шестью кусками ваты, приготовленными на блюде, отправлял старой даме последнее миропомазание, он уснул. Она тоже.
Когда Жилон разбудил его, он не сказал, что Одиль умерла. Впрочем, Урбен и не спросил ничего, дав завязать вокруг шеи шерстяной шарф и препроводить себя в машину.
На следующее утро он проснулся позже обычного. А еще через день совершенно забыл об этом браке и никогда о нем не говорил.
6
Связь Марты Бонфуа с Симоном Лашомом стала остывать, но не совсем угасла. Марта никогда не порывала со своими любовниками. Просто фотография Симона с тех пор, как он стал заместителем министра, заняла соответствующее место на камине. И когда Симон время от времени оставался на ночь, а вернее, проводил полночи на набережной Малаке, это было для него как бы прикосновением к прошлому, впрочем, прикосновением вполне еще плотским.
Перевалив за сорок, Симон с каждым годом все больше подпадал под власть двух навязчивых идей: с одной стороны, познать настоящую любовь, а с другой – обладать возможно большим числом женщин, женских тел. Квадратура круга в целом усложнялась еще и служебными, и деловыми, и общественными его обязанностями…
А на деле чаще всего Сильвена исполняла для Симона роль, какую он назвал про себя «временной заменой».
После не слишком блистательного возвращения с Неаполитанской улицы в компании Вильнера Симон послал актрисе цветы, а потом как-то в свободный вечер пригласил ее поужинать.
Постепенно Симон привык, лишь только у него выдавалась на неделе свободная минута, – одновременно сожалея, что не проведет этого времени в одиночестве, – звонить Сильвене. Обычно она тоже оказывалась свободна или старалась освободиться.
Отношения их были отмечены веселым цинизмом. Обстоятельства, при которых они когда-то познакомились и потом снова встретились, не могли способствовать слишком большому уважению друг к другу. Однако их положение в Париже льстило обоим. Общность взглядов, во всяком случае общие темы для разговоров, способствовала взаимопониманию. Между ними установилось некое доверие, в какой-то мере напоминавшее сообщничество: не собираясь втирать друг другу очки в надежде снискать уважение, они говорили о прошлом вполне откровенно. А самое главное, они прекрасно сочетались в любовных играх: она привносила в них темперамент, опытность, полное отсутствие стыдливости, он – силу, не лишенную известной утонченности.
Все это оба знали и без обиняков высказывали друг другу. Отношения между ними были искренние, товарищеские, вполне товарищеские. И называли они друг друга на «ты».
Они и в самом деле были существами одной породы, одинаковой силы, и каждый бессознательно старался не дать другому превосходства над собой.
Как-то в середине июня Симон Лашом повстречал Изабеллу, одну из своих первых любовниц. Изабелла, располневшая от невостребованных гормонов, с темными кругами вокруг глаз, черными волосами и рассеянным взглядом, казалась, как всегда, возбужденной и мятущейся.
– И что вы сейчас делаете? – спросил Симон так же машинально и с профессиональным безразличием, как он обратился бы к какому-нибудь художнику, журналисту или чиновнику.
– Не знаю, – ответила она. – Может быть, отправлюсь путешествовать. Если только в следующем сезоне не поеду на охоту с Жаклин…
Во время разговора она то надевала, то снимала очки в черепаховой оправе, точно в своей болезненной нерешительности не могла понять, хочет ли она четко видеть, или же не хочет себя портить, или все-таки хочет четко видеть…
– Чего я хочу на самом деле, так это усыновить ребенка. И я думаю об этом все чаще. Теперь, когда по возрасту я имею на это право по закону…
«А можно было уже и раньше», – подумал Симон.
– Только вот к кому обратиться? Я побаиваюсь специальных заведений. Мне могут дать неизвестно чьего ребенка… Ах! Знаете, Симон, я очень часто жалею, – добавила Изабелла, сняв очки и печально подняв на него глаза. – В конце концов, давайте больше на эту тему не говорить – это бесполезно, коль скоро сами вы об этом наверняка и не вспоминаете!
Симон размышлял.
– Послушайте-ка, дорогая, – сказал он. – Я думаю сейчас кое о чем. У меня, может быть, есть возможность осчастливить троих людей…
Он вспомнил о ребенке, вернее, о подложном ребенке Сильвены, о девочке, оставшейся от авантюры с «близнецами».
Сильвена обеспечивала содержание крошки, чьей законной матерью она считалась, но совсем не занималась ею.
Она считала, что в полной мере исполняет свой долг, поместив четырехлетнего ребенка в пансион доминиканского монастыря.
– Хотела бы я иметь возможность воспитываться в доминиканском монастыре! – заявляла Сильвена.
А Симон подумал, что, кроме всего прочего, известная ирония судьбы заключалась бы в том, чтобы вернуть в орбиту семейства де Ла Моннери этот плод, приписываемый Моблану и ставший причиной стольких драм.
– А вы видели этого ребенка? – спросила Изабелла.
– Да, видел однажды. Она очень мило выглядит. Я уверен – мы бы сделали доброе дело. Актрисе, как вы сами понимаете, заниматься ребенком некогда. Настоящая мать, которая, впрочем, совсем исчезла с горизонта… вышла замуж где-то в провинции, кажется… и живет, очевидно, в весьма стесненных обстоятельствах. А вот отец, если верить тому, что мне говорили, был из очень хорошей… словом, из нашего круга…
На следующий день Симон поделился своей идеей с Сильвеной.
– О! Чудесно, это было бы чудесно, – ответила она.
В течение всей недели дня не проходило, чтобы Симону не позвонила Изабелла. Она просила дополнительные сведения: хотела непременно иметь фотографию ребенка…
– И потом, вполне ли вы уверены, что с точки зрения закона нет никакого риска и что настоящие родители в один прекрасный день не потребуют ее? О, вы знаете, ведь это такая большая ответственность…
Симон уже было пожалел о своей инициативе, когда вдруг в одно прекрасное утро торжествующая Изабелла объявила ему, что решила удочерить ребенка, и попросила как можно скорее привезти девочку.
7
В следующее воскресенье Симон появился в квартире, которую Изабелла в силу своей нерешительности («я перееду… нет, в сущности, мне лучше остаться… да, я перееду, как только найду что-нибудь подходящее…») оставила без каких-либо изменений после смерти своего мужа Оливье Меньере.
В одной руке Симон нес небольшой красный фибровый чемодан, а другой вел девочку семи лет с большим выпуклым матовым лбом, черными блестящими и жгучими глазами, необычайно тонкими чертами лица, пышными каштановыми волосами, которые ниспадали локонами до самой талии, и с пугающе безупречными манерами.
– Это Люсьен, – представил ее Симон.
Девочка в белом платье оставалась серьезной. В ее взгляде была какая-то страдальческая и чуть вызывающая напряженность, чувствовалось, что она привыкла молчать, наблюдать и снова молчать.
– Судьбе было угодно, Симон, чтобы именно вы дали мне моего ребенка, – с волнением сказала Изабелла. – Она действительно очень хорошенькая, – понизив голос, добавила она, – немножко, по-моему, дикарка, но, должно быть, прелестна.
Когда Симон ушел, Изабелла села в кресло, притянула к себе ребенка и сказала:
– Ну вот, теперь я – твоя мама.
– Хорошо, мадам, – ответила маленькая Люсьен.
– Значит, ты будешь называть меня мамой.
– Да, мадам.
Изабелла не настаивала. Она чувствовала себя смущенно, растерянно, будто общаясь с существом другой породы. Во взгляде девочки проглядывало то же таинственное волнение, какое бывает в глазах щенков, отнятых от матери, за решеткой псарни.
Изабелла машинально посмотрела на ладони девочки, вглядываясь в линии, уже чуть намеченные на шелковистой коже, но Изабелла умела читать по рукам лишь то, что рассказал ей кое-кто из ее ухажеров, – иными словами, она не знала ничего.
– Ступай, занимайся чем хочешь, – сказала Изабелла.
Девочка медленно прошлась по квартире, внимательно все разглядывая, но ни к чему не притрагиваясь. Выражение восторга появлялось иногда на ее лице, когда она поднимала голову к одной из люстр, разглядывала безделушки из слоновой кости или переплеты книг. Чувствовалось, что ей так и хочется задавать вопросы, но она не решается.
Изабелла приказала приготовить девочке постель на диване в маленькой комнатке, примыкавшей к ее спальне.
Три дня подряд Изабелла отказывалась от всех приглашений, чтобы ужинать вместе с девочкой. Она отвела ее в парк Монсо, купила большого плюшевого мишку. Много раз на лице Люсьен появлялась улыбка, слегка размывая тонкий рисунок ноздрей, смягчая серьезное выражение глаз, прикрытых пушистыми ресницами.
И вечером, на третий день, когда Изабелла пришла укрыть Люсьен, уже лежавшую на диване, девочка закинула руки ей на шею и прошептала на ухо:
– Спокойной ночи, мамочка… Вы знаете, сестрам я говорила «матушка»: я даже не знала, что это такое…
Изабелла отвернулась, пошла к себе в спальню и выплакалась вволю. Она представляла себе, как в старости рядом с ней будет высокая веселая девушка, а потом высокая молодая женщина, которая всегда будет говорить ей «мамочка» с той нежностью, от которой у Изабеллы сжимало грудь.
Но на следующий день Изабелла должна была идти на ужин. Когда, препоручая Люсьен заботам горничной, она дала девочке какие-то указания, в глазах ребенка появился немой укор, смесь жестокости и отчаяния, которые причинили Изабелле боль.
На следующий день в гостях, за чаем, Изабелла встретила майора Жилона.
– Где вы собираетесь отдыхать, дорогая Изабелла? – спросил он. – Я, скажем, еду в Биариц. Нас туда отправляется целая компания. Поедемте с нами!
Тут Изабелла растерялась. Нет, естественно, она и не думает ничего затевать с этим молодцеватым Жилоном. Но при случае он всегда начинал так ненавязчиво и мило за ней ухаживать, что ее это забавляло и ей льстило. Да и потом, кто знает? А может быть, в Биарице она встретит мужчину, который… А если она в Биариц не поедет, она его не встретит. И не может она ехать в Биариц с ребенком – ну не брать же, право, гувернантку, уж на это у нее совершенно нет средств, а если не брать, она будет связана. А если она встретит мужчину, который не любит детей?
Страх потерять ненужную, призрачную свободу, свободу, которая за целых десять лет ничего ей не дала, породил в ней некоторую панику. Эта девочка, которую она собирается удочерить, олицетворяет конец всем надеждам, отказ от всех ее прежних привычек, переход в разряд старух.
Тысячи раз в последующие дни Изабелла надевала, снимала и снова надевала свои черепаховые очки и путалась в противоречивых мыслях.
Наконец, когда наступило воскресенье, она позвонила Симону.
– О нет, решительно нет! – заявила она. – Я не стану ее удочерять! Не могу!
Симон, с трудом сдерживая ярость, приехал забирать красный чемодан и девочку в белом платье с пушистыми, словно кустик петрушки, волосами.
– До свидания, мамочка, – сказала Люсьен.
– Нет, мой милый, нужно забыть: не нужно больше звать меня так, – проговорила Изабелла, торопливо подталкивая ее к двери.
Лицо девочки сузилось, сжалось, под круглыми темными зрачками словно выступила влага.
Она дала руку человеку в сером, который олицетворял для нее судьбу. В другой руке она уносила плюшевого мишку.
На лестнице Симон почувствовал большее волнение и большую вину, чем после крушения Руссо, Шудлера и даже смерти собственной матери.