И дед и бабушка были верующими, в церковь ходили оба, да и дома молились. Правда, какой-либо истовости в них не помню. Дедушка ходил в церковь еще и потому, что любил петь. У него был очень хороший голос, богатый баритон, оттого он в церкви любил стоять поближе к хору, чтобы подтягивать ему. Дед и в Москве, когда был в силах, отправлялся на трамвае в церковь Иоанна Воина, что напротив французского посольства. Ему очень нравился «тамошний хор». Если бабушка заговаривала со мной изредка о вере, о Боге, то никаких разговоров с дедом на эти темы не помню.
— Что это, внучек, все говорят, будто нету Бога, — однажды сказала мне бабушка, когда я в очередной раз поведал ей что-то из школьных учебников
— Ну да, бабушка…
— Как же это? Не может такого быть! В мое время — был.
— Да нет, бабушка, нету…
— Ну-у, как это — нету, когда он — везде… Ведь и камушек — Бог, и деревце — Бог, и река, и небо. Все — Бог.
— И я тоже?
— И ты, родимый, и ты. Только человек грешен, его лукавый прельщает, вот он и оступается, но вера не дает, поправляет. Вот Николай-угодник, наш заступник, дедушку ведь в его честь назвали…
— Знаешь, бабушка, я лучше пойду с ребятами погуляю…
Еще одна семейная история. Я услышал ее от своей мамы.
В тридцатые годы, говорила она, детей заставляли на первое сентября приносить в школу иконы из дома. Приносить, чтобы оставить в школе или уничтожить на глазах у всех, я уже не помню, это делалось в рамках антирелигиозной кампании, развернувшейся в ту пору в Советской России. Представляете себе, что такое для верующего человека — лишиться иконы? К тому же не иконы вообще, а своей, намоленной, той, что сопровождала его и его предков всю жизнь, каждый день, осеняла все горести и радости своим присутствием, напоминала о вечном — вопреки суетному. Дома у людей обязательно были образа: и Казанская Богоматерь, и Владимирская, Спас Вседержитель, Николай Угодник, Параскева Пятница и многие другие иконы. И вот, на тебе — потребовали, чтобы каждый ученик принес в школу по иконе. А у моего деда — четыре дочери.
— Наша мама от всего этого тогда совершенно с ума сходила, — говорила мне моя мать в 1963 году, но заметно волнуясь, хотя от тех событий нас отделяло уже больше тридцати лет. — Что ж ты думаешь? Твой дедушка ей вот что сказал: «Нашим детям, Варенька, жить теперь, у них новая жизнь. А мы к этому новому не привыкли, не наше оно. Но что ж поделать? Плетью обуха не перешибешь. Видит Бог, я им любую икону отдам. Кроме одной. Под которой нас с тобой венчали…»
В общем, с заданием дочки справились, но одна из них, на кого, по-видимому, сильнее других подействовала антирелигиозная пропаганда, в тот день по возвращении из школы ворвалась в дом и стала… обвинять родителей в двуличии: «А-а, вот вы какие, у вас еще иконы остались… Вон они!» Боюсь даже представить себе, что творилось в семье деда в тот вечер. Достаточно скупых слов моей матери: «Она их тащила во двор, чтобы порубить топором…» Сегодня эта же дочка, давно уже ставшая старше своих покойных родителей, молится и крестится, чуть что поминает имя Бога, рассказывает, как она любила свою набожную бабушку, которая водила ее в церковь, как они покупали там просфорки. И наверняка это тоже — правда.
А мне остается радоваться, что я сохранил в своей памяти этот рассказ про венчальную иконку. Пока была жива бабушка, эта иконка висела у нее над изголовьем кровати — маленькая, меньше ладони, овальная, с изображением двух ликов (эх, знать бы еще, кто на ней был изображен?). А потом она вместе с бабушкой ушла в землю.
Бабушка не получила образования, кроме не то трех, не то четырех классов церковно-приходской школы: болезненная в детстве, она жила в степном селении в Воронежской губернии, где ее отец был управляющим имением у какого-то помещика, и с нею некоторое время занималась школьными предметами гувернантка — пока не стала ее мачехой… По словам моей тетки, помещик этот был «фон барон какой-то», жил исключительно в Париже или на водах в Германии, а управляющему лишь присылал письма с требованиями выслать денег — играл, видно, то ли на скачках, то ли в казино… Имение было явно не маленьким: помню, что у нас дома лежал в укромном месте, в шкафу, довольно большой красивый альбом, в котором, однако, на фотографиях не люди были изображены, а… сельскохозяйственные машины. Там были и паровые веялки, и трактора с какими-то плугами, и какой-то навесной инвентарь, но особенно мое воображение в детстве поразили совершенно монументальные паровые молотилки — это будто океанский пароход на суше… В общем, стоили такие новшества немалых денег, а закупил все это удовольствие мой прадед, управлявший хозяйством. Между прочим, в Германии и Америке покупал, как говорила бабушка. В Германию за оборудованием он точно ездил.
— Вот у тебя в учебнике, Вовочка, — сказала как-то мне бабушка, когда я был уже классе в четвертом, — написано, что помещики все были кровопийцы, без конца над крестьянами измывались, только и знали, что обижали их, пороли, со свету сживали и все такое прочее…
— Конечно, бабушка… — звонко отзывался я.
Задумается бабушка, поглядит в даль неохватной своей памяти, головой покачает да серьезно так вымолвит:
— Может, где такое и было… Про Салтычиху-то мы, конечно, все слышали… Но чтоб у нас в Воронежской губернии… Во всяком случае, в нашем уезде все помещики были хорошие. Ну, кроме одного, правда. Только и того в конце концов судили…
Николай Белугин в годы Первой мировой войны
Я любил и дедушку и бабушку, но верил скорее прочитанному в моих книгах: ведь и сами дед с бабкой то и дело говорили: «Учись как следует, в книгах все найдешь, всю правду». Наверное, бабушка что-то не так понимает, думал я, она же необразованная у нас, полуграмотная… Потом, уже после их смерти, мне стало казаться, что в разговорах со мной они могли выразить лишь немногое из того, что знали сами, а потому их слова нередко становились некими зашифрованными посланиями: им, несомненно, хотелось хоть что-то высказать внуку, тогда как выражать свои мнения и мысли в открытую было нельзя… Например, уже когда деда не стало, бабушка, сидя на кухне, иногда пускалась в воспоминания о советском времени, и тогда можно было от нее услышать такое:
— Ходил к нам тогда этот… уполномоченный…
— Когда это — «тогда», бабушка?
— Да в тридцатые, будь они не ладны…
— А что такое «уполномоченный»?
— Были такие… Про них еще, хе-хе, говорили: «упал намоченный, а встал сухой», — прибавляла бабушка один из любимых, пусть незатейливых каламбуров.
— Как это, ба?
— В общем, человек этот все ходит к нам и ходит, ходит и ходит. Не из милиции. А так, «в гости». Придет — и сидит, про то про се заговаривает. А мне-то как страшно… Не принять нельзя. Сядет он с твоим дедом Колей на лавке, а сам все подкатывается, все одно и то же талдычит: «Что ж это такое, Николай Федорович, творится-то, а? Кругом враги, ну просто кругом… И на самом верху… Кому ж верить? Ведь какое доверие этим было, врагам-то народа, а?» Дедушка твой и вообще-то не слишком разговорчив был, а тут и вовсе молчок… Я всякий раз поставлю на стол что бог послал, а сама скорей в соседнюю комнату, да на колени перед иконой: «Богородица, матушка, защити, заслони! Не приведи бог, Коленька хоть что-нибудь не то скажет. Христом Богом молю, родимая! Четверо у нас… Пропадем ведь». А сама прислушиваюсь: что там Коля на кухне говорит. Слышу: он лишь еле слышно, будто про себя, «да-да», «нет-нет», но больше того — ничего. Ни слова лишнего. Так что ж ты думаешь, злыдень этот к нам года три ходил, все измывался, подловить хотел… Да, это нам уже известно: у сотрудников «органов» был тогда, в тридцатые годы, «план по району», по раскрытию «вредителей», вот уполномоченный и обходил семьи потенциальных жертв. Тем более что ходить было, наверное, недалеко: милиция — тут же, на соседней улице, дедов сад граничил с ее двором, и оттуда я, уже сызмала, нередко слышал треск и рев запускаемых милицейских мотоциклов, вопли пьяниц, жуткую ругань.
— А то раз он вдруг привязался, — опять вспоминала бабушка, — что, мол, у деда твоего усы якобы на манер… Гитлера. Прямо так и попер. Как ответишь? Тогда вообще такая мода была, и у наших, кто в правительстве, тоже точь-в-точь такие усы были. А попробуй, скажи про это… Дед с бабкой поженились в 1918 году, вспоминала моя тетка, как только он пришел из армии. Служил он под конец где-то в Псковской губернии, был, видимо, писарем, но выглядел «серой скотинкой». Во всяком случае, на фотографии, чудом уцелевшей, он в обычной солдатской форме. Через два года после свадьбы у них родилась дочь Татьяна, в 1922 году — Галина (моя мать), спустя еще два года — Александра (ее назвали в честь свекрови) и, наконец, в 1927 году — Наталья. Жили скудно, как вспоминала мама, мясо они видели дай бог раз в две недели. Когда хозяйка, моя бабушка, в обед ставила посреди стола глубокую миску со щами или кашей, все начинали есть прямо из этой миски, деревянными ложками — тарелок у них не было. Предполагалось, что все будут строго соблюдать очередность, но, разумеется, вечно голодные сестры все норовили «пошустрить». Не тут-то было: дед следил за порядком, и чуть что, говорила мама, он — раз! — по лбу деревянной ложкой… Или даже — только посмотрит на кого-то, только начнет ложку свою облизывать, а виноватый уже голову в плечи втягивает. Дед с середины двадцатых годов много лет работал бухгалтером в конторе леспромхоза, на соседней улице. Смутно помню историю о том, что однажды, в двадцатые годы, когда он вез зарплату работникам этого предприятия — лесозаготовителям — на их место работы, на лесоповал, на него напали бандиты, отнявшие у деда сумку с деньгами. В детстве эта история у меня почему-то смешивалась с изображением на коврике над моей кроватью: там хищные волки набрасывались на лошадь, которую нахлестывал возница в дровнях… Зима, ночь, лошадь несется из последних сил, один волк, с ярко горящим красной ниткой глазом, в прыжке пытается достать ее горло, лицо возницы искажено страхом. Сколько раз я засыпал, разглядывая этот коврик, купленный дедом с бабкой на рынке. Тетка вспоминала, как всей семьей они отправлялись собирать в заказниках лесные орехи и яблоки, разрешалось не больше двух мешков орехов на семью, а яблоки частично мочили в большой деревянной бочке, а частично дед разбрасывал на чердаке на соломе — там они хранились до морозов, потом их забирали в дом, счищали кожуру, пекли пироги. Еще в памяти у тетки осталось, как дед по вечерам садился на сундук и играл на балалайке, напевая что-то. В доме никогда не было вина, но веселье, несмотря на суровые времена, к ним порой заглядывало.
— Конечно, бабушка… — звонко отзывался я.
Задумается бабушка, поглядит в даль неохватной своей памяти, головой покачает да серьезно так вымолвит:
— Может, где такое и было… Про Салтычиху-то мы, конечно, все слышали… Но чтоб у нас в Воронежской губернии… Во всяком случае, в нашем уезде все помещики были хорошие. Ну, кроме одного, правда. Только и того в конце концов судили…
Николай Белугин в годы Первой мировой войны
Я любил и дедушку и бабушку, но верил скорее прочитанному в моих книгах: ведь и сами дед с бабкой то и дело говорили: «Учись как следует, в книгах все найдешь, всю правду». Наверное, бабушка что-то не так понимает, думал я, она же необразованная у нас, полуграмотная… Потом, уже после их смерти, мне стало казаться, что в разговорах со мной они могли выразить лишь немногое из того, что знали сами, а потому их слова нередко становились некими зашифрованными посланиями: им, несомненно, хотелось хоть что-то высказать внуку, тогда как выражать свои мнения и мысли в открытую было нельзя… Например, уже когда деда не стало, бабушка, сидя на кухне, иногда пускалась в воспоминания о советском времени, и тогда можно было от нее услышать такое:
— Ходил к нам тогда этот… уполномоченный…
— Когда это — «тогда», бабушка?
— Да в тридцатые, будь они не ладны…
— А что такое «уполномоченный»?
— Были такие… Про них еще, хе-хе, говорили: «упал намоченный, а встал сухой», — прибавляла бабушка один из любимых, пусть незатейливых каламбуров.
— Как это, ба?
— В общем, человек этот все ходит к нам и ходит, ходит и ходит. Не из милиции. А так, «в гости». Придет — и сидит, про то про се заговаривает. А мне-то как страшно… Не принять нельзя. Сядет он с твоим дедом Колей на лавке, а сам все подкатывается, все одно и то же талдычит: «Что ж это такое, Николай Федорович, творится-то, а? Кругом враги, ну просто кругом… И на самом верху… Кому ж верить? Ведь какое доверие этим было, врагам-то народа, а?» Дедушка твой и вообще-то не слишком разговорчив был, а тут и вовсе молчок… Я всякий раз поставлю на стол что бог послал, а сама скорей в соседнюю комнату, да на колени перед иконой: «Богородица, матушка, защити, заслони! Не приведи бог, Коленька хоть что-нибудь не то скажет. Христом Богом молю, родимая! Четверо у нас… Пропадем ведь». А сама прислушиваюсь: что там Коля на кухне говорит. Слышу: он лишь еле слышно, будто про себя, «да-да», «нет-нет», но больше того — ничего. Ни слова лишнего. Так что ж ты думаешь, злыдень этот к нам года три ходил, все измывался, подловить хотел… Да, это нам уже известно: у сотрудников «органов» был тогда, в тридцатые годы, «план по району», по раскрытию «вредителей», вот уполномоченный и обходил семьи потенциальных жертв. Тем более что ходить было, наверное, недалеко: милиция — тут же, на соседней улице, дедов сад граничил с ее двором, и оттуда я, уже сызмала, нередко слышал треск и рев запускаемых милицейских мотоциклов, вопли пьяниц, жуткую ругань.
— А то раз он вдруг привязался, — опять вспоминала бабушка, — что, мол, у деда твоего усы якобы на манер… Гитлера. Прямо так и попер. Как ответишь? Тогда вообще такая мода была, и у наших, кто в правительстве, тоже точь-в-точь такие усы были. А попробуй, скажи про это… Дед с бабкой поженились в 1918 году, вспоминала моя тетка, как только он пришел из армии. Служил он под конец где-то в Псковской губернии, был, видимо, писарем, но выглядел «серой скотинкой». Во всяком случае, на фотографии, чудом уцелевшей, он в обычной солдатской форме. Через два года после свадьбы у них родилась дочь Татьяна, в 1922 году — Галина (моя мать), спустя еще два года — Александра (ее назвали в честь свекрови) и, наконец, в 1927 году — Наталья. Жили скудно, как вспоминала мама, мясо они видели дай бог раз в две недели. Когда хозяйка, моя бабушка, в обед ставила посреди стола глубокую миску со щами или кашей, все начинали есть прямо из этой миски, деревянными ложками — тарелок у них не было. Предполагалось, что все будут строго соблюдать очередность, но, разумеется, вечно голодные сестры все норовили «пошустрить». Не тут-то было: дед следил за порядком, и чуть что, говорила мама, он — раз! — по лбу деревянной ложкой… Или даже — только посмотрит на кого-то, только начнет ложку свою облизывать, а виноватый уже голову в плечи втягивает. Дед с середины двадцатых годов много лет работал бухгалтером в конторе леспромхоза, на соседней улице. Смутно помню историю о том, что однажды, в двадцатые годы, когда он вез зарплату работникам этого предприятия — лесозаготовителям — на их место работы, на лесоповал, на него напали бандиты, отнявшие у деда сумку с деньгами. В детстве эта история у меня почему-то смешивалась с изображением на коврике над моей кроватью: там хищные волки набрасывались на лошадь, которую нахлестывал возница в дровнях… Зима, ночь, лошадь несется из последних сил, один волк, с ярко горящим красной ниткой глазом, в прыжке пытается достать ее горло, лицо возницы искажено страхом. Сколько раз я засыпал, разглядывая этот коврик, купленный дедом с бабкой на рынке. Тетка вспоминала, как всей семьей они отправлялись собирать в заказниках лесные орехи и яблоки, разрешалось не больше двух мешков орехов на семью, а яблоки частично мочили в большой деревянной бочке, а частично дед разбрасывал на чердаке на соломе — там они хранились до морозов, потом их забирали в дом, счищали кожуру, пекли пироги. Еще в памяти у тетки осталось, как дед по вечерам садился на сундук и играл на балалайке, напевая что-то. В доме никогда не было вина, но веселье, несмотря на суровые времена, к ним порой заглядывало.
Варвара Семеновна Иванова и Николай Федорович Белугин в день свадьбы
Скажу еще, что дед всю жизнь не курил. Только в старости, когда его замучил астматический кашель (у него была сердечная астма), ему лучше всего, пожалуй, помогало лекарство под названием «астматол»: этот порошок дед и курил в смеси с табаком. После переезда в Москву в 1956 году он в нашей сырой и перенаселенной коммунальной квартире начал особенно напряжно, жутко кашлять, притом мучился невероятно, хотя все же ухитрялся сохранять удивительное спокойствие и достоинство. Я был свидетелем его мучений, поскольку жил в одной комнате с ним и бабушкой. У моих родителей была своя, отдельная комната, и такому роскошеству бешено завидовали остальные обитатели нашей коммуналки: ведь обычно все три поколения семьи жили в одной и той же комнате… Мои родители и их друзья довольно долго называли меня кличкой «застройщик»: дело в том, что в 1948 году у родителей как раз должны были отнять излишки площади, в очередной раз «уплотнив» коммуналку, однако этого не случилось, поскольку моя мама забеременела. Дедушка принимал от своих хворей какие-то отхаркивающие микстуры, пил таблетки теофедрина, из пипетки капал в мензурку зеленоватого стекла красиво расходившиеся в налитой туда воде всякие снадобья под странными названиями — капли Зеленина, капли Вотчала. Но больше всего меня завораживала процедура набивания папирос специальной табачной смесью из продолговатой картонной упаковки астматола: у деда было несколько хитроумных приспособлений для этого, в том числе особая набивалка для уплотнения табака внутри папиросных гильз, которые покупались отдельно, тоже в аптеке. Дед загодя заготавливал «лекарственные папиросы», на неделю вперед, — он вообще все делал обстоятельно и аккуратно. Насколько ему на самом деле помогал астматол, можно лишь догадываться, но это средство ему прописал врач, а тут дед был всегда исполнителен.
— Как же я могу не принять лекарство? Мне же его доктор прописал! — сердился он, например, на мою маму, которая врачам не слишком доверяла (она и сама настрадалась от лечения — у нее была сильнейшая бронхиальная астма, да и обстановка в обществе в начале пятидесятых не способствовала особому доверию к медикам после сталинского «дела врачей», когда простые люди вдруг ощутили себя беззащитными перед «врачами-убийцами»…).
— Если я обману врача, — говорил дед, — то как он сможет сделать правильный вывод о том, что происходит в организме?
Покурив в предощущении приступа, чтобы купировать его, дед сидел потом на кровати в углу нашей мрачной комнаты с окном на север, с видом на высокий, серый соседский забор, и раскачивался туда-сюда, будто глядя в некую даль, хотя на самом деле упираясь взглядом в стенку. Мне даже тогда казалось, что он в это время был где-то «не здесь», пребывая как бы вне времени и пространства. Лишь недавно узнал: в состав астматола входят белена, красавка (белладонна), дурман — все они дают известное состояние «измененного сознания». Сегодня астматол вообще ставят в один ряд с такими галлюциногенами, как циклодол и димедрол, а ведь их тогда продавали в аптеках без рецепта, ими «закидывались» в 1960-е годы различные тусовщики, желавшие испытать «психоделический трип».