– Ну, рысью, тигр такой.
Звонит 8-летняя Саша:
– Где Шура?
– Сейчас в театре, а утром ему Ельцин вручал орден.
– Да? Ну и как ему Ельцин?
Звонит в другой раз:
– Шуру.
– Он спит.
– Уже навсегда?
А.Ш.: Но вообще-то дети и внуки – хорошие. Даже иногда трогательные. Как-то мы были на Валдае, в 400 километрах от Москвы. У меня – день рождения. Все звонят, поздравляют, но приехать не могут. У Андрюши – лекции, Миша на съемке, Саша сторожит собак на подмосковной даче. И вдруг часов в семь к дому отдыха на Валдае подъезжает машина, и все они вылезают с подарками. Нет, неплохие дети.
* * *Н.Б.: День рождения у Александра Анатольевича – в середине лета, 19 июля. До Ильи Пророка, когда по всем законам и канонам должна быть гроза (она и бывает), – ровно две недели, но это не мешает грозе всегда быть и 19 июля.
На протяжении многих лет повторялось одно и то же: на даче в прекрасную погоду мы собираемся отмечать рождение, накрываем столы в саду, и тут, в самый последний момент, вспоминаем про грозу и начинаем перетаскивать все в дом. Природа нас не обманывает: гремит гром, сверкает молния, льет дождь.
Году в 1954-м или 1955-м Александр Анатольевич 19 июля был в отъезде, и мы дачной компанией решили не нарушать традицию и отметить его день рождения. Собрались у нас, на стол поставили его фотографию (мы тогда не знали, что так поступают на поминках). Произносили тосты, чокались с ним. Поскольку, естественно, была сильная гроза, в разгар веселья отключили свет. Но вечер продолжился и в темноте. Причем к нам присоединился Святослав Теофилович Рихтер, который жил напротив. Он пришел со свечками, закусками и шикарной бутылкой вина и очень хвалил нас за то, что мы справляем день рождения друга даже в его отсутствие.
Так как не только у Александра Анатольевича, но и у Миши день рождения летом, я решила построить в саду беседку. Пришлось строить на 50 человек, с мангалом и главное – делать большой вынос крыши, чтобы дождь никого не заливал. Теперь дождь хлещет, но ни одна капля до нас не долетает.
Самый поразительный день рождения был в Америке, куда нас пригласили на 60-летие Александра Анатольевича. Мы ехали в Лас-Вегас на машине – 500 км по выжженной пустыне штата Невада. На следующий день все должны были собраться в ресторане одного из казино. Днем мы легли поспать. Просыпаемся – за окном темно. Мы решили, что проспали, вскакиваем, выглядываем в окно, а там в буквальном смысле светопреставление: гром, молния, летают афишные столбы, высоченные пальмы ветром пригибает к земле, и – дождь стеной. В Лас-Вегасе такого не было никогда. Нам стали звонить американские друзья, удивленные происходящим, и только мы ничему не удивлялись: ведь это был день рождения Александра Анатольевича! Когда через два дня мы возвращались в Лос-Анджелес, пустыню было не узнать – там, где не росло ни одной травинки, все зеленело. Даже выросли какие-то кактусы и кусты. Как же они были рады: они дождались! Дождались от слова «дождь».
А.Ш.: Я горд, что смог озеленить предместье Лас-Вегаса, мне не жалко. Но были времена, когда таких финансовых возможностей не имелось.
Жене – Таточке! До востребования подарка
Hotel Slavija
По поводу моего крайнего, но временного!!! безденежья символически поздравляю тебя с днем и обязуюсь в течение 2х (двух) недель в виде подарка дать тебе денег на жизнь и к празднику Великого Октября подарить сапоги, другие, черные, длинные, модные – к пальту.
С поздравлениями и извинениями
нищий муж Шура!
Лично я к вещам отношусь абсолютно умозрительно. Я имею в виду моду и их количество на теле и в доме.
У меня нет своего стиля. Я всю жизнь ношу обноски. В театре, когда оформляется новый спектакль, есть такое определение – «костюмы из подбора». Значит, гардероб для исполнителей составляется из тех костюмов, что были сшиты для других спектаклей. Моя одежда состоит «из подбора».
Меня одевал в основном Андрюша Миронов, отдавая вещи с себя, вышедшие из моды. Он следил за модой тщательно. Когда театр выезжал на гастроли в Прибалтику, Андрюша таскал меня там к своему портному, который шил нам брюки.
Когда в Москву приехал Роберт Де Ниро, Андрюша захотел познакомиться с ним. Тогда Де Ниро возила от «Интуриста» и переводила ему Регина, бывшая жена Михаила Михайловича Козакова, и мы на нее насели, чтобы она вытащила этого Де Ниро на вечер к Андрюше. И вот свечки зажгли, все прифондюренные, в галстуках, напитки, орешки откуда-то достали. Помню, были Кваша, Козаков, я. И пришел Де Ниро. В страшных джинсах, в однодолларовой майке, в шлепках через палец, а мы, значит, стоим в кисках. Мы ему говорим, мол, ты же жутко знаменитый, а вон в чем. Он сказал: «Ребята, нужно достичь такого уровня. Когда я выхожу так в Нью-Йорке, меня видят и думают, что это последний крик моды, потому что так одевается Де Ниро».
Денег на шмотки не хватало всегда. Как-то случайно встретил я в Канаде Табакова. Взглянув на меня, он дал мне визитку, на которой было написано: «Олег Табаков. Актер». И приписал, обращаясь к своему канадскому приятелю: «Майкл, пожалуйста, своди Шуру Ширвиндта в универмаг для нищих и подкорми его. Он хороший! Крепко целую. Олег Табаков». Что и было сделано.
Когда театр выезжал на гастроли за границу, моя жена-архитектор бросала строить театры, дворцы и стадионы и делала картонки-транспаранты на каждого члена семьи: объемы груди, бедер, плеч и всех других частей тела, на которые можно было что-нибудь купить. Проблема возникала с обувью, потому что размеры во всех странах имеют разные цифры. Первое время мне давали стельки на все родственные ноги. Но стельки загибались внутри ботинка. Тогда стали давать палки, которые вставлялись в распор, и размер угадывался. Палок обычно было полчемодана.
Сейчас, когда, не дай бог, что-нибудь привезешь, внуки говорят: «Шура, – они меня дедом не называют, – мы тебя умоляем, больше ничего не покупай. Ты ни черта не соображаешь». И это гора с плеч.
У нас дома не выкидывается ничего (с годами возникает физиологическая невозможность выбросить даже целлофановый пакет – пакеты складируются). Все отправляется на антресоли со словами: «Пригодится». Лет пять назад я полез куда-то наверх, поскольку мне померещилось, что там есть что-то нужное. Оттуда упал чемодан, раскрылся, и из него выкатились клубки мохера (мохер – это такая шерсть). В дефицитные 70-е годы мохер, как и болонью, резиновые сапоги, привозили из-за границы моряки. Прошло 40 лет, и это все сверху упало. Я говорю: «Это зачем?» Жена говорит: «А вдруг внуки?» Я позвал внуков, достал одну полуистлевшую пушистую блямбу. «Что это?» – спросили они. Я сказал: «Это бабушка бережет для вас, вы будете в старости вязать». «Что?!» – переспросили они в ужасе.
Н.Б.: Это сейчас они в ужасе, а когда доживут до нашего возраста, начнут вязать из этого мохера.
У меня – мохер, а у Александра Анатольевича – везде рассованы рулоны скотча. Он приклеивает им отваливающиеся дверцы шкафов, ножки стульев, розетки. При этом честно признает, что это «времянка». И он прав: его «времянка» очень быстро ломается. В принципе он любит порядок и уют в доме, но не терпит шума пылесоса, стиральной машины, стука молотка (стучу им, понятно, я). И, если за полночь от нас разъезжаются друзья и я начинаю мыть посуду, Шура мне говорит: «Оставь, пойдем спать. Потом вымоется». Это «-ся» означает – мой, но не при мне.
А.Ш.: Я жене однажды написал стишок:
Н.Б.: Для того чтобы постоянно достирывать, нужно время. Когда началась перестройка, я поняла, что мне не перестроиться, и решила уйти с работы.
Одним из последних моих проектов был гостиничный комплекс в Москве в конце Ленинского проспекта. Секретный объект, который строился по заказу КГБ. Денег на него выделили много, и мою фантазию ничто не сдерживало. На трех гектарах земли я сделала парк с фонтанами, беседками и теннисными кортами. Гостиничные номера – по 120 квадратных метров. Всю сантехнику, мебель, люстры, шторы, посуду заказывала по западным каталогам. Должно было получиться роскошно, но окончательный результат мне увидеть не удалось: объект сдали и установили там охранное оборудование. Нас, проектировщиков, велено было не пускать. Когда в августе 1991 года по телевизору показывали членов ГКЧП, я вдруг с ужасом обнаружила, что они выходят из моего здания.
Как только я собралась уходить с работы, муж испугался, что буду мелькать перед ним круглые сутки. И поставил условие: если научусь делать его любимое блюдо – фаршированную рыбу, он возьмет меня на содержание (до пенсии оставался год). Мне казалось, это все равно что создать атомный реактор. Но в тот же день я встретила на рынке свою школьную подругу, поплакалась ей, и она выдала мне рецепт. Я попробовала сделать – и у меня получилось с первого раза. Даже Зиновий Ефимович Гердт, понимавший толк в фаршированной рыбе, как-то на мой вопрос, что ему подарить на день рождения, скромно сказал: «Фаршированную рыбу».
А.Ш.: Вкусно поесть для меня – это пюре, шпроты, гречневая каша со сметаной (с молоком едят холодную гречневую кашу, а горячую – со сметаной). Я обожаю сыр. Каменный, крепкий-крепкий, «Советский», похожий на «Пармезан». Еще люблю плавленые сырки «Дружба». Главное, чтобы они не были зеленые от старости.
Я воспитан в спартанских условиях выпивки и посиделок на кухнях. В гараже, на капоте машины, раскладывалась газета, быстро нарезались ливерная колбаса, батон, огурец. Хрясь! И уже сразу хорошо. Когда сегодня я попадаю в фешенебельные рестораны, милые мальчики и девочки, обучавшиеся на элитных официантов, приносят «полное собрание сочинений в одном томе» – толстые, в переплете из тисненой кожи меню, от которых у меня сразу начинается изжога.
Раньше и в ресторанах было проще: быстро мажешь хлеб горчицей, сверху – сальцо, солью посыпанное, махнешь под стакан – и уже «загрунтовался». Ну а потом заказываешь, что они могут добыть у себя в закромах.
В сгоревшем ресторане ВТО были «стололазы». Прибегал ктонибудь из артистической среды не очень состоятельный, сразу – водочка, капусточка. А дальше начиналось «стололазание». Причем это не грубо и примитивно: плюх к столу и «Дай выпить!». Это была игра. Классная актерская саморежиссура. Сюжет, каждый раз сочиняемый заново. «Боже мой! Кто это?! Это ты! Сколько лет, сколько зим! Я присяду? Буквально на секундочку. Как дела? Как, что? А что ты ешь? Ну-ка, дай отведать кусочек… А что пьешь? Вот это?!» – «Хочешь выпить?» – «Да нет… Разве что символически. (Пригубливает.) А знаешь, вообще-то вполне…» И когда за этим столом резерв терпения исчерпан, выискивается другой столик – и снова: «Боже, это ты?! Как я рад!»
Я люблю накрывать стол. И умею. Но не хочу. Потому что как представишь себя в роли метрдотеля или шеф-повара, которым предстоит пережить шок: ты стараешься, неделю витаешь в творческих эмпиреях, сочиняешь все это… Стол – картинка! Пиши с него фламандские натюрморты для Лувра и Эрмитажа. И тут свора жаждущих кидается к столу. Куликово побоище! Я всегда сочувствовал рестораторам и их шеф-поварам, накрывающим торжественный стол. Как они переносят зрелище того, что неизбежно происходит в финале?
Н.Б.: Однажды мы с нашими соседями по даче Захаровыми поехали зимой в Клин, в Музей Чайковского. И на обратном пути мечтали, как будем ужинать: нас ждал очень вкусный фасолевый суп. Но когда приехали на дачу, оказалось, что во всем поселке вырубился свет. А это значит, что не течет вода, батареи не греют и не работает электроплита. Мы с Александром Анатольевичем поставили на стол холодные закуски, зажгли всюду свечи, затопили камин и позвали Захаровых. Было тепло и уютно. И я даже испугалась: вдруг сейчас починят электричество и пропадет вся эта красота. И тогда я везде на всякий случай выключила свет. Сидим, едим, дрова в камине потрескивают, свечи горят. И тут я вижу слабый отсвет из кухни. Оказывается, я не выключила вытяжку над плитой. Бегу в кухню, включаю плиту и разогреваю фасолевый суп. Когда я внесла на подносе четыре дымящихся тарелки с супом, все очень удивились. А я сказала: «Вы все знали, что у меня горячее сердце, но не предполагали, что оно может даже согреть суп».
А.Ш.: Я абсолютный говноед. Единственное, чего не могу есть, – это чеснок. Не выношу холодец, студень и все, что дрожит. Если где-то пахнет чесноком, начинаю задыхаться. У меня партнерши были замечательные – Людмила Гурченко, Алена Яковлева, Ольга Яковлева… Они все лечились чесноком. Но зная, что я не переношу его запах, чем-то сверху пшикали. И получается еще страшнее, когда целуешься с ними (на сцене, на сцене).
В старости нельзя рыпаться никуда – худеть, толстеть, бросать пить, начинать пить. Самое страшное – когда прут против конституции. Это касается и физиологических проблем, и общегосударственных.
И сила воли нужна во всем. На слабой воле большинства и построена вся шарлатанская реклама. «Бросить пить окончательно и бесповоротно за один сеанс!», «Похудеть на 30 килограммов навсегда! Дорого». А я знаю способ лучше и дешевле: когда чувствую, что не влезаю в свои бархатные брючки из спектакля «Орнифль», то понимаю, что пора брать себя в руки. Как? Перестать жрать! Вот тянешься к блину – и сразу вспоминай: блина не надо – грядет «Орнифль»!
Есть старый анекдот. Лежит оперный тенор с дамой в постели. Весело, уютно, свеча горит. Начинаются ласки. Звонок. Он берет трубку: «Да? Угу. А, спасибо…» Кладет трубку. «Деточка, одевайся, уходи, ничего не будет, у меня через месяц – «Аида». Так вот, если через месяц «Аида» и есть ощущение невлезания в театральный костюм, а он, как назло, такой, что клин в задницу не вставишь, тогда я выдерживаю неделю без еды.
Только решать – не есть после шести, не пить или не делать еще чего-то – надо сразу, прямо сейчас. А если начнешь откладывать до утра следующего понедельника – пиши пропало. Здесь все зависит от смелости. А когда оттягиваешь, значит, трусишь.
Чем ближе к финалу, тем меньше можно пить молока. «Не-нене, – говорят доктора, – ты свое отпил». Вообще сколько я всего уже отпил: водку отпил, коньяк отпил, кофе тоже. Не отпил только какой-то зеленый чай…
Н.Б.: В юности нам допинг в виде алкоголя не требовался – и без этого было хорошо. Пили в основном портвейн. Даже если на столе оказывалось что-то другое, оно все равно называлось «портвешок». Потом стали появляться венгерский «Токай», грузинские вина, коньяки.
Однажды Марк Захаров где-то достал две бутылки коньяка «Наполеон». Очевидно, на этот коньяк Марк истратил все деньги, потому что закуски не было никакой. А есть хотелось. Когда мы допили первую бутылку, кто-то обратил взор на букет белых калл, которые выглядели очень аппетитно. И мы их под «Наполеон» съели. Как сейчас помню, стебли оказались мясистые.
Когда Плучек поручил Марку и Шуре поставить спектакль «Проснись и пой!», они переписывали эту незамысловатую пьеску у нас дома. Решив, что в ней будет много музыки, гадали, какого бы композитора пригласить. В этот момент пришли мы с Мишей после просмотра «Бременских музыкантов» и, услышав, что им нужен композитор, закричали: «Гладков! Он гений!»
Позвали Гладкова, договорились о совместной работе, на прощанье сказали: «Пиши музыку, и на премьере выпьем «портвешка».
Портвейн к тому времени уже пропал из продажи, его не пили, осталось только название – «портвешок». И каково же было наше удивление, когда на премьеру спектакля Гена принес бутылку портвейна! Он понял слова буквально, решив, что это наш любимый напиток.
Теперь мы пьем то, что велит Миша. Сам он пьет только вино, но нам разрешает водку. Причем лишь одну (название не пишу – будет реклама). На ней мы делаем крыжовенную и «хреновуху» из хрена, выращенного на даче.
А.Ш.: Когда мы читали в ихней литературе, что герои шли и заказывали в баре кальвадос, бог знает что воображалось. А оказалось – яблочная водка. Теперь, когда пробуешь то одно, то другое в нынешнем изобилии, вспоминаешь прежде всего романтическое ощущение от прочитанного. Но в этом безграничном выборе тоже надо знать меру, чтобы себя не потерять. У меня вкусы остались прежние: больше всего люблю «Анисовую». Вот эти самые «Капли датского короля»… Пью или ее, или просто водку (пиво вообще не алкоголь, пиво – это мочегонное).
Когда-то я был на юбилее Георгия Шенгелая. А в Грузии тогда еще принимали по-настоящему, и за столом сидело человек 300… И у каждого стояло то вино, которое этот человек любит. И только возле моего прибора стояла «пол-литра».
Я пью давно и много. Удар держал всегда. Ныне, на склоне лет, конечно, силы не те. Поэтому надо хорошо понимать, когда пора уходить. Это процесс обратный тому, что было в молодости: тогда основное ощущение: «Только все началось!» Теперь же включается что-то вроде ограничителя на спидометре: зашкаливает, пора тормознуть. Но с гордостью могу сказать: хотя пару раз меня под белы ручки… нет, не будем вдаваться в подробности, но полной отключки у меня никогда не было.
* * *А.Ш.: Я просыпаюсь в 5 утра, супруга просит на цыпочках уходить в другую комнату. Потом приходит сонная собака. По утрам мы с Микки едим творожок. Ему хорошей еды нельзя, потому что он ест овечье дерьмо, этот рояль в конине или конину в рояле (Миша-то у нас – собачий академик). А утром, пока никто не видит, мы едим всякую настоящую еду. Больше всего он любит огурцы, особенно соленые, и болгарский перец.
Раньше у нас жил старый спаниель, и кто-то сказал жене, что если она возьмет к нему маленькую собачку, то молодая кровь его взбодрит. Чего-то она не взбодрила, пес умер, но остался у нас белый бандит по имени Микки. Жена увидела такого у Ярмольника – и влюбилась. Ленька и навел ее на питомник. Микки реагирует на все. Вечером, перед тем как выключить телевизор, мы на пять минут включаем ему канал «Планета животных». Особенно его волнуют тигры. С лаем он становится на задние лапы, чтобы дотянуться до них. И все время оглядывается на нас – чего вы, мол, спокойно сидите, когда у нас в квартире тигры. Если на экране телевизора лают собаки, он тоже начинает лаять. Они убегают. Он тоже бежит за ними за экран, смотреть, куда они убежали. Потом приходит с вопросом: «Где же, трамтарарам, они?» Я долго объясняю где.