Я поднял голову. Он отвернулся, и с прищуром смотрел куда–то вглубь коридора, намеренно не глядя мне в глаза. Обычно он так делал в двух случаях: когда злился или, когда думал. Судя по жевалкам, которые ходили на плотно сжатой челюсти – вариант первый.
Так ничего и не ответив, я снова запрокинул голову и закрыл глаза, проваливаясь в дрёму.
Три дня спустя
– Оль? – я смотрел, как она ест с застывшим взглядом, не произнося ни звука, и невольно ощутил холодок на затылке, – Тебе больно?
Она ничего не ответила. Даже не повернулась в мою сторону. Просто открывала и закрывала рот, когда я подносил ложку с овсяной кашей к её лицу. Зрелище, на хрен, жуткое.
– О–О–Оля? Сладкая? Ты меня слышишь?
Опять тишина.
Я как–то передёрнулся и поднялся с кровати, держа опустевшую тарелку в руках. Потерев лоб почти отмывшейся от зелёнки ладонью, я решил, что мне срочно нужна помощь.
Неделю спустя
– Молчит? – спросил Тимур.
– Молчит, – я ответил, включая кофеварку.
– Спящая красавица прям, – он фыркнул, – Может, поцеловать надо?
– Отъебись, – огрызнулся я.
– Ест хотя бы? – Тим вытащил свой ножик и снова начал ковыряться им в ногтях.
– Ест. Пьёт. Таблетки глотает, – я пожал плечами, – Я ей вчера вторичный шов накладывал, так она даже не пикнула. Просто смотрит в потолок, не моргая. Такое ощущение, что даже не дышит.
Тимур передёрнулся и отложил нож. Потом поднял глаза на меня и осторожно спросил:
– Ты не думал о том, что она может быть невменяемой? Мало ли, что с ней Ратный делал…
Он замолчал, но взгляда не отвёл. Так и смотрели мы, уставившись друг на друга, пока кофеварка не пискнула.
Молча я поднялся, и налил две порции кофе. Развернувшись к столу, я застыл, потому что в кухонной арке появилась Ольга. В длинном махровом халате, который мне пришлось приобрести после больницы, потому что её сумку с вещами мы так и не нашли. Ума не приложу, как она надела его самостоятельно с простреленным плечом, не издав ни звука. Я хочу сказать, что знаю боль от этого ранения. Рукой невозможно шевелить нормально ещё долгое–долгое время. Даже пальцы не слушаются.
Она подошла ко мне и взяла у меня одну кружку здоровой рукой. Тимур следил за каждым её медленным движением, и я увидел, что его ладонь накрыла нож. Я знаю, что это больше механическое действие–привычка, чем реальная угроза. Но обстановка в кухне резко стала жутковатой.
– Я не достану, – сиплым голосом прояснила Оля, отпивая глоток моего кофе.
Она отошла к окну и уставилась в него, не моргая.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я, не в силах оторвать от неё взгляда.
Призрак, ей–Богу.
Она ничего не ответила. Так и молчала, медленно отпивая кофе, глядя застывшими глазами в окно на задний двор. Мы с Тимуром переглянулись. Тот пожал плечами и кивнул на мою кружку. Я подошёл к нему и отдал кофе, а потом вернулся в исходное положение в углу кухонного гарнитура, чтобы лучше видеть мою гостью. И вот когда я почти привык к её неподвижному лику, она тихо заговорила.
– Больше всего, он любил крики. Крики мужчин и женщин. Девочек. Детей, – она говорила монотонно, без всяких эмоций и выражения. Просто констатация факта, – Один раз ему привезли женщину с четырёхмесячным мальчиком, мне тогда было лет восемнадцать. Её муж что–то сделал и смылся, и Ратмир считал, что она знает, где её благоверный. Ты, когда–нибудь слышал, как кричат младенцы от боли? Ну, от колик, или, когда уши болят, – она сделала короткую паузу, отпивая кофе, – Я тоже слышала. Это дикий визг, пронзительный, пробирающий до костей. До костного мозга. Насквозь. Ты готов сделать всё, что угодно, лишь бы это прекратилось. Личико ребёнка покраснело до пунцового цвета; по нему градом лились слёзы; он истошно орал; а Ратмир отрезал ему тупым перочинным ножом по одному пальцу на руках. Крошечному такому пальчику, как у куколки; на крошечных розовых ручках.
В кухне повисла гробовая тишина. Я перестал дышать. Тимур сглотнул, этот звук показался слишком громким в застывшем воздухе. Она же сухо продолжила:
– Женщина тоже орала. Держали её вчетвером, потому что иначе было никак. Она билась, как бешеная; орала до тех пор, пока не захлебнулась собственным криком и не обмякла в руках у охранников. Наверное, у неё просто разорвалось сердце от боли за своего ребёнка. Ведь говорят же, что мать всё чувствует, – снова короткая пауза, – Она действительно не знала, где прячется её муж. Ратмир недовольно нахмурился тогда, обхватил головку младенца руками и одним движением свернул ему шею.
Я судорожно прикрыл рот кулаком, давя в себе подступающую к горлу желчь.
– Тишина, которая наступила в тот момент, – монотонно говорила Ольга, – Настолько оглушила меня, что я завизжала. Я рвала на себе волосы, отгрызала себе ногти, орала так, что мой собственный визг стоял у меня в ушах ещё трое суток после этого. Меня разрывало на части, потому что пока младенец кричал, он был ещё живой, и я надеялась… – она коротко запнулась, моргнула и снова заговорила полушёпотом, – Просто надеялась, что Ратмир сжалится. Но когда детские вопли прекратились, я поняла, что он не пожалеет никого, не остановится ни перед чем. Что Ратмир получает какое–то животное удовольствие, слушая это. Он рассмеялся, отвесил мне пощёчину окровавленной ладонью, и я замолчала. И тогда он сказал…
Она резко вздрогнула всем телом, как будто через неё пропустили разряд тока. Потом прикрыла глаза, зажмурилась точнее, и сжала губы. Так стояла она примерно минуту, а потом допила кофе, поставила кружку в мойку и пошла из кухни.
– Ольга, – неожиданно подал голос Тимур.
Так неожиданно, что я дёрнулся к нему и уставился на его руку, сжимающую лезвие его ножа и пятна крови, расползающиеся по столешнице кухонного острова.
– Что он сказал?
Она остановилась в арке. Потом медленно повернула голову и посмотрела на него таким взглядом, что меня пробил озноб. Ухмыльнувшись, Оля произнесла:
– Смотри и учись, девочка. Он сказал – смотри и учись, – снова отвернувшись, она добавила, – Я с тех пор молчу, когда мне больно. Чтобы не доставлять удовольствие.
ГЛАВА 6
Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна
И не вижу ни одной знакомой звезды.
Я ходил по всем дорогам и туда, и сюда,
Обернулся – и не смог разглядеть следы.
Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит все не так уж плохо на сегодняшний день.
И билет на самолет с серебристым крылом,
Что, взлетая, оставляет земле лишь тень.
Виктор Цой и Кино «Пачка сигарет»
Ольга, 2008
Тишина угнетает. В прямом и переносном смысле. Особенно она угнетает, когда ты лежишь в темноте; в одной постели с очень привлекательным мужчиной; твоё запястье приковано наручниками к его запястью; а под подушкой он сжимает пистолет с глушителем.
Поморщившись, я подняла руку вместе с его, и потёрла нос. Потом чихнула и вытерла слюни. Лазарь не стал отставать, и дёрнул моё запястье, засунув свою пятерню под одеяло, и почесал себе яйца.
– Какая мерзость, – вырвалось у меня, едва мой кулачок коснулся мягких кудряшек у него в паху, – Мог хотя бы трусы надеть.
– Я не ношу трусы. Натирают.
Я закатила глаза, но в темноте он не мог этого увидеть. Ну да, я знаю; хотя не должна быть в курсе таких подробностей.
– Спи, Сладкая, – с насмешкой сказал он, – Или можешь размять пальчики, я не против.
В эту игру мы играли ещё полчаса; до тех пор, пока, в очередной раз почесавшись, я не услышала:
– Либо ты не двигаешься, либо я прицеплю тебя к изголовью. Поверь, провести всю ночь с подвешенными руками не очень приятно, – прорычал Лазарь.
Проверять, правда это или нет я не рискнула, поэтому положила свои конечности вдоль тела и попыталась уснуть. Сон, как назло не шёл, хотя, наверное, это не мудрено, учитывая щекотливые обстоятельства.
В голове гудели вопросы. Сотня вопросов. Где я облажалась? В каком именно месте я допустила прокол; чем выдала себя? Мои документы не фальшивка – они настоящие, и я действительно похожа на ту самую Морозову Ольгу Алексеевну. У нас даже имена одинаковые, только я при рождении была Светловой и Васильевной. Я нашла эту девчонку в Киеве полтора года назад, в одном из притонов. Её мозги были настолько разжижены, что она согласилась подарить мне свою личность, лишь бы я заплатила её барыге за героин. Я заплатила, заодно проверив наше сходство: никто ничего не заподозрил. Она числилась пропавшей без вести, практически никакой истории, об этом позаботились её прежние хозяева, которые и устроили её недорогой валютной проституткой, обслуживающей не особо привередливых клиентов и субботники. Её чистая биография была мне на руку, и, едва я пересекла границу, я должна была исчезнуть со всех радаров. Меня невозможно было найти. Я стала призраком. Во всяком случае, должна была стать.
Где же я всё–таки допустила ошибку? Как он меня нашёл? Ни где–нибудь, а на трассе, ведущей к крошечному городку в не менее крошечной стране, где я осела на полгода.
Вспомнив его лицо, когда он закрыл глаза, там, в темноте, и глубоко вздохнул; я передёрнулась.
Я ещё спрашиваю, как? Хищник находит свою добычу по запаху, и никак иначе.
В этих раздумьях я провела половину ночи, до тех пор, пока мои веки не начали тяжелеть, наливаясь свинцом сна, и я не отключилась. Сквозь дрёму, я почувствовала, как Лазарь накрыл меня одеялом; а потом снова опустил свободную руку под подушку, наверняка, крепко сжимая пистолет.
Ольга, 2013
Боль в плече постепенно начала притупляться. Скорее всего, это действие обезболивающих, которые даёт мне Лазарев. После моего монолога на кухне мы не разговаривали, но поднимаясь по лестнице, я слышала слова Тимура:
– Лучше пристрели её. Серьёзно, Лазарь. Так будет гуманнее.
Тогда я застыла на ступеньках и невольно улыбнулась.
Гуманность. Что о ней может знать человек, у которого руки по локоть в крови?
Лазарь оказался хорошим хозяином. Он тщательно делал мне перевязки; дважды наложил вторичные швы, чтобы рана срасталась правильно; сытно и вкусно кормил; даже мыл, предварительно обмотав моё плечо пищевой плёнкой. Он не показал никаких эмоций, когда увидел меня голой, и даже постарался не пялится на мою спину, покрытую шрамами. После душа, он вытирал меня тёплым мягким полотенцем, которое предварительно грелось на змеевике; надевал на меня какое–то нижнее бельё и закутывал в халат. Идеальный мужчина; ни дать, ни взять.
Я молчала, потому что только так получалось стерпеть ноющее плечо и головную боль, которая появилась после звука выстрела. Я знаю, что это пройдёт, когда рана заживёт окончательно. Не впервой. Хотя, нога болела сильнее – мне тогда раздробили коленную чашечку тридцатым калибром.
В общем, спустя две или три недели после ранения, я окончательно оклемалась и выползла вниз, на крыльцо, чтобы покурить. Было около одиннадцати вечера, и на улице стемнело, поэтому, едва я ступила в прихожую, а потом и вышла из дома – загорелся свет. Лазарев явился в дверях за моей спиной. Нет, у меня на затылке лишней пары глаз не имеется, но я знаю то покалывающее ощущение, которое вызывает его пристальный взгляд на моей коже. Короче, я достала самокрутку с вишневым табаком; прикурила; зажала сигарету в зубах; и опустилась на верхнюю ступеньку крыльца, для страховки держась здоровой рукой за перила. Когда я устроилась на прохладном камне, я сплюнула табак, и медленно затянулась.
Лазарев сел рядом. Я посмотрела на него и отметила, что кожа на его плечах покрылась мурашками. Замёрз, бедняжка.
– Будешь? – я указала взглядом на сигарету, изображая правила приличия.
– Нет, – отрезал он.
Я хмыкнула и снова отвернулась. Когда моя самокрутка кончилась, я прикурила вторую и задала давно мучающий меня вопрос:
– Как ты справляешься?
Лазарев издал какой–то странный звук: то ли фырканье, то ли смешок и откинулся назад, опираясь на локти. Ноги он вытянул вдоль ступенек, скрестив в лодыжках, принимая расслабленную, я бы даже сказала, умиротворённую позу. Он стал одеваться в моём присутствии, что не могло не радовать. Правда, поджарое тело и армейские татуировки всё равно отвлекали моё внимание, потому что о футболках он, по всей видимости, не слышал.
– С чем? – решил уточнить Лазарев.
– Со всем. Со своей жизнью, воспоминаниями. У тебя ладони не зудят периодически? – я невольно поморщилась, сжала и разжала пальцы на больной руке.
– Зудят. Даже болят временами, – спокойно ответил Игорь, – Особенно указательный палец. А на лице с правой стороны постоянно ощущение давления и прохлады. Фантомная винтовка, – он ухмыльнулся.
– Тебе никогда не хотелось в петлю залезть? Или пулю в лоб пустить? – я снова затянулась, выдыхая дым тонкой струйкой, – Сделать что–нибудь, чтобы этот зуд унять?
– Не–а, – Лазарев растянул это короткое слово до невозможности, – Я люблю жизнь. И ценю её.
Я не выдержала и рассмеялась. Заливисто и громко, так, что плечо предательски заныло и мне пришлось поморщиться, подавив свой смех.
– Да, от наёмного убийцы слышать такие слова всё равно, что анекдот, – сказала я, продолжая улыбаться.
– Знаешь, почему меня назвали Лазарем? – спросил он, переводя взгляд на окна соседнего дома.
– Фамилия? – я ухмыльнулась, и на этот раз выпустила сигаретный дым кольцами.
– Не–а. В Чечне я был снайпером. Ты что–нибудь слышала об этом?
Я неопределённо повела здоровым плечом. Раз уж Лазарева пробило на откровенность, стоит послушать.
– На поле боя не любят два рода войск: разведку и снайперов, – начал Игорь, – Особенно снайперов. Дело в том, что солдаты идут в относительно открытом сражении; снайпера, напротив, поступают подло. Мы используем камуфляж, укрытия, сторонние звуки, иногда прикрываемся спинами своих же. Нас не любят и за глаза называют крысами. Чаще всего понимая, что поймают; такие, как я, прятали или закапывали оптику, чтобы приняли за рядового солдата. Из плена есть шанс убежать, а так – прибьют без вариантов.
Лазарев коротко съёжился и перевёл взгляд на меня. Усмехнувшись в своей манере, он продолжил:
– Чеченцы отличаются особой жестокостью, но это, думаю, ты итак знаешь, – он одарил меня многозначительным взглядом, и я вздрогнула, – Когда я был в плену, поймали ещё одного. Он не успел избавиться от винтовки.
– Пытали? – вырвалось у меня.
– Убивали, – сухо отозвался Лазарь, – Долго и мучительно. Они переняли одну немецкую пытку со времён первой мировой – колоть тело пленного треугольным штыком. Такая рана никогда не заживает: во–первых – глубокая, а во–вторых – края не сходятся. Тот мужик просто медленно истекал кровью и его мясо гнило у меня на глазах. То, что не успели сожрать крысы.
– Ты поэтому стал наёмником? – решила узнать я.
Ну раз уж его пробило на откровенность…
– Нет. Просто не умел делать ничего другого. За время спец подготовки меня натаскали стрелять по любой мишени, практически с любого расстояния. Я стрелял в муляжи женщин и детей. Младенцев, кстати, тоже – ухмыльнулся он, – В общей сложности за два года я выстрелил около двухсот тысяч раз. Может и больше. На войне я успел выстрелить трижды. Всего трижды, Сладкая, – он вздохнул, – Меня научили незаметно убивать, но не объяснили, что делать с жаждой этого убийства. Не рассказали, как справляться с ноющим ощущением на правой стороне лица и жжением в указательном пальце. Когда я попал на войну – я был машиной для убийства; но, когда вернулся на гражданку – я стал неуправляемой машиной.
– Разве военным не помогают? Посттравматический синдром достаточно хорошо изучен в психиатрии, – хмыкнула я, и подтянула колени к груди, обхватывая их здоровой рукой.
– А толку? – Лазарев коротко рассмеялся, – Я ходил на такие сеансы. Единственное, чего смогла добиться та баба, так это развести меня на разговоры. До этого я молчал три месяца, пока валялся на койке в больнице для бывших военнопленных, – я послала ему озадаченный взгляд, и он счёл нужным пояснить, – Привычка. Иногда мне приходилось молчать неделями, особенно, если готовился к засаде.
– Может, она была плохим специалистом, – я фыркнула и потянулась к портсигару за третьей сигаретой.
– Дай мне тоже, – махнул рукой Лазарев, – В этой области не может быть хороших специалистов, Сладкая. Вот подумай сама, как ты объяснишь человеку, что делать с потребностью сделать выстрел; если ты сама никогда не стреляла? Даже оружия не держала в руках, – он понюхал мою самокрутку, и зажал её между губами.
– Да, это будет сложно, – задумалась на секунду я, поднося огонёк зажигалки к его лицу, – Хотя твои случаи разбирают в теории по кирпичикам.
– Теория – это одно, Оля. В жизни всё немного, – он глубоко затянулся и, выдыхая дым, сказал, – Иначе. Вот ты в теории как бы промывала мозги жертвам насилия?
Я смолчала, признавая его правоту. Когда я училась на курсах и слушала преподавателей, мне несколько раз хотелось прервать их, потому что они несли откровенный бред, рассуждая о поведении и насильников, и их жертв.
– Так почему Лазарь? – я решила перевести тему со своей скромной персоны.
– Нашли меня, обвязанным тринитротолуолом, он же тротил в простонародье, – Игорь снова усмехнулся, – В одном из зданий, которое захватывали наши. Тимур собственноручно снимал с меня гирлянду.
– Нет права на ошибку, – вспомнив кусочек чернил на плече у страшного мужчины, протянула я.
– Да, саперская наколка. Над этой надписью у него жуткий череп набит. До сих пор прошу переделать, он ни в какую, – он весь сморщился и передёрнулся, – У меня плечо прострелено было и на шее крест православный вырезали. Чтобы кровью истекал, – он хлопнул себя по чёрному треугольнику на шее, показывая место, – Как выжил – до сих пор загадка. Словно воскрес заново. Тимур, когда моё полное имя услышал, посмеялся: «Повезло тебе с фамилией». Поэтому и – Лазарь, – спокойно закончил свой рассказ Игорь.