- Полно вам, - заступалась иногда Катарина, - девке кости мыть. Она у меня умница…
Высокая, дородная Августа, соседка и бабкина троюродная не то племянница, не то внучка однажды сказала, усмехаясь:
- Все они умницы, пока в нужде. А потом ты их выходишь, и поминай как звали. Еще скажи спасибо, если последнее не отымут.
- Ну что ты говоришь такое, - укорила Катарина, поставив чашку. – Постыдилась бы…
- Мне-то чего стыдиться? – удивилась Августа. – Я дело говорю!
- Ладно тебе, Августа, - вступила в разговор худая, вертлявая Мора откуда-то с другого конца предместья. – Язык у тебя, как помело. – И, дожевывая пирог, добавила, без всякой видимой связи: - У нас на соседней улице лекарка живет, Жаклиной звать. Ты, Августа, помнишь – я тебя к ней прошлогод водила?
- Ну…
- У ней давеча тоже квартирант появился.
- Это какая Жаклина? – спросила бабка, доставая из печи еще один пирог. – Та, что рожу лечить умеет? Слыхала я о ней. И что же?
- У Жаклины племянник в Городе служит, - «Городом» называли Леррен жители предместья. – Где-то с два месяца назад в карауле он был… нашел ночью в канаве какого-то… по всему видать, тюкнули кого-то, обчистили карманы да бросили помирать. Жан его от большого ума подобрал да к тетке и приволок. А Жаклина, дуреха, нет чтоб выставить за дверь, лечить взялась. Вот, выхаживает теперь.
- Что ж сразу дуреха? – вступилась Катарина. – Доброе дело сделала баба.
- А платить-то кто за это доброе ей будет? Этот квартирант ейный, по всему видно, из богатых, а те платить не больно любят нашему брату – спасибо, если медяк кинут. «Скажи за честь спасибо, тетка» - вот и весь разговор.
- Богу-то все едино, богатый или бедный, - вздохнула Катарина. – Всяк жить хочет, живая душа. Ну, а потом что было?
- А потом ничего. Так и живет у нее этот постоялец. Но за него, похоже, все-таки платят – я уж и то заметила, Жаклина и мясо покупать стала, и печевом что ни день пахнет.
- Родня, что ли, нашлась? – спросила Августа. – А чего ж не заберут его?
- Я почем знаю, - пожала плечами Мора. – Наши дуры болтают, что полюбовник он Жаклине, да только я не верю. Знаю я Жаклину, она баба строгая и себя соблюдает. Им, поди, ночью во сне привиделось, вот и наговаривают на хорошего человека напраслину.
- Ага, ночью, - хихикнула сестра-погодка Моры – на диво не похожая на нее, толстая, вся в веснушках, Клара. – Ты, Мора, послушай, раз не знаешь. Давеча захожу я к Жаклине за солью, кончилась у меня, - гляжу: сидит на лавке парнишка молодой, пригожий, в домашней рубашечке. Меня увидел, глазищами – зырк… но поздоровался честь по чести, как положено. Я на него и поглядела…
- Дура ты, Клара, - вздохнула Мора.
- Сама ты дура, Мора, - обиделась Клара. – Ты посмотри, как у Жаклины глаза-то гореть стали. А как одеваться начала – все платки яркие…
- Так платки ей племяш таскает!
- И что? Он и раньше ей таскал, да она в сундук их прятала – а теперь вот почему-то носит. Почему бы? Да и сама посуди: если б этот постоялец у нее только постояльцем был, то что же он так зажился-то? Ведь уже два месяца у нее… Ну, оклемался, ну, встал на ноги – пора бы и честь знать. И как не стыдно только? Ведь наполовину седая уже…
Клара встала, с хрустом потянулась, прошла по комнате, дробно пристукивая башмаками. С завистью вздохнула:
- Вот везет же бабе. Если и вправду полюбовник – от такого бы и я не отказалась. Он-то, поди, не пьет целыми днями, как мой…
- Тоже мне везение, - вздохнула Катарина. – Столько времени из-под хворого горшки выносить. Вам бы головой думать, а не тем местом, каким вы думаете…
- Да ладно, - фыркнула Клара и мечтательно протянула: – Эх, я бы к нему подкатилась…
- Поди подкатись, - хихикнула Мора. – Глядишь, и сладится дельце-то. Только Пьетро твой потом его кулаком в землю и вгонит.
- Ну вас, дуры, - нахмурилась бабка. – Все б вам языками мести. Вы лучше пирог этот попробуйте, с калиной – это меня золовка печь научила. И муки сюда меньше надо, а выходит так же вкусно, только кислит как будто…
Вета не слушала, вывязывала ряд за рядом, шевелила губами, считая петли. Потом отложила спицу, подняла работу на ладони. Носочки вязать ее научила бабка, и такие они получились крошечные… глубоко внутри шевелилась нежность. И нетерпение: скорей бы увидеть – какой он будет, маленький?
* * *
Ламбе, хромой, угрюмый и неразговорчивый королевский садовник, служил во дворце – а правильнее будет сказать, в дворцовом саду – без малого четыре десятка лет. Он помнил еще короля Карла Второго, и нынешняя чехарда на престоле была ему совсем не по вкусу – но его мнения никто не спрашивал, да оно и неважно. Гораздо важнее, что под руками старшего садовника цвело и благоухало все, что могло зацвести, зацвести не могло и даже не должно было цвести в принципе. Злые языки поговаривали, что Ламбе достаточно только взглянуть на куст, чтобы тот, испугавшись его взгляда, тотчас выбрасывал бутоны и изо всех сил рос. Отчасти это было правдой – взгляд у королевского садовника дружелюбием не отличался. Ламбе был немногословен, помощники тянулись перед ним в струнку и предпочитали не перечить, а уж улыбки дождаться от него могла только жена, верная его Лиз, сносившая характер мужа уже почти тридцать лет, - да и то по большим праздникам.
Все, что растет и цветет, старый садовник любил и холил так, как не любил никогда родных дочерей. В королевском саду и оранжерее соседствовали цветы самых невиданных сортов, их привозили отовсюду – и с Юга, и с запада, из Приморья, и из Северных Земель, и уж конечно, со всей Лераны. Весенними вечерами городские зеваки толпились у ограды дворца – полюбоваться, ибо самыми первыми расцветали кусты и клумбы в королевском саду.
Сам Ламбе, случись ему выслушивать похвалы своему искусству, только буркал под нос что-то невразумительное и, низко поклонившись, уходил. Единственный, пожалуй, человек, которого он уважал, был Его Величество покойный король Карл Третий, и все из-за того, что однажды из заграничной поездки король привез в подарок жене – а как потом оказалось, садовнику – куст необычайно редких лилий, сиреневатых с розовым оттенком, какие не росли в Леране. И не просто привез и забыл, но порой приходил во владения Ламбе полюбоваться на «крестника», а заодно выслушивал замечания Ламбе по поводу погоды, рассуждения насчет мудрости жизни, которую мало кто ценит, а позже и ворчания в адрес молодежи, которая любит носиться по дорожкам сломя голову, и не видит красоты, которую топчет. В этом месте король усмехался и давал садовнику пару монет – «на поправку клумб».
Обязанностью Ламбе было следить не только за садом, но и составлять букеты для официальных торжеств, а также в комнату королевы и принцессы. Ее Величество Вирджиния имела необычайно капризный и тонкий вкус, который Ламбе понимал и ценил, а она ценила его искусство оттенить красоту каждой веточки даже в самом скромном букете. Садовник обихаживал и комнатные цветы во дворце, но только те, что требовали тщательного ухода, с немудреными фикусами и кактусами справлялись помощники либо просто служанки. Он же ухаживал за маленьким деревцем, которое росло в кадке в королевском кабинете: король не допускал туда слуг. Истинное название этого дерева не знал, кажется, никто в целом свете. О легенде, которая дерево окружала, о старой сказке (или не сказке, кто разберет) Ламбе знал, но в нее, разумеется, не верил. Он исправно ухаживал за деревцем, подкармливал весной и осенью, осторожно обрезал сухие веточки, если такие бывали, любовался красотой редких нежных цветов и считал это капризное создание своим ребенком – а как же иначе? Сколько лет было дереву, не знал никто, говорили разное, Ламбе слухам не верил, но дерево помнил совершенно таким же со времен своей юности, а потому к нему привык и уже не представлял себе королевского кабинета без этих прихотливо изогнутых веток.
После смерти короля Карла деревце стало вдруг вянуть. Что с ним только Ламбе не делал: и поливал то чаще, то реже, и переставил к окошку (Густав, увидев, велел немедленно вернуть на место), и подкармливал не в срок… и уговаривал, и стыдил (да-да, растения прекрасно понимают, когда с ними лаской, а вы что думали?). Не помогало. Каждый день Ламбе поднимался в кабинет – и каждый день обнаруживал новые листья на полу лежащими у кадки. Деревце медленно, но верно засыхало, а Ламбе приходил в отчаяние. Никогда на его памяти его мастерство не терпело столь сокрушительного поражения.
Однажды утром, придя во дворец в обычный час, Ламбе, как и всегда, первым делом направился в кабинет короля. Он один из немногих обладал правом свободного доступа в кабинет еще со времен юности Карла Третьего, все знали это, как знали честность Ламбе и его преданность Дювалям. Старый садовник, правда, пренебрежительно относился к новому королю, считая его выскочкой и узурпатором, но службу продолжал нести исправно и об отставке не просил; как просить, если жена все чаще хворает, а у старшей дочери муж - непутевый пьяница да трое по лавкам. Ламбе неторопливо ковылял по лестнице, но, поравнявшись с двумя рослыми лакеями, остановился, как вкопанный: слуги волокли вниз кадку из королевского кабинета; наполовину засохшее деревце жалобно трепетало на сквозняке немногими уцелевшими листьями.
- Это что еще? – рявкнул Ламбе. – Кто позволил?!
Лакеи остановились и даже, поставив кадку, вытянулись: Ламбе, случись не по его, мог и клюкой заехать.
- Его Величество приказал, - объяснил один.
Ламбе заморгал, опешив.
- Да как же… - забормотал он, - да ведь это же… Как можно?
- Нам что? – пожал плечами другой. – Нам как приказано, так и делаем…
- Оно же все равно уже сохнет, - вздохнул первый. – Куда его такое…
- Твое какое дело? – огрызнулся старик.
- Такое, - снова вздохнул лакей, - что по шее неохота. Ну, взяли, что ли?
- Стой-ка, - прищурился Ламбе. – Вы, ребята, вот что… вы куда его тащите?
- Да на свалку, наверное, куда ж еще?
Ламбе секунду подумал.
- Давайте-ка его ко мне. В мою камору. Все равно ведь куда, если король приказал. А я его, даст Бог, выхожу. Тащите, тащите, нечего. Мне же потом еще спасибо скажете.
За широким окном сшивали серую землю и низкое небо косые струи дождя.
* * *
День коронации выдался пасмурным и очень холодным. Утром лорд Лестин долго смотрел в окно, пытаясь прикинуть, как же одеться: часть пути по городу предстояло проделать пешком. Конечно, на него, опального, идущего в самом конце церемонии, вряд ли кто-то будет обращать внимание. Но старый лорд считал для себя долгом чести выглядеть на мероприятии подобного ранга как можно лучше.
Пусть даже это мероприятие – совсем не то, на каком ему хотелось бы побывать.
В карете, которая везла его по еще темным – в ноябре светает поздно – улицам Леррена, Лестин прикрыл глаза: хотелось подремать. Накануне он лег поздно, не спалось. Сначала пытался читать, потом плюнул и отбросил книгу. Мысли упорно возвращались к разговору с Патриком – последний раз они виделись три дня назад.
Патрик в этот вечер выглядел немного лучше; может, Лестину просто казалось, но вроде бы не таким серо-бледным было лицо, чуть меньше темные круги под глазами. Правда, губы по-прежнему были искусаны в кровь, но разговаривал он теперь больше, иногда даже смеялся. Он уже мог ходить, руки слушались, но очень быстро уставал и злился на себя за свою беспомощность. И конечно, разговор не мог не зайти о предстоящей коронации, которой оба они от всей души желали не состояться.
- Ох, как не хочется мне присутствовать на церемонии, - признался Лестин. – С души воротит…
- Понимаю, - вздохнул Патрик. – Только кто ж вам позволит? Вы – лицо государственное.
– Густав желает, чтобы все тонкости были соблюдены как можно лучше. Приглашен король Залесский, правители Версаны и Элалии...
- Они приняли приглашения? – полюбопытствовал Патрик.
- Увы, - глаза Лестина смеялись. – Ее Величество королева Марианна больна, а король Йорек… вот про него ничего не знаю, но то, что не изволит прибыть - точно. Версанский посол, кстати, уже предъявил протест своей королевы по поводу коронации. Но Его будущее Величество ответил, говорят, что-то в духе «и без вас обойдемся»… - он вздохнул.
- Еще бы, - фыркнул Патрик.
Лестин взглянул на него.
- Как бы я желал видеть на месте Густава вас, мой принц!
- Вы не поверите, Лестин, но я – тоже, - Патрик засмеялся и тут же охнул, скривился от боли.
В дверь заглянула Жаклина, оглядела обоих подозрительно, молча показала им кулак и скрылась.
- Ладно, Патрик, у нас еще все впереди, - Лестин улыбнулся. – Это сейчас не самое главное, правда?
Несмотря на ранний час, народ на улицах столицы потихоньку прибывал. Вездесущие мальчишки шныряли в толпе; кто-то из них спешил занять самые лучшие места, с которых виден будет королевский кортеж – места эти можно будет продать за несколько медных монет; ученики пекарей и кондитеров скоро выйдут с полными подносами булочек, горячих пирожков и леденцов в сахаре. Многие предвкушали возможность поживиться, когда король по обычаю будет кидать в толпу деньги, символизируя свое щедрое правление. В последнем, впрочем, Лестин изрядно сомневался.
Во дворце было шумно, людно и как-то… напряженно, что ли. Не по-праздничному напряженно. Нет, придворные, столпившиеся у дворцовой церкви, где сейчас в одиночестве молился король, выглядели очень даже празднично, разодетые во все самое лучшее. Дамы в огромных кринолинах теснились, толкая друг друга: глаза разбегались от обилия ярких цветов, букетов, приколотых к корсажам, украшений, лент, сияния драгоценных камней в прическах. Кавалеры все, как один, подпирали подбородки пышными, накрахмаленными жабо, золотые пуговицы сияли на камзолах, из-за обшлагов рукавов скромно выглядывали платки из самого тонкого полотна, отделанные кружевами. Локоны париков спускались ниже плеч. Мимоходом Лестин подумал, что при Его Величестве Карле Третьем такой пышности при дворе, кажется, не было. Карл вообще не очень обращал внимание на то, во что одет, если это не был официальный прием или церемония, и придворные по неписанному правилу не могли затмить правителя роскошью нарядов. Но выражение лиц всех, здесь столпившихся, почему-то нельзя было назвать веселым – напряженные лица, улыбки, казавшиеся приклеенными, в глубине глаз у многих – испуг.
Что они чувствуют? Что они знают?
Лорд Лестин заметил одиноко стоящего у самой двери лорда Нейрела и протолкался к нему. Год назад Нейрел был выведен из состава Государственного Совета, но оставлен при дворе. После смерти Карла он несколько месяцев не появлялся вовсе; говорили - не то уехал из столицы в имение, не то сослан. Ан нет – вот он, жив и, кажется, вполне здоров. Ищет милости у нового монарха?
Лицо лорда Нейрела было замкнутым и, пожалуй, грустным, но ощутив прикосновение к плечу, он обернулся – и заулыбался при виде Лестина так открыто и радостно, что тот не выдержал, улыбнулся в ответ.
- Какими судьбами вы здесь? – полюбопытствовал лорд Лестин после взаимных приветствий. – Неужели получили приглашение?
- Что вы, - махнул рукой Нейрел, - какое там приглашение! Сам приехал… и жена со мной.
- Были в имении?
- Да, - кивнул Нейрел, - был. Мы уехали в июне, а теперь… - Он оглянулся и понизил голос. – Не приехал бы никогда, но у меня три дочери. Нужно приданое, нужны женихи, не торчать же им в деревне. Приехал… надеюсь, судьба будет милостива ко мне.
Лестину стало жаль его.
- Я надеюсь, новый король оценит вас по достоинству, - интересно, почувствовал ли лорд Нейрел, как фальшиво прозвучали эти слова? – Если вы не против, будем держаться вместе. Мне не хочется оставаться одному.
И вправду – толпа только наполовину состояла из знакомых. Кто они при дворе, эти люди, которых старый лорд, проведший во дворце едва ли не половину жизни, видит впервые? Кто, например, вот этот толстяк, разодетый, как на свадьбу? Кто вот этот юнец, еще мальчишески угловатый, с выпирающим кадыком, небрежно придерживающий рукоять шпаги? Темноволосый и худой, на лице – смесь восторга и легкой очумелости… Чей-то сынок? А вон стоит лорд Диколи, теперь он возглавляет военное ведомство. Что ж, каждая новая метла по-новому метет… и все-таки лорду Лестину было грустно, очень грустно.
Толпа подалась вперед, сначала прихлынула к дверям, потом единым движением отпрянула назад. Люди склонились, приветствуя вышедшего из церкви Густава, а тот – высокий, прямой, с ничего не выражающим лицом – небрежно кивнул и быстро пошел по образовавшемуся живому коридору.