– Звучит внушительно, – сказал алькальд.
Он принялся обмахиваться фуражкой, будто веером; судья Аркадио увидел на его лбу розовый отпечаток околыша. По тому, как тот обмахивался, он понял, что алькальд о чем-то усиленно размышляет. Стряхнув отросшим желтым изогнутым ногтем мизинца пепел с сигареты, судья дожидался, что скажет алькальд.
– Вы не предложите достойного претендента? – спросил алькальд.
Было ясно, что вопрос обращен к секретарю.
– Претендент… – повторил судья, закрыв глаза.
– Я бы, будь моя воля, назначил человека, известного своей честностью, – сказал секретарь.
Судья поспешил загладить его бестактность.
– Ну, это-то очевидно, – сказал он, глядя то на одного, то на другого собеседника.
– Кого, например? – спросил алькальд.
– Сразу так никто не приходит в голову, – в раздумье ответил судья Аркадио.
Алькальд направился к двери.
– Поручаю вам подумать над этим, – сказал он судье. – Когда разделаемся с наводнением, займемся впрямую этим вопросом.
Секретарь, который сидел, согнувшись над пишущей машинкой, выпрямился только тогда, когда стук подошв алькальда совсем затих.
– Да он, по-моему, спятил, – заговорил секретарь. – Полтора года назад тогдашнему уполномоченному размозжили прикладами голову, а теперь он просит подумать, кого бы еще «осчастливить».
Судья Аркадио резко вскочил на ноги.
– Все, я ухожу, – сказал он. – Не хочу, чтобы ты отравил мне обед своей чернушной болтовней.
В наступившем полдне, когда он вышел на улицу, чувствовалось нечто зловещее. Суеверный по природе, секретарь это почувствовал тоже. Когда он навешивал на дверь замок, ему примстилось, будто он совершает что-то запретное. Он нагнал в дверях почты судью Аркадио, которому захотелось узнать, нельзя ли фокус с тремя картами применить в покере. Телеграфист отказался раскрыть секрет фокуса и согласился только показывать его до тех пор, пока судья Аркадио сам его не поймет. Секретарь смотрел тоже и наконец догадался, в чем дело, а судья Аркадио ни разу даже не взглянул на три карты: он был уверен, что это те самые, какие он назвал, и что именно их телеграфист не глядя вытаскивает из колоды и отдает ему.
– Волшебство, – заявил телеграфист.
Судья Аркадио подумал, что надо, пожалуй, перейти на другую сторону улицы. Решившись на это, он схватил секретаря за локоть и потянул, словно заставил погрузиться вместе с собой в лаву расплавленного стекла, из которой они вынырнули в тень тротуара. Секретарь объяснил ему фокус. Оказалось, все так просто, что судья Аркадио почувствовал себя обманутым.
Они шли, не общаясь какое-то время.
– Разумеется, вы не собрали сведения? – спросил вдруг нервно судья.
Секретарь смешался, не сразу поняв, о чем идет речь.
– Задача очень трудна, – ответил наконец он. – Большинство анонимок срывают еще затемно.
– И этот бездарный фокус я тоже не понимаю, – сказал судья Аркадио. – Клеветнические листки, которые никто не читает, не нарушили бы мой сон.
– Суть тут в другом, – сказал секретарь, останавливаясь у своего дома. – Спать людям мешают не сами листки, а панический страх в ожидании разоблачения перед близкими и всем городком.
Хотя сведения, собранные секретарем, были далеко не полными, у судьи Аркадио они вызвали интерес. Он записал все, с именами и подробностями – одиннадцать случаев за семь дней. Ничего общего между одиннадцатью именами не было. По мнению тех, кто видел листки, они были написаны кистью, синими чернилами. Буквы были печатные, и заглавные перемешаны со строчными, будто писал ребенок. Орфографические ошибки были так абсурдны, что казались намеренными. Никаких тайн листки не раскрывали – все, что в них сообщалось, давно уже знали все. Он перебирал в уме все мыслимые и немыслимые догадки, и тут его окликнул сириец Мойсес из своей лавки:
– Найдется у вас хотя бы одно песо?
Судья Аркадио сразу вывернул карманы, хотя и не понял, зачем ему одно песо. Там были двадцать пять сентаво и монетка из США – оберег, который он носил с собой.
– Что хотите, берите – и когда хотите, платите, – сказал он и со звоном ссыпал монеты в пустую кассу, все, кроме монеты из США. – Не люблю, когда уже наступает полдень, а мне еще не за что возблагодарить Господа.
Вот почему, когда било двенадцать, судья Аркадио вошел к себе в дом со свертками подарков для жены. Он сел на кровать переобуться, а она, завернувшись в отрез набивного шелка, представила себя после родов в новом платье. Она поцеловала мужа в нос. Он попытался увернуться, но она опрокинула его на спину поперек кровати и навалилась на него. Минуту они пролежали без движения. Судья Аркадио погладил ее по спине, ощущая жар огромного живота, и внезапно почувствовал, как ее бедра вздрогнули.
Наконец она подняла голову и простонала, часто дыша:
– Надо закрыть дверь, подожди…
Лейтенант терпеливо дожидался, пока установят последний дом. За двадцать часов возникла новая улица, широкая и голая, упиравшаяся прямо в стену кладбища. Алькальд работал вместе со всеми, расставлял мебель, а потом, уже тяжело дыша, ввалился в ближайшую кухню. На очаге, сложенном из камней, кипел суп. Он приподнял крышку с глиняного горшка и вдохнул пар. С другой стороны очага худощавая женщина безмолвно наблюдала за ним большими спокойными глазами.
– Значит, пообедаем? – обратился к ней алькальд.
Женщина ничего не сказала. Алькальд, не дожидаясь приглашения, налил себе тарелку супа. Тогда женщина принесла из комнаты стул и поставила его перед столом, чтобы алькальд мог сесть. Хлебая суп, он с благоговейным удивлением оглядел патио. Еще вчера здесь была только голая земля, а сегодня сушилось на веревке белье и в грязи барахтались два поросенка.
– Тут можно даже что-нибудь посадить, – сказал он.
Женщина ответила, не поднимая головы:
– Все равно свиньи сожрут.
А потом положила на тарелку кусок вареного мяса, две дольки маниоки и половину зеленого банана, подав ему все это с подчеркнутым безразличием, на какое только была способна. Алькальд, улыбаясь, попытался встретиться с нею взглядом.
– На всех хватит еды, – сказал он.
– Да чтоб вам Бог послал несварение желудка, – ответила тихо женщина.
Он сделал вид, что не слышал дурного пожелания, и занялся едой, не обращая внимания на ручейки пота, стекавшие по шее. Когда он доел, женщина взяла его тарелку не глядя.
– Ну и долго еще вы будете так враждебно настроены? – спросил алькальд.
Когда женщина заговорила, лицо ее осталось таким же спокойным:
– Пока вы не воскресите наших близких, тех, кого вы убили.
– Теперь все изменилось, – сказал алькальд. – Новое правительство проявляет заботу о благополучии граждан страны, а вы…
Женщина не дала ему закончить:
– Вранье, как было, так и осталось.
– Вранье? А разве такое возможно было прежде, чтобы за двадцать четыре часа построили целую улицу? – продолжал алькальд. – Мы пытаемся сделать городок лучше.
Женщина сняла с проволоки чистое белье и отнесла его в комнату. Алькальд не отрывал от нее взгляда, пока не услышал ответ:
– Наш городок и был много лучше, пока не появились вы.
Дожидаться кофе алькальд не стал.
– Неблагодарные, – сказал он. – Мы дарим им землю, а они еще недовольны.
Женщина не ответила, но, когда алькальд пошел через кухню к выходу на улицу, пробормотала, склонившись над очагом:
– Тут будет еще хуже, мы будем чаще вас проклинать, ведь мертвые тут совсем близко.
* * *
Алькальд попытался вздремнуть до прибытия баркасов, но не смог – зной был невыносим. Распухшая щека стала спадать, однако чувствовал он себя по-прежнему плохо. Целых два часа, провожая взглядом едва уловимое течение реки, алькальд слушал, как где-то в его комнате стрекочет цикада. У него не было никаких мыслей.
Наконец послышался шум приближающихся баркасов, алькальд разделся догола, обтер полотенцем потное тело и надел форму. Потом отыскал цикаду, зажал ее двумя пальцами и вышел на улицу. Из толпы, дожидавшейся баркасов, выбежал чистый, хорошо одетый мальчик и преградил путь алькальду пластмассовым автоматом. Цикаду алькальд подарил ему.
Какое-то время спустя он уже сидел в лавке сирийца Мойсеса и смотрел, как причаливают суда. Минут десять набережная кипела. Алькальд почувствовал тяжесть в желудке и тупую головную боль, и ему вспомнилось дурное пожелание женщины. Он отвлекся, глядя на пассажиров, спускающихся по деревянным сходням на затекших после восьми часов неподвижного сидения ногах.
– Всегда одно и то же, ничего нового, – определил он.
Сириец Мойсес обратил его внимание, что новое как раз есть: приехал цирк. Алькальд уже знал об этом, хотя не мог бы объяснить откуда: может, благодаря тому, что на крыше баркаса громоздилась груда шестов и разноцветных полотнищ, или потому, что он увидел двух женщин в платьях одного фасона и расцветки, будто одного человека повторили два раза.
– Ну хоть цирк приехал, – проворчал он.
Сириец Мойсес попытался заговорить о зверях и жонглерах, но алькальд с другой точки зрения смотрел на цирк. Вытянув ноги, он оглядел носки сапог.
– В наш городок приходит прогресс, – сказал он сирийцу.
Сириец перестал обмахиваться веером.
– Знаешь, какая у меня сегодня выручка от продажи товара? – спросил он.
Алькальд, не рискуя назвать цифру, ждал, чтобы тот назвал ее сам.
– Двадцать пять сентаво, – сказал сириец.
В это мгновение алькальд увидел, как телеграфист открывает мешок с почтой и вручает корреспонденцию доктору Хиральдо. Алькальд подозвал телеграфиста к себе. Официальная почта была в особом конверте. Сломав сургучовые печати, он не нашел в нем ничего, кроме обычных сообщений и пропагандистских материалов правительства. Кончив читать, он увидел, что набережная преобразилась, – ее загромождали тюки с товарами, корзины с курами и загадочный цирковой инвентарь. Наступила вторая половина дня. Алькальд вздохнул и поднялся.
– Двадцать пять сентаво!
– Двадцать пять сентаво, – твердо и почти без акцента повторил сириец.
Доктор Хиральдо наблюдал разгрузку баркасов до самого конца. Именно он обратил внимание алькальда на могучую, величественную, как языческий идол, женщину с несколькими браслетами на руках. Было похоже, что под своим ярким разноцветным зонтом она решила дождаться конца света. Большого интереса новоприбывшая у алькальда не вызвала.
– Укротительница, похоже, – предположил он.
– Да, в известном смысле, – сказал доктор, будто откусывая каждое слово похожими на заостренные камешки зубами. – Теща Сесара Монтеро.
Лейтенант двинулся дальше. Взглянул на часы: без двадцати пяти четыре. У ворот участка дежурный доложил ему, что падре Анхель прождал его полчаса и вернется к четырем.
Не зная, как убить время, он снова вышел на улицу, увидел зубного врача в окне кабинета и подошел попросить у него огонька. Доктор Эскобар посмотрел на его еще припухшую щеку.
– Уже прошло, – сказал алькальд и открыл рот.
Зубной врач заметил:
– Не мешало бы надеть на некоторые зубы коронки.
Алькальд поправил на поясе револьвер.
– Я к вам зайду когда-нибудь, – сказал он решительно.
Лицо зубного врача ничего не выражало.
– Приходите когда хотите – может, сбудутся мои надежды и вы откинете копыта у меня в кабинете.
Алькальд хлопнул его по плечу.
– Не сбудутся, не дождетесь! – весело сказал он. И вскинув руки, добавил: – Мои зубы превыше всех партийных свар.
* * *
– Так ты не желаешь обвенчаться?
Жена судьи Аркадио села удобнее, расставив ноги.
– На это нет никакой надежды, падре, – ответила она. – А уж теперь, когда я скоро рожу ему сына, даже разговора об этом быть не может.
Падре Анхель перевел взгляд на реку. Течением несло огромную коровью тушу; на ней сидели несколько стервятников.
– Но ведь ребенок будет незаконнорожденный.
– Его это не волнует, – сказала женщина. – Аркадио обращается со мной хорошо, а если я женю его на себе, он будет чувствовать себя связанным, и мне придется за это расплачиваться.
Она сбросила деревянные шлепанцы и сидела теперь, сжимая пальцами ног перекладину табурета. Веер лежал у нее в подоле платья, а руки она скрестила на своем большом животе.
– Ни за что на свете, падре, – повторила она, видя, что тот хранит молчание. – Дон Сабас купил меня за двести песо, пользовался мною три месяца и почти голую выбросил на улицу. Я бы умерла с голоду, не подбери меня Аркадио. – Она впервые посмотрела на падре в упор. – Или сделалась шлюхой.
Падре Анхель уговаривал ее уже шесть месяцев.
– Ты должна заставить его жениться на тебе, создать семью. Ведь сейчас не только твое положение непрочно – ты служишь дурным примером всему городку.
– Лучше уж все делать в открытую, – сказала она. – Другие делают то же, но только при потушенном свете, тайком. Разве вы не читали листки?
– Это все клевета, – сказал падре. – Тебе надо узаконить свое положение и оградить себя от сплетен.
– Себя? – удивилась она. – Мне себя ни от чего ограждать не надо, я вся как на ладони. Поэтому никто и не тратит время на анонимки про меня, а вот дома «приличной» публики на площади все обклеены бумажками.
– Ты упряма и невежественна, – сказал падре, – но по милости Божьей встретила человека, который относится к тебе с уважением. В благодарность за одно это ты должна обвенчаться и сделать свой союз законным.
– Это все я не могу уразуметь, – сказала она, – но сейчас у меня, беременной, есть крыша над головой и еды хватает.
– Ну а если он тебя бросит?
Она закусила губу, а потом с кокетливой улыбкой ответила:
– Не бросит, падре. Я знаю, что говорю.
Но падре Анхель не хотел признать себя побежденным. Он посоветовал ей хотя бы ходить к мессе. Она сказала, что когда-нибудь «на днях» придет.
И падре в ожидании встречи с алькальдом продолжил прогулку. Один из сирийцев, желая заговорить, обратил его внимание на хорошую погоду, однако голова священника была занята другим. Его интересовал цирк, выгружавший в ярком свете солнца своих перепуганных зверей. Он простоял, наблюдая за ними, до четырех часов.
Простившись со стоматологом, алькальд увидел падре, идущего ему навстречу.
– Мы точны, – сказал он, протягивая священнику руку. – Точны, даже если нет дождя.
Падре, уже собиравшийся подняться по крутой лестнице казармы, отозвался:
– …и не наступает конец света.
Пока шла исповедь, алькальд сидел в коридоре. Он вспоминал цирк, женщину, которая висела, вцепившись во что-то зубами, на высоте пяти метров, и мужчину в голубой, расшитой золотом униформе, отбивавшего барабанную дробь.
Падре Анхель вышел из комнаты Сесара Монтеро через полчаса.
– Все? – спросил алькальд.
Падре Анхель окинул его гневным взглядом.
– Вы совершаете преступление, – сказал он. – Уже больше пяти дней у этого человека не было во рту ни крошки. Если он еще жив, то только благодаря своей конституции.
– Что поделаешь, если он сам не хочет, – равнодушно сказал алькальд.
– Неправда, – спокойно, но решительно возразил падре. – Это вы приказали не давать ему есть.
Алькальд погрозил пальцем:
– Осторожно, падре, вы нарушаете тайну исповеди.
– Это не входит в исповедь.
Алькальд вскочил на ноги.
– Не лезьте в бутылку, – неожиданно рассмеявшись, сказал он. – Если это вас так волнует, мы поправим дело прямо сейчас.
Он позвал полицейского и приказал, чтобы Сесару Монтеро принесли обед из гостиницы.
– Пусть пришлют жареную курицу пожирнее, тарелку картошки и миску салата, – сказал он. И, повернувшись к падре, добавил: – Все за счет муниципалитета. Чтобы вы видели, что в нашем городке все стало по-новому.
Падре Анхель опустил голову.
– Когда вы его отправите?
– Баркасы уходят завтра, – сказал алькальд. – Если сегодня вечером он проявит благоразумие, его отправят завтра же утром. Ему бы следовало понять, что я делаю ему одолжение.
– Дороговато обходится одолжение, – сказал падре.
– Все одолжения стоят денег, – отозвался алькальд.
Он посмотрел в прозрачно-голубые глаза падре Анхеля и спросил: