Дедов ледяной холод и сила переворачивали мое нутро. Больше отмалчиваться было нельзя. На Таньку надежды не было никакой. Она смиренно сидела с открытым ртом и готова была зареветь. Я решился.
— Мы не подумали и взяли первые попавшиеся яйца. Для убедительности я вернул свое яйцо на блюдце к злополучному треснувшему собрату. Таня последовала моему примеру и доукомплектовала трио.
— Неправда, вы подумали. Возьмите свои яйца обратно.
— Но ведь воспитанные люди не должны так поступать! Почему мы должны опять взять их? Ты же сам только сказал, что нельзя игнорировать интересы соседей.
— Возьмите обратно, ваш поступок неискренен. Не стоит быть ханжей и не надо ерничать. Вы хотели именно эти яйца.
Как хотелось плюнуть на все эти целые и треснувшие яйца вместе с дедом и его церемониями и вообще выйти из комнаты, но демарша нам не простили бы никогда.
Этот эксперимент не был исключением. Дед нас воспитывал постоянно. Как-то за ужином он предлагает мне взять с тарелки последний оставшийся на ней кусок буженины. Так бы я его не осмелился взять в присутствии деда, но раз уж он сам предлагает, то лучше не отказываться. Я беру, и тут он на меня накидывается.
— Почему ты взял буженину?
Я чуть не поперхнулся и во все глаза уставился на него. Какую ловушку он опять заготовил?
— Прости, дедушка, но ведь ты только что сам предложил мне взять мясо!
— Да, предложил! Но в действительности это был тест на твое поведение за столом, и ты с ним не справился. Подумай и скажи, в чем твоя ошибка? Что должен сказать в этой ситуации за столом по— настоящему воспитанный человек?
Я постепенно начал догадываться, к чему он ведет и что хочет услышать от меня.
— Воспитанный человек, наверное, должен отказаться и сказать: «Спасибо, я не хочу».
— В нашей ситуации уместнее сказать: «Спасибо, не буду».
— Но ведь разницы никакой нет!
— И, тем не менее, разница есть. Дело в том, что ты как раз хочешь этот кусок мяса, и значит, твой ответ неискренен. Повторяю, правильно в этой ситуации сказать: «Спасибо, не буду».
Диалог закончился; дед, допив свой чай, вышел из-за стола и удалился на веранду. Все же он ошибался. Своим замечанием он окончательно отбил у меня всякое желание доедать эту злосчастную буженину, и значит мое «не хочу» было правильным. Я сидел в одиночестве за столом и с неприязнью смотрел на мясо в тарелке. Но у меня не было вариантов. Приходилось его доедать. Дело в том, что нам с Таней он однажды раз и навсегда вбил в головы правило, согласно которому нельзя ничего оставлять на тарелках недоеденным.
Самый же большой стресс я пережил у него в квартире на Крестовском. То ли тогда он встал не с той ноги, то ли съел что-то не то, но такой холодной ярости я не ожидал увидеть даже у него. Виной всему были проклятые яблоки, которые бабушка вымыла и поставила передо мной на тарелке. Я сидел за столом в комнате деда, что-то чирикал карандашами на листе бумаги и расслабленно доедал второе яблоко. Оторвавшись от чтения и проходя мимо меня, дед внезапно остановился и к моему огромному удивлению начал пристально рассматривать не мои рисунки, а яблочный огрызок, одиноко лежащий на тарелке. Он стоял возле меня и переводил взгляд с огрызка на столе на яблоко, которое я доедал. Чувствовалось, что он чем-то был недоволен, но причин этого недовольства я не мог понять. Дед продолжал стоять и сверлить меня холодным и изучающим взглядом, в котором начала просматриваться легкая неприязнь. Я заерзал, в последний раз откусил яблоко и положил его в тарелку. Это было моей первой ошибкой. Буря, перерастающая в ураган, начинала набирать обороты.
— Ты закончил есть? — резкость и отрывистость фразы заставила меня вздрогнуть.
Я утвердительно кивнул головой и отодвинул в сторону карандаши. Начало не обещало ничего хорошего.
— Это недопустимо! Это избалованность, безответственность и почти преступление! — дед взял тарелку с яблочными огрызками и с неприязнью поднес ее к моему носу, — что это такое? Я тебя спрашиваю, что это такое? Это не огрызки, это черт знает что такое! Это яблоки, которые покусали. Не доев первого яблока, ты принимаешься кусать второе и тоже выбрасываешь его недоеденным. В лучшем случае ты обкусываешь яблоко процентов на пятьдесят пять-шестьдесят. А огрызок должен составлять не более пяти или десяти процентов от объема яблока. Это распущенность, неуважение к себе и окружающим людям.
На меня обрушился шквал стихии, и душа ушла в пятки. Я смиренно дожидался развязки и хранил молчание.
— Кто будет доедать за тобой? Это неслыханно оставлять почти половину на выброс.
И тут я совершил вторую трагическую ошибку. Дело в том, что примерно в это время в Ленинграде началась агитация за раздельный сбор мусора. Бытовой мусор выбрасывался в центральный мусоропровод, а пищевые отходы предлагалось сваливать в специальные баки, размещаемые на лестничных пролетах в городских высотках. Рядом с этими баками в обязательном порядке вешались плакаты, на которых изображались очаровательные розовые поросята, весело и с аппетитом поедающие из корыт всякую пищевую требуху. Свинки на рисунке мне очень нравились. Они виляли хвостиками и радовались своей судьбе. Надпись на плакате призывала людей быть хозяйственными и проявлять заботу о животных. Одно время я даже любил собственноручно выносить в бачок всякие очистки и хлебные корки, представляя, как будут радоваться хрюшки, поедая их.
— Не нужно волноваться, дедушка, поросята с удовольствием доедят мои яблоки, — я выпалил фразу и, довольный своим ответом, осмелился взглянуть в лицо деду. В следующее мгновение меня сразил удар молнии.
— Какая мерзость! Тебе бы следовало помолчать, а ты с наглостью морозишь эту чудовищную глупость. Это недопустимо! Если угодно, это и есть самое настоящее свинство. Я научу тебя есть яблоки. Марш за мной.
Холодный пот начал выступать на моем лбу, и я, проклиная все на свете, поплелся за дедом. Он был неумолим, тверд и решителен как никогда. Его железная воля полностью парализовала мою. Я смирился и был готов к любому наказанию или эксперименту. Мы пришли на кухню и уселись за столом. Дед мастерски начал орудовать ножом, отрезая от моих полуяблок мякоть. Через короткое время в его тарелке лежали два эталонно выточенных яблочных огрызка, составлявших по «пять-десять процентов от первоначального объема». На второй тарелке горкой расположились яблочные куски разных форм и размеров.
— Ешь!
Тарелка энергично пододвинулась ко мне. Я уже приготовился было взять рукой первый кусок, но вовремя спохватился и попросил разрешения воспользоваться вилкой. В глазах деда на секунду блеснуло выражение удовольствия, и он протянул мне вилку с ножом. Взяв ее в левую руку, а нож в правую, я, не торопясь и тщательно пережевывая, расправился с содержимым тарелки. Через секунды передо мной лежало уже целое яблоко.
— Теперь при помощи ножа покажи, как ты усвоил урок. Я начал, подражая деду, активно орудовать ножом и разрезать яблоко на куски, но скоро понял, что достигнуть его огрызочных стандартов мне никогда не удастся. Это было выше моих сил. Я боялся порезаться и решил сдаться на милость победителя. Дед это почувствовал и победоносно взирал на меня.
— Вот это огрызок, — он указал на свои, — а то, что у тебя — недоеденное яблоко. Впрочем, если ты считаешь, что тебе не по силам справиться с ножом, можешь есть яблоко целиком с косточками. Так поступают люди в деревнях, и вреда от этого еще никому не было. Впредь будешь предъявлять мне свои огрызки. И запомни, в блокаду от такого вот пустяка могла зависеть человеческая жизнь.
Я отложил в сторону нож и героически на глазах у деда начал расправляться с остатками своего яблока. Демонстративно работая челюстями, тщательно пережевывая косточки и чешуйки, я впервые победоносно взирал в его глаза. На, получай! Я разжевал и проглотил все без остатка, а тебе, интеллигенту-чистоплюю, так сделать слабо! Мои смелые мысли так и не были озвучены, но и без этого полная победа была за мной, ведь я съел свое яблоко на сто процентов, а он в лучшем случае на девяносто пять. Не дождешься, никаких огрызков теперь вообще не будет, и даже ты со своими эталонно тонюсенькими огрызочками не сможешь отныне мне делать никаких замечаний.
С этого времени у меня появилась устойчивая привычка есть яблоки и груши целиком с костями. С улыбкой приходится признаться, что этот эксперимент удался деду на сто процентов и огрызков я не оставляю за собой по сей день. И грустно и смешно.
Дедов диктат мне пришлось ощущать в прямом смысле с младенческого возраста. Оказывается, будучи грудным ребенком, я категорически не желал отрываться от материнской груди даже тогда, когда прорезались зубы. У мамы от боли текли слезы, но она предпочитала жертвовать собой ради любимого сыночка. Сейчас мне даже немного стыдно, но тогда без угрызения совести я терзал губами и зубами мамины груди поочередно, жадно вытягивая из сосков порозовевшее от крови молоко. Мама мучилась, но материнское чувство было сильнее боли, она не могла устоять перед душераздирающими криками своего первенца. И тут в дело вмешался дед. Услышав от бабушки про мамины мучения, он позвонил папе.
— Передай Ирине, чтобы безотлагательно кончала с этим делом. Даже телков у вымени столько не держат. Распущенность какая-то!
— Да мы и сами понимаем, что нужно это прекращать, только не знаем как.
— Намажьте соски горчицей, живо отучится.
Все было сделано согласно нехитрой дедовой инструкции, и уже через некоторое время младенец с неприязнью морщился и смотрел на недавно желанные материнские груди. Эксперимент удался на сто процентов. Я почти сразу же переключился на еще недавно презираемый рожок с соской. Через некоторое время мама решила проверить твердость заученного мною урока и оголила грудь, но я, фыркнув, с недовольным видом отвернулся. Дед как всегда оказался прав, и всем было смешно. А горчицу я не переношу до сих пор.
Дед продолжал меня дрессировать с диетой и прыжками, но успехи оставались по-прежнему более чем скромными. Железная воля тренера разбивалась о бездарность спортсмена, проваливавшего большинство спортивных требований своего наставника. Дед не сдавался, но развязка была уже не за горами…
В один из субботних вечеров мы сидели на кухне и пили чай. Я любил дачные чайные посиделки и особенно с родителями, которым удавалось вносить в наши будни волну хорошего настроения и свежей энергии молодости. По выходным дням мы беззаботно наслаждались жизнью и радовались, что дедовы экзекуции на законных основаниях откладываются до понедельника. Мама за чаем обменивалась какими-то новостями с дедом и отвечала на его вопросы. В этот раз ей приходилось отдуваться за двоих, поскольку папа по каким-то причинам задержался в городе. Дед благоволил маме, и она без труда и с веселостью общалась со своим непростым и церемонным родственником.
Я любовался и гордился мамой, которая в отличие от очень многих людей не теряла естественности и обаяния в его присутствии. Все шло хорошо, и он был доволен своей невесткой. И тут все началось. Расслабившись от непринужденного общения, царившего за столом, я совершенно без задней мысли решил съесть дополнительный бутерброд с колбасой и взял его. Но дед не был бы дедом…
— Немедленно положи на место. Еще чего не хватало, объедаться на ночь!
Мама вздрогнула от неожиданности и во все глаза уставилась на него. Нужно сказать, что я никогда не жаловался родителям на сложности моего дачного существования, и дедов тон застал ее врасплох.
Я заметил ее смущение и, не желая раздувать конфликт, предпочел вернуть только что взятый бутерброд обратно.
— Петр Ксенофонтович, я не понимаю вашей категоричности. Никакой беды не будет, если Саша съест бутерброд.
— Нет, нельзя позволять ему нарушать режим диеты, и так он превратился в неподвижного увальня. Это ж надо — проигрывать в прыжки младшей девчонке вот столько. Жестом рыбака, выудившего рыбу небывалых размеров, дед показал размеры моего отставания от Таньки. Далее следовал его сокрушительный монолог, повествующий о длительной истории неудачного эксперимента с прыжками. Мама ерзала на стуле и смотрела на меня взглядом, полным любви, сочувствия и жалости. На деда же она поглядывала с оттенком недоумения, ужаса и смущения. Он разошелся и жаловался, что я нарушаю режим диеты и плыву по течению, вместо того, чтобы целеустремленно преодолевать препятствия, жаловался на недоработку по технике и недостаток воли и еще на бог знает что. В довершение всего он призвал маму жестко повлиять на меня и раз и навсегда выбить несобранность и слабоволие. Для убедительности он даже хотел вывести нас с Танькой во двор и продемонстрировать мое отставание.
— Петр Ксенофонтович, да как же вы можете, разве можно сравнивать Таню и Сашу? Таня же легкая, как пушинка, она балерина, Саше ее никогда не догнать.
— Если не есть на ночь, постоянно упражняться и тренировать волю, то можно добиться многого. А если набивать брюхо и по-обломовски всего бояться, то и жить не стоит. Можно отъесться и на две Тани, если других целей нет. Дети, пошли тренироваться! Сейчас мы, Ира, тебе продемонстрируем все на практике.
Дедова муштра моментально подействовала, и мы с Танькой вскочили, как солдатики по сигналу тревоги. Мама вспыхнула и непроизвольно схватилась за щеки. Казалось, что в ней происходит серьезная внутренняя борьба, и ее взгляд стремительно менялся с мучительного и потерянного до гневного и даже ненавидящего. Дед же, как всегда, не обращая внимания ни на что, уже взял свой прут для замера прыжков и указал нам к выходу.
И тут все началось. Маму прорвало.
— Да как вы можете! Вы! Вы — учитель, педагог, интеллигентный человек и опускаетесь до того, чтобы ставить эксперименты и мучить своих внуков и маленьких детей. Это безобразие.
Мама была прекрасна, сильна и убедительна как никогда. Вера в свою правоту и материнская любовь смогли вознести ее дух на такую высоту, что даже дед опешил от неожиданности.
— Что?
— Простите, Петр Ксенофонтович, но я не допущу, чтобы вы издевались над детьми, по крайней мере, над моим сыном. И вообще, мне ваши методы очень напоминают эксперименты нацистов с пленными.
Мама подошла к нам, приобняла и демонстративно закрыла своим телом от деда. Я чувствовал всю силу ее любви и был благодарен за самоотверженность и отвагу. Обняв маму за талию, я всхлипнул, и из глаз против воли покатились слезы. Дед, как всегда невозмутимый и спокойный, вернулся за стол и принялся наблюдать за происходящим, не в силах что-либо предпринять. Бабушка с ужасом переводила взгляд с мамы на своего супруга и безропотно ожидала дальнейшего развития событий.
Впервые в моей жизни я видел, как железная воля деда встретила силу, не только не уступающую ей, но даже и превосходящую. И эта сила исходила от моей любимой мамы, и это была любовь. Бабушка отвела Таню в сторону, а мы так и продолжали стоять, обнявшись. Теперь слезы текли и по маминым щекам.
— Ну вот, приехали! Рассюсюкалась мамка с теленком! — дед произнес фразу с оттенком барственного высокомерия и даже с плохо скрываемой неприязнью.
— Сашенька, уезжаем в город! Немедленно. Я больше не намерена терпеть издевательства и эксперименты над собой и тобой. Все, хватит. Это уже просто невыносимо.
Мама стремительно вышла из кухни и начала собирать наши вещи, я побежал за ней, чтобы помочь. Бабушка призывала нас успокоиться и отказаться от намерения уехать с дачи, Танька тихо ревела, а дед с ледяным спокойствием пил на кухне вторую чашку чая, не проронив ни слова.
Несколько месяцев мама с дедом не разговаривали. Оба были убеждены в своей правоте и оба вели себя более чем достойно, не сдаваясь и не заискивая друг перед другом. Вскорости после этого события я приехал на дачу, и с этого момента, как по мановению волшебной палочки, мои мучения прекратились. Нет, сочинения, изложения, разучивания стихов и басен остались, но количественно наши задания серьезно сократились, и мы с Танькой начали вести более свободную дачную жизнь. Спортивные эксперименты, к моей радости полностью прекратились. Но как это ни покажется странным, мне стало в деде чего-то не доставать. В нем появилась какая-то излишняя сухость при общении с нами, казалось, что он утратил интерес и азарт к процессу воспитания своих внуков и просто отбывал с нами время. Как впоследствии я понял, он продолжал заниматься с нами в основном из-за Тани, чьи успехи в гуманитарных науках были скромнее, чем у меня. Я же просто отбывал с ней время за компанию и даже часто стал освобождаться от некоторых заданий, чего раньше никогда не бывало.