- Ясно, – сказал он. - Тогда дисбат. Кругом! Шагом марш. Отставить! Ладно. Не грусти, я никому не скажу.
На следующий день мы с Рашидом в оружейке чистили автоматы.
Тускло светила лампа из-под покрытого извёсткой плафона.
- Порядки знаешь там какие? – спрашивает Рашид.– На губе? Ворота на запор. Часовой. Камеры, как в тюрьме. Нары.
Если не погонят на работу, с утра до вечера строевые занятия во дворике. А он, как пятачок. Со всех сторон стены, решётки. Бр-ррр! Там как на минном поле, если накосячил, запросто прямо с караула можешь отправиться на кичу суток на пять.
Ходить в караул мне понравилось. После праздников на губе собирался весь цвет Чимкентского гарнизона. Было интересно.
Гауптвахта, ночь. Грохоча автоматом и насвистывая, по коридору бродит рядовой Мангасарян.
Каждые два часа я поднимаю отдыхающую смену и меняю посты.
Утром, если начальник караула спал, и не было коменданта я выводил губарей на плац. Сняв гимнастёрки, они загорали на солнце. Мишка Беспалов стрельнув у часового сигарету, грустно говорил:
-Эх! Говорила мне мама, что тюрьма не место для интеллигентного человека.
- Что же ви здесь таки делаете, Михаил? – всплескивал руками караульный Саржевский.
-Таки сижу – откликался Миша. - Моя мама ещё говорила,
бережёного Бог бережёт, а не бережёного конвой стережёт. Видать, я плохо предохранялся.
Часовой дремал у ворот. Так было вчера, сегодня и будет завтра.
На следующий день после обеда я снова готовился в караул. Подготовка к службе по Уставу включает в себя четырехчасовой сон. Затем нужно привести себя в порядок.
Я подшивал свежий воротничок, натирал вонючей ваксой сапоги и шкерился куда-нибудь с книжкой. Деды меня особо не трогали. Зачем портить себе настроение?
В Ленинской комнате читать было нельзя. Я читал в натопленной сушилке, сидя на куче старых шинелей. Книги обволакивали меня словно панцирем, защищавшем от неуютного внешнего мира.
Но заходил командир взвода прапорщик Степанцов и гнал меня в класс.
- Как не увижу его, всё читает и читает. Есть свободное время, учи уставы!
Уставы я действительно знал плохо. Остальные сержанты их не знали вообще.
Иногда в роту по старой памяти заходил бывший замполит роты Покровский. Брал мою книгу в руки. Листал. Просматривал их на свет. Подносил к носу. Кажется, даже собирался лизнуть.
Он, наверное, думал, что я читаю какие-то секретные послания, написанные молоком.
Недавно его повысили. Теперь он был секретарём партийной организации
части. Это было круче, чем замполит роты. Через три дня после своего повышения в должности он написал рапорт начальнику политотдела о том, что замполит роты охраны, мало внимания уделяет наглядной агитации.
Замполит стрелков лейтенант Ворожбит, окончивший с Покровским один и тот же курс военно-политического училища, получил взыскание. Сам Боря получил старшего лейтенанта.
По большому счёту я был надзирателем. Но и надзиратели тоже попадают в тюрьму.
В последний день нашего караула я залетел.
В одиночных камерах ждали этапа в дисбат двое осужденных. В общей камере сидели трое оружейников из лётного полка и двое азербайджанцев из конвойного полка ВВ.
Я не мог послать своих мыть полы. Вывел из камеры вевешников азербайджанцев.
Мишка Беспалов одобрительно подняв вверх большие пальцы обеих рук.
Азербайджанцы сделали вид, что не понимают по-русски. Наши крики разбудили начальника караула. В самый разгар препирательств появился прапорщик Степанцов. Он пришел, как всегда краснолицый, невыспавшийся и злой.
- Чего ты с ними дискутируешь?
- Пол не хотят мыть.
- Так заставь! Ты ведь собрался стать офицером, а офицер профессия героическая! Представь, что за тобой Москва. Добейся выполнения приказа!
- А как?
- Как. Как! Пиздить!
Москву я отстоял. Пол блестел.
На вечерней проверке азербайджанцы пожаловались на меня коменданту и объявили голодовку до прибытия прокурора.
Степанцов желая показать, что он здесь не при чём, тут же при коменданте и потерпевших азербайджанцах зарядил мне в ухо. У меня от несправедливости затряслись руки. Я целиком состоял из жестокости, обиды, злости.
Сдавать его я не стал, хотя и зол был на него до крайности.
«Подставил меня, сука», - думал я,- сейчас кича, а завтра может быть суд и дисбат. Я был уверен, что Степанцов с такой же лёгкостью, как дал мне в ухо сегодня, завтра сдаст меня военной прокуратуре.
Но военный комендант оказался порядочнее, чем мой начальник караула. В переговорах с потерпевшей стороной был достигнут консенсус. Прокурора беспокоить не стали. Азербайджанцам объявили амнистию. Мне комендант выписал трое суток. Караул в часть вернулся без меня.
Общая камера гарнизонной гауптвахты встретила меня насторожённо. И так набили как сельдей, а тут ещё вталкивают бывшего караульного.
Но Мишка Беспалов быстро навёл баланс.
- Ша, - лениво сказал он. - от тюрьмы, да от сумы не зарекайтесь. Сегодня мент, завтра - кент. Так говорила моя мама. И наоборот.
Сидеть на губе было весело. Веселей чем в роте. Допоздна велись разговоры. Говорили о бабах, травили анекдоты.
Беспалов рассказывал:
- Вот у нас был случай....Летчики перегоняли куда то самолёт. Cели на вынужденную на каком-то аэродроме и остались там ночевать. С собой у них было поллитра спирта. Чтобы не было так скучно, выпили. Потом ещё. И ещё.
Ночью штурман захотел ссать. в темноте перепутал дверь в туалет с дверцей одёжного шкафа, забрался в него и поссал в сапоги командира экипажа
Тот утром стал обуваться, а сапоги мокрые. Провёл собственное служебное расследование. Вернулся в часть и написал рапорт командиру полка, что в экипаже возникла психологическая несовместимость. И попросил изменить состав штатного экипажа самолета. Командир наложил письменную резолюцию:
"Виталий Иванович! Не епи мне мозги и не отвлекай всякой фуйней! Объяви своему штурману выговор и тоже нассы ему в сапоги! Полковник Гетман».
Хохот.
Голос похожий на голос Степанцова кричит:
- Чего разорались, жулики, пьяницы, дебоширы? Ну-ка спать!
Мишка лежит на деревянных нарах, закинув за голову руки. Произносит мечтательно:
- Вот дембельнусь, куплю себе машину с магнитофоном, пиджак с отливом и в Сочи!
Через какое-то время разговоры затихают, и камера наполняется разнообразными звуками: сонными вздохами, стонами, звуками, издаваемыми здоровыми солдатскими кишечниками.
Я лежу с закрытыми глазами. Вспоминаю запах Таниных мокрых волос, пахнувших карамелью. Это было в моей прошлой жизни. А сейчас я совершаю легкомысленные поступки, и сам себя за них проклинаю. Думаю, а что было бы, если бы поступил наоборот? Лучше бы было? Или хуже? Никто не может ответить на эти вопросы, в том числе и я сам. Засыпаю. Мне снится, что я обнимаю Таню, целую. Она прижимается ко мне, губы у нее мягкие, послушные. Они дразнят, чуть покусывают…
* * *
Трое суток на губе пролетели как один день.
Я вернулся в роту. В кабинете ротного замполит.
-Товарищ лейтенант, младший сержант … после отбывания наказания на гауптической вахте прибыл во вверенное вам подразделение для прохождения дальнейшей службы, - прокричал я.
Лейтенант потряс головой:
- Вот накрутил ты! Кто тебя научил так докладывать? Нет в уставе такого прилагательного, «гауптическая», есть просто гауптвахта.
Я возразил:
- А товарищ подполковник говорит, что есть.
Лейтенант поскучнел:
- Ладно, иди!
На сто дней до приказа, который ждали наши дембеля, я постригся наголо. Сто дней до приказа, это особый солдатский праздник! Это значит, что через три-четыре месяца опустеют койки, на которых сейчас спят дембеля. Это значит, что через сто дней, твой собственный дембель станет ещё ближе.
Меня никто не заставлял, этого не требовали армейские законы и обычая, но я принял такое решение.
По случаю партийного съезда в Москве командование части решило провести общее собрание.
Личный состав собрали в клубе. Солдаты и сержанты батальона с шумом и криками расселись на скрипучих откидных стульях. Трое молодых под командованием заведующего клубом торжественно внесли стулья для членов президиума.
Комбат, замполит батальона майор Конкявичюс и старший лейтенант Покровский важно прошли в президиум. Сели за стол. Он был накрыт кумачовой скатертью. Перед комбатом поставили графин с водой.
Над сценой висели портрет Ленина и длинный транспарант. На нём красовался нанесённый серебрянкой текст «решения XXVI съезда Коммунистической партии Советского Союза в жизнь».
Все расселись. Шум затих. Задние ряды начали дремать.
Комбат прошёл за трибуну. Разложил бумажки. Напялил на нос очки.
Прошёлся по завоеваниям советской власти. Несколько минут говорил о полётах советского человека в космос. Затронул тему интернационального долга, дружбы между народами СССР, искоренении таких болезней как чума, туберкулёз, сифилис в отсталых ранее районах. Подчеркнул, что это всего этого добились благодаря мудрому руководству партии.
Старший лейтенант Покровский ловил каждое слово комбата и что-то писал в своём блокноте.
Рядовой Андреев внезапно заметил, что Ленин, изображённый на портрете внешне похож на казаха.
Вождь мирового пролетариата удивительно напоминал старшину сверхсрочной службы Сафиулина. Он был такой же узкоглазый, скуластый, с нагловатым прищуром. Это не удивительно. Перерисовал он его со своего собственного потрета.
Комбат заметил наше шевеление. Взгляд сфокусировался на мне. Подозреваю, что я на него уже действовал как красная тряпка на быка. Я был поднят на ноги и прилюдно подвергнут экзекуции.
- Этот... с позволения сказать младший сержант заявился ко мне с рапортом о том, что хочет поступать в военное училище. - Голос комбата сорвался: - Заявил, что хочет стать офицером!
Головы всего батальона повернулись в мою сторону.
- А через месяц этот младший командир, избил на гауптической вахте двух военнослужащих.
Комбат так и сказал «на гауптической вахте». На лицах некоторых сослуживцев проявилось негодование.
Поджатая губа комбата выдает его крайнее раздражение.
- Избил двух военнослужащих конвойного полка...
Все разочаровано выдохнули. С полком ВВ у нас были натянутые отношения. Наших на губе они не любили. Мы платили им тем же.
Боярский неожиданно замолчал и побагровел. Это свидетельствовало о градусе его гнева. Потом скользнул взглядом по залу и неожиданно переключился с меня на ефрейтора Сартоева. Произошло это внезапно, словно кто-то поменял заезженную пластинку.
Ну а переключился он вот почему. Недалеко от штаба батальона стояла деревянная уборная. Сортир был старый с деревянной перегородкой посередине. Перегородка была дощатая с щелями в палец. В левую половину, прикрытую дверью с буквой «Ж», ходили женщины. В правую, где на двери краской была намалёвана буква «М», офицеры и прапорщики.
Сексуально озабоченный Сартоев забирался в мужскую кабинку, прилипал глазом к щели и подглядывал за дамами. Его не останавливал даже убийственный запах. На его беду прапорщику Степанцову приспичило в туалет. Мужская кабина была прочно оккупирована Сартоевым в ожидании жертвы. Оглянувшись по сторонам Степанцов шмыгнул в женскую кабинку, снял штаны и от удовольствия закрыл глаза. Когда он пришёл в себя, то увидел в щели сверкающий глаз Сартоева.
- Бля-яяяяя! – взревел Степанцов и коршуном взлетев с очка стал ломиться в соседнюю дверь. Вытащив Сартоева отвесил ему несколько тумаков и поволок в штаб. Прямо оттуда Сартоев поехал на гауптвахту.
Сейчас чёрный и вечно небритый Сартоев комкая в руках шапку грустно вздыхал.
Комбат ещё больше налился багровостью:
- Когда нам было по восемнадцать лет мы не подглядывали за женщинами в уборной. Тем более, что эти женщины жёны ваших командиров!
Командирская импровизация понравилась залу. Все засмеялись.
Комбат продолжал изгаляться над Сартоевым. Тот в ответ снова вздыхал, потом вспомнив задницу поварихи Яны расплылся в идиотской улыбке. Боярский побагровел ещё больше, выждав паузу, указал скрюченным перстом:
- Почему он ещё не арестован? На гауптическую вахту этого придурка! Камышов, немедленно арестовать!
* * *
Через месяц я написал и послал в газету «Советский воин» смешную заметку о том, как царский полковник-самодур издевался над нижними чинами.
Заметка редакции понравилась, но комбат заметку не одобрил. Наверное, в самодуре-полковнике увидел сходство с собой. Долго гневался.
От дальнейших репрессий меня спасло письмо редактора газеты, где он отмечал у меня задатки литератора и просил писать ещё. Комбат, почему-то стал называть меня Пастернаком и приказал не подпускать к бумаге и ручке.
Алик Губжев сказал:
- Чего ты рефлексируешь? Подумаешь, комбат в училище не пустил. Так радуйся, дембельнёшься через год, а не через двадцать пять. Что кровь тебе сворачивает? Так через год ты его даже и не вспомнишь.
Прошел уже год со дня моего призыва. Этот год был долгим, очень долгим. Он был горьким, шумным не слишком весёлым и радостным.
Настроение у меня было подавленным. Служебные перспективы выглядели весьма расплывчатыми. При таких темпах скатывания в пропасть меня вполне реально ждала перспектива дисциплинарного батальона. Как получилось, что моя вполне благополучная жизнь стала столь сложной? Где выход из этого создавшегося тупика?
С приходом весны в военных округах началось формирование так называемых целинных батальонов.
Прошёл слух, что и наша часть направит несколько машин с водителями, двух сержантов, офицера и прапорщика. Командир роты, сражённый перспективой отдать на верную погибель несколько исправных машин и выделить самых дисциплинированных подчинённых неделю не мог прийти в себя. Сидел в кабинете мрачный, матерился, периодически хватался за сердце.
Узнав о предстоящей командировке, ещё задолго до оглашения приказа к нему началось паломничество солдат с просьбами отправить на уборку урожая именно его. Для многих командировка представлялась, как праздник и отдых от солдатских будней – полуармейская, полугражданская жизнь.
Ротный вызвал меня:
- Комбат, тебя рано или поздно всё равно посадит. Отправлю я тебя наверное с глаз долой, писатель. Может и выживешь.
Кстати о писательстве. Ты знаешь, что англичане уже проводили конкурс на самый краткий рассказ. Но по условиям конкурса, в нем должны быть упомянуты королева, Бог, секс и тайна. Первое место присудили автору такого рассказа: "О, Боже, — воскликнула королева, — я беременна и не знаю от кого!»
Я засмеялся. Капитан сказал:
- Ладно, если станешь писателем, напишешь тогда и про нас.
Целинная рота формировалась, где- то под Алма-Атой.
Кроме меня в командировку отправлялись Нвер Мангасарян и прапорщик Самойлов. Мангасаряну по этому поводу срочно присвоили младшего сержанта. Он тут же прицепил на погоны жёлтые лычки. Последние вечера перед отъездом он в окружении земляков с важностью разгуливал по части, не понимая, что на целину отправляли самых никчемных.
Старшина был пьяницей и ворюгой. Мангасарян не умел говорить по-русски. Он мог только материться.
Я был распиздяем и диссидентом. Зато я уезжал в красивом ореоле литератора и жертвы офицерского беспредела.
Пять машин под командованием старшего лейтенанта Помникова должны были добираться своим ходом.
После того, как поезд отошёл от вокзала, мы по зелёным дорожкам двинулись в сторону вагона-ресторана. В купейных вагонах было тихо и пристойно. Проводники разносили чай. Редкие пассажиры стояли у окон, любуясь проплывающим пейзажем.
Ковровые дорожки заглушали шаги сапог. В плацкартных вагонах ехали дембеля. На столиках стояли бутылки с вином, пивом. Несколько раз нам в спины запустили матерком. Бренчала гитара.