Старший прапорщик Зингер сразу предупредил, чтобы мы ни с кем не менялись. Мне шинель досталась не по размеру, широкая в плечах, длинноватая. Пока я пришивал погоны, петлицы, шеврон и годичку, пришёл Юра Ендовицкий.
На нём была не солдатская, а курсантская шинель, зависть всех старослужащих учебки. Шинель была особенная - покрой солдатский, но ткань офицерская. Цвет серый, близкий к чёрному. Застегивалась также на крючки, имела один ряд декоративных пуговиц, но не пришитых, а утопленных в ткань.
Где её достал он особо не распространялся. Говорил, что выиграл в преферанс. Шинель обрезана, отпарена, подшита, из под неё выглядывали надраенные кирзовые сапоги.
Ендовицкий прибыл к нам из Свердловской учебки, где его готовили как командира пожарного расчёта. Он старше меня на полтора года. До армии успел окончить техникум. Юрка был красив, эрудирован, начитан, нагл.
Над губой пробивались тонкие, офицерские усики.
Нескончаемые любовные истории, которые он рассказывал, погружали нас в таинственный мир с шикарными взрослыми женщинами, поездками в такси, красивыми как в кино драками и ресторанами.
Легко и непринуждённо он употреблял загадочные слова: «Преферанс», «трихомоноз», «хук слева», «апперкот». В его рассказах присутствовали жёны полковников, генеральские дочки...
Наше уважение к сержанту Ендовицкому было безграничным. Ведь он, судя его по рассказам, вращался в очень высоких сферах.
- Настоящих блядей, как раз и надо искать среди интеллигенток, - говорил он, затягиваясь сигаретой. - У меня вот брат женился на учительнице. Через месяц развёлся. Знаете почему? Блядью оказалась. Во время первой брачной ночи залезла на него сверху и давай стонать! Кто же она после этого?
Мы все негодуя согласились. Конечно, блядь!
* * *
Прошёл слух, что капитан Диянов попал в аварию. Ему ампутировали ноги.
Старшина Зингер ездил к нему в госпиталь. Спросил, что ему привезти в следующий раз.
Тот ответил: «Сто грамм и яичко».
Зингер собрал вечером постоянный состав и рассказал нам об этом. Я чуть было не заплакал.
* * *
Новобранцы на плацу занимались строевой подготовкой. Командовал ими Ендовицкий.
- Р -рраз,.. р-рраз, два, три...Левой, левой, - радостно командовал Юрка.
Капитан Кравченко выглядывал из беседки, вслушиваясь в команды. Завидев меня, озаботил лицо.
- А-ааа, замкомзвода! Зайди вечером ко мне.
Капитан протянул сигареты в знак того, что разговор будет неофициальный. Закурили, потом он сказал:
- Приближается Новый год. К сожалению, это неизбежно как крах империализма. Значит, в казарме будет пьянка. Я должен знать, кто пил, с кем и сколько. Понял задачу?
Замполит хищно улыбнулся, обнажив золотые коронки
Я козырнул и удалился.
Подготовка к Новому году в военной части дело ответственное и не простое. Мало того, что нужно закупить бухло и закусь, нужно умудриться протащить всё это в часть и заныкать!
До нового года всё- таки не выдержали. Перед праздником на аэродроме вынужденно приземлился транспортник «Ил-76» из Афгана. Офицеры уехали в гостиницу, а бортрадист и возвращающийся с ними десантник-дембель остались ночевать с нами в казарме.
Мы достали припрятанную водку. Накрыли стол.
- Нашли мы однажды схрон на месте разбитого кишлака, - рассказывал десантник, - яма, прикрытая хламом. А внутри всякое барахло импортное. Магнитофоны, часы, тряпки, цацки-пецки! Мы в мешки всё загрузили, но чувствуем, что далеко не унесём. Смотрим, - ишак бродит среди развалин. Но злой как душман, зубы как собака скалит.
Поймали его, нагрузили мешками и потащили с собой.
А он встал как вкопанный ни туда ни сюда. Что только не делали. И били, и пинали. А он стоит, скалится и молчит. Тогда мы ему гранату под хвост привязали. Ишаку всю задницу и оторвало. Мы километра на два ушли и всё равно слышали как он орал.
Я представил себе, как было больно бедному животному.
Судя по тем, кого я знал лично, из Афгана возвращались без каких либо признаков «башен» и «крыш».
Пьянка удалась. Но нас сдал Васька Тунь.
* * *
Утром меня вызвал старший прапорщик Зингер.
- Капитан Кравченко хочет отправить тебя в Уч-Арал.
Помрачнев, старшина достал сигарету. Пожевал губами. Молча закурил.
- А вот хер ему! Старший прапорщик Зингер своих не сдаёт. Завтра Кравченко в части не будет. Я тебя отправлю в Чимкент. Там курорт.
Затем, наклонившись ко мне, спрашивает почти интимным шёпотом:
- И всё-таки, скажи, кто нарисовал залупу на двери кабинета замполита ?
* * *
В поезде я даю себе слово, что в новой части становлюсь образцовым солдатом. Поезд прибыл в Ташкент. Я первый раз в этом городе. Ташкент поразил обилием солнца и тепла. На вокзале много людей в военной форме. Многие из «Афгана», лечатся здесь в госпиталях. Военный патруль: старший лейтенант и двое рядовых, останавливали людей в форме, проверяли документы.
До поезда на Чимкент четыре часа. Слоняюсь по вокзалу и его окрестностям. Знакомлюсь с мотострелком, тоже ехавшем в Чимкент. В отпуск. Говорит, что из госпиталя. Мой новый знакомый Идрис говорит:
- Поехали автобусом, пока нас комендатура не повязала.
Нашли какой-то заводской автобус, на котором в Чимкент с совещания возвращались передовики какого то завода. Естественно, что пролетариат был затарен водкой под самую крышу.
Рядом с водителем сидела молодая толстая тётка и смотрела в окно.
Потом сказали, что это - главный бухгалтер завода.
Подъезжая к Чимкенту начался снегопад. Автобус буксовал, мы толкали его, потом пили водку, снова откапывали.
Водка была теплая, от неё тошнило. Закуска плыла перед глазами. Я смотрел на главбухшу и читал ей стихи:
Скука... Скука...
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мною, паршивая сука,
Пей со мной.
Идрис уговаривал меня.
- Оставь её в покое. Неудобно...Ссадят.
- Водка есть? - спрашивал я своих попутчиков. - Наливай!
Излюбили тебя, измызгали -
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?
Как бы ни было к ночи добрались до Чимкента. Мы были вымотанные и пьяные. Естественно, что в никакую часть я не поехал.
В доме Идриса мне постелили на жёстком диване, и я долго скрипел пружинами, пытаясь представить, что меня ждёт в части. Проснулся рано. Блеклый сумрак заливал комнату. В зале гулко били часы.
Утром, мы чинно пили чай. Мать Идриса положила на стол лепёшки. К ним желтое масло. Конфеты.
Во дворе злым голосом залаяла собака. Пришёл друг Идриса, по имени Саня. От него пахло марихуаной.
Я сказал, что мне пора.
- Понятно, - сказал Саня. – Есть такая профессия… Конопли с собой дать?
- Я не травлюсь,– быстро ответил я. - Спортсмен, веду здоровый образ жизни. - Лучше дай денег.
- Понятно! - ухмыльнулся Саня, - но денег не дам. Всё равно отберут, или дембеля или офицеры. Потом обязательно напьются и подорвут оборонную мощь СССР.
Идрис объяснил, как добраться до части. Мы попрощались.
Через полчаса я понял, что заблудился.
Набрел на какого-то старика, сидевшего у ворот дома.
Спросил, как пройти к авиационной части? Старик ответил как то странно:
- Иди на лай собаки, сынок, а не на вой волка. В общем два квартала прямо, потом налево до остановки. Любой автобус, остановка «Горка».
* * *
Курорт я себе представлял немного иначе. Над частью стояли тяжёлый гул и грохот. Взлетающие «МиГи» и «Сушки» врубали форсаж и исчезали в грохочущем небе. Шли полёты.
Я доложил о прибытии дежурному по части. Он махнул мне в направлении казармы.
Я поправил лямку вещмешка и распахнул скрипучую дверь казармы, похожей на барак.
Зашел к старшине. Доложил. Отдал ему аттестаты. Затем направился в кубрик.
Первый, кого встретил был Андрюха Ильченко. Он ползал между кроватями с тряпкой, профессионально замывая грязь.
Я поздоровался. Андрюха смутился, будто я застал его за чем-то постыдным. Но это я понял позже.
Я оказался невольным свидетелем его слабости. С этого момента он стал меня ненавидеть.
Часть была как часть, как и большинство советских батальонов, полков, дивизий. Среди срочников преобладали плохо говорящие по-русски азиаты, и гордые самолюбивые кавказцы. Азиаты боялись офицеров и мечтали о работе «хлэбарэзом». Горцы вообще никого не боялись и работать не хотели. Каждый из них стоял за другого, словно все они были братьями.
«Деды» ходили ухоженные, выстиранные и отглаженные. Молодёжь с грязными шеями, руками и ушами. Поголовно все: узбеки, таджики, кавказцы, русаки, «старики» и «молодёжь» грезили дембелем.
Ночью, после отбоя, казарму заполняла вонь смердящих портянок и миазмов, извергаемых солдатскими кишечниками.
Поспать в первую ночь мне не дали.
Около двенадцати ночи закончились полёты. Меня разбудил удар сапога по спинке кровати.
Я поднял голову. Перед кроватью стоял нетрезвый субъект с сержантскими лычками.
- Кто такой, почему не докладываешь?
- А ты кто такой?
- Я старшина роты.
- Не физди, сержант. Старшине я доложил.
- А ну встал!
Я встал. Одел галифе и сапоги. В кубрик уже подтягивались зрители.
- Упал! Отжался.
Я, молча, ударил его в челюсть.
Сержант перелетел через кровать. Ноги, обутые в начищенные кирзовые сапоги торчали из-под кровати. Стало тихо. Хлопнула дверь. В расстёгнутых шинелях, грохоча тяжёлыми сапогами, по коридору прошли несколько солдат. Они остановились перед кубриком. Взглянули на лежавшего сержанта.
- Кто тут из Новороссийска? - Рыжий ефрейтор повернулся ко мне, - Ты?
- Я из Новосибирска.
- Жалко, - сказал он. Ну да ладно. Если что обращайся. Я Мишка Беспалов, из полка.
Беспалов с коллегами ушли не попрощавшись.
Кто-то из них бросил поднимающемуся сержанту:
- Говорили тебе, Савоська, не беспредельничай!
С тех пор меня почти не трогали. Кое с кем из дедов я даже подружился. Среди них были совсем неплохие парни. Но с сержантом Савостиным мы друзьями так и не стали. При случае он не упускал возможности на меня наорать, но в драку не лез.
В ленинской комнате незнакомый старшина-сверхсрочник рисовал портрет. Делал это он очень своеобразно. С какого-то старого портрета он снял часть краски и сверху нанёс новую. Через слой краски проглядывало лицо, отдалённо напоминающее профиль самого художника.
Сверхсрочник спросил:
- Узнаёшь?
Сказать бы честно: «Да фуй его знает! Чурка какой-то…» Но, скорее всего где-то в глубине души я всё-таки был интеллигентом и поэтому произнес что-то туманно-обтекаемое: «Возможно...наверное...скорее всего...»
Не выдержав моего мычания, старшина торжествующе выдохнул:
- Это — Ленин!
Я опешил. Вождь мирового пролетариата в его исполнении смахивал на казаха.
Сходство с вождём мирового пролетариата, на мой взгляд, исчерпывалось только обширной лысиной и галстуком в горошек.
Стесняясь я спросил:
- А чего же он такой загорелый?
Старшина задумался.
- После Италии. Он же там жил. На острове Капри.
Я сказал, что вообще-то на Капри жил Горький.
Но художник не расстроился:
-Это малозначительная деталь. Художник не фотограф. Он не должен зацикливаться на мелочах, ровно также, как и на вырисовывании пуговиц.
На второй день я увидел знакомое лицо. Это был Рашид Багаутдинов. Татарин. Из Грозного. Главная черта его характера - чувство собственного достоинства. Даже сержанты в учебке стеснялись приказать ему мыть полы.
Рашид, зашёл в роту к старшине. Через закрытую дверь я слышал громкие голоса, раскаты смеха. Минут через десять Рашид вышел.
Мы обнялись. Рашид угостил меня сигаретой с фильтром. Он жил за пределами роты. На аккумуляторной станции. Там же спал и ел. Приходил в роту только за письмами.
Рашид производил впечатление очень надёжного человека. В дополнение к своей надёжности он был ещё и чертовски обаятелен.
На него хотелось равняться. Походить.
* * *
Командир отдельного батальона, подполковник Боярский - маленький, толстый, с рыжими ресницами. Ему за сорок. Зелёного цвета китель, с голубым ромбиком педагогического института, обтягивал круглый живот. Он был похож на Мюллера в исполнении актёра Броневого. Сходство дополняли глазки навыкат.
Все – от первогодки-срочника до офицера старались как можно реже попадаться ему на глаза. Любимая фразы комбата: — Товарищ солдат! Ко мне! Почему праздно шатаетесь по территории части?
И, кривя губы на одутловатом лице — Трое суток гауптической вахты! Пять суток!
Есть такие низменные натуры. Они находят удовольствие в том, что могут беспричинно наказать того, кто не может ответить им тем же.
Комбат регулярно проводил приём по личным вопросам.
Я спросил у командира взвода прапорщика Степанцова разрешения обратиться к командиру части.
У прапорщика красное лицо сельского тракториста и здоровенные красные кулаки. Шинель с засаленными погонами смотрится на нём, как детская распашонка. Яловые сапоги сорок пятого размера. Прапорщика отличают хриплый голос и виртуозная ругань.
- Нафуя?
- Офицером хочу стать. Буду просить, чтобы дали направление в училище.
Прапорщик, посмотрел на меня сверху вниз.
- Офицер - профессия героическая! - важно сказал он. – Обращайся. Только потом не жалей.
Подполковник разговаривал со мной минут тридцать. Он внимательно поглядывал белёсыми глазами и строго кивал головой. Временами он задавал вопросы, неожиданно повышая голос. Расспрашивал о том, где я вырос? Почему хочу стать офицером?
Я шпарил как по-написанному.
- Офицер, профессия-героическая. Родина... Долг... Присяга!
Комбат согласно кивал головой.
Алик Губжев ночью пошёл в самоволку в общежитие педучилища. Чтобы покрасоваться перед будущими училками выпросил у меня шинель. Мы с ним одного роста и комплекции. Надо же было такому случиться, что пролезая через дыру в заборе нос к носу столкнулся с комбатом. Губжеву удалось ускользнуть. Перед глазами комбата мелькнула чёрная шинель.
Через несколько дней подполковник Боярский увидел меня, ведущего роту на обед.
Комбат принялся вытряхивать меня из шинели. Я не понимая в чём дело, сопротивлялся, за что в боевых условиях полагался бы наверное, расстрел на месте.
Боярский всё- таки сорвал с меня шинель и, трясясь, как студень, топтал её сапогами.
- Мать!.... Мать!… Мать!..
Я не помню хватался ли комбат за кобуру, но я подумал: сейчас расстреляет!
Боярский, наверное, так бы и поступил. Но к счастью мы были не на передовой.
Вместе с комбатом был майор Козырев.
Он делал мне страшные глаза и выдирая из лап комбата сдержанно-устало повторял:
- Товарищ подполковник, ну нафуя!? Товарищ подполковник...
Комбат трясся как холодец, кричал.- Арестовать! Посадить на гауптическую вахту!
От гауптвахты меня спасло лишь то, что в ночь, когда Губжев был в самоволке, я находился в наряде.
Алик Губжев успокоил.
- Не переживай. Я уйду на дембель, пришлю тебе свою парадку. В порядке моральной компенсации. Договорились?
* * *
Время было обеденное.
В казарму явился новый замполит. Он разыскал меня и сказал:
- Завтра поедешь на «губу».
- Как это?– удивился я. - За что?
- Рота заступает в караул. Ты идёшь помначкара.
- Не могу, - ответил я.
Теперь удивился лейтенант Аюпов:
- Чего так? Вроде не баптист.
- Понятия не позволяют своих охранять. Западло это. В посёлке не поймут.
Лейтенант погрустнел: