– Так просто?
– Да. Никто этого не заметил. Знаете, раненым больше, раненым меньше, санитарам было не до того. Я даже оказал им услугу, потому что рук не хватало на такое количество умирающих.
– А зачем ее накрыли простыней? Обычно так делают с мертвецами или тяжелоранеными.
– Не знаю. Может быть, чтобы она не увидела трупы родителей. Одно могу сказать: тот, кто накрыл ее, мне чертовски удружил. Ведь если бы санитары хоть раз взглянули на ее лицо, они бы его не забыли.
– А в Нё тоже никто не заметил, как вы садились на катер?
– Нет. Я оставил автомобиль у пристани – она была пуста – и перенес ее на судно, будто мешок яблок. Море надежнее любых стен, когда надо кого-то спрятать.
– Как в замке Иф?
– Здесь не тюрьма. Хэзел вольна уйти, если захочет.
– Ваша ложь крепче любой тюрьмы. Из-за вас Хэзел живет узницей в себе самой. Она скорее умрет, чем уйдет. Знаете, что меня поражает? Вы ищете любовь, как стервятник пищу: где беда, вы тут как тут, кружите, подстерегаете. Высмотрите лакомый кусочек, схватите и летите подальше с добычей в когтях.
– Так поступают тонкие ценители, не в пример глупцам, которым непременно нужно разделить свои сокровища с толпой, а это значит наверняка упустить добычу и главное – низвести диковинку до заурядного предмета.
– Смешно. По-вашему, Хэзел стала хуже после нашей встречи? Наоборот, она выглядит счастливой и сияет, а не чахнет, как прежде.
– Так ведь вы, слава богу, не толпа.
– Вы показываете вашу питомицу всем или не показываете ее никому – вы видите третий вариант?
– Знаете, что в вас самое неприятное? Ваше стремление поучать. Подождите, вот влюбитесь по-настоящему, тогда посмотрите, станете ли сами вести себя так уж примерно. Если, конечно, вы способны любить, в чем я сомневаюсь, с вашим-то ограниченным умишком провинциальной медсестры.
– Поскольку я всего лишь медсестра, то, боюсь, моему ограниченному умишку не постичь, почему второе преступление снимает с вас вину за первое.
– Вы знаете теперь, как я нашел Хэзел, – ясно, что мне послала ее судьба. Такую встречу нельзя приписать случаю. А зачем судьбе посылать мне эту новую девушку, если не для того, чтобы дать мне шанс загладить мою вину? Адель была моим грехом, Хэзел стала искуплением.
– Вы бредите! Вы причиняете Хэзел то же зло, что и Адели! В чем же тут искупление?
– Искупление в том, что Хэзел любит меня.
– Вы так думаете?
– Я уверен.
– А с какой стати ей любить вас? За что вас можно любить?
– Что мы знаем об этом?
– Ну так я вам скажу, что изменилось. Тридцать лет назад вы были зрелым мужчиной, способным здраво мыслить, и понимали, что Адель вас не любит. Теперь же вы – просто выживший из ума старик, убежденный, как все, кто распускает слюни на старости лет, что молодые девушки от вас без ума. То, что вы называете искуплением, на самом деле зовется маразмом.
– Что мне в вас нравится, так это ваша деликатность.
– Ах, я еще должна щадить ваши чувства? Вы смешны. У Адели были веские причины вас не любить; у Хэзел их еще больше, потому что с годами вы явно не похорошели, знаете ли. Отсутствие отражений забавно на вас сказалось: вы мните себя неотразимым. Посмотритесь хотя бы в мое лицо, прочтите на нем, какой вы дряхлый, седой, поймите, что вы внушаете отвращение, а не любовь!
– Да бросьте вы. Я ведь сохранил и спрятал в моей спальне большое зеркало, чтобы иметь возможность судить о разрушительном действии времени.
– И не видите в нем, что вы, если использовать вашу весьма уместную терминологию, уже полная развалина? Не видите, как давно вышли из возраста, когда можно рассчитывать на любовь девушки в цвету?
– Вижу.
– Ну, слава богу.
– Мужчине, уверенному в себе и в своей привлекательности, не потребовалось бы, как мне, прибегать к хитрости.
– Но если зрение у вас в порядке, как вы можете думать, будто Хэзел влюблена в вас?
– Спросите у нее, раз вы не верите ни одному моему слову.
– Вы не забыли, что запретили мне под страхом смерти задавать ей вопросы, кроме сугубо практических?
– Вы хитрая бестия и найдете способ выведать у нее все, не задавая вопросов. Я четвертую неделю слушаю вас ежедневно и уже немного знаком с вашими приемами.
– Если вы нас подслушиваете, то должны были слышать, с каким отвращением Хэзел говорила мне о ваших ночных визитах в ее комнату.
– И вы дали отменную отповедь лицемерным жалобам недотроги.
– Я говорила не то, что думаю.
– Жаль. Приятно было слушать.
– В конце концов, если бы она любила вас, то не кинулась бы за помощью к совершенно постороннему человеку.
– Она вовсе не просила вас о помощи. Она хвасталась. Женщина, жалуясь на настойчивость мужчины, всегда рисуется.
– Как бы то ни было, одно несомненно: если Хэзел влюблена в вас, значит у нее скверный вкус.
– Хоть в чем-то наконец мы с вами согласны. У Адели вкус был лучше. Если б вы знали, как это ужасно – внушать женщине, которую любишь, только отвращение! Ладно, бог с ней, с физической любовью, но если бы она испытывала ко мне хоть какую-то нежность! Я, бывало, умолял ее постараться меня полюбить, говорил, что все равно она всю свою жизнь проведет со мной и будет счастливее, если полюбит меня. Она отвечала на это: «Но я стараюсь!»
– Я понимаю, почему она наложила на себя руки, несчастная!
– За десять лет, что мы прожили вместе, я почти никогда не видел, чтобы она улыбалась. Иногда она уходила к морю. Сидела на берегу и часами смотрела на горизонт. На мои вопросы она отвечала: «Я все жду чего-то и никак не дождусь. Меня переполняют желания! Я знаю, обезображенной девушке не на что в жизни надеяться, и все же ничего не могу с собой поделать, все время жду чего-то или кого-то». И добавляла фразу, от которой разрывалось мое сердце: «Зачем же так сильно во мне желание, если оно все равно не может исполниться?»
– Как у вас язык поворачивается утверждать, что вы любили ее? Она терпела муку мученическую по вашей вине, на ваших глазах, а вы могли дать ей избавление, сказав всего несколько слов, и не сделали этого!
– Подумайте хорошенько. Как, по-вашему, я сказал бы ей правду? «Адель, я лгу тебе четыре года, я лгу тебе восемь лет. Ты прекрасна как ангел, ты сейчас еще прекраснее, чем в восемнадцать лет, до того пожара, в котором ты нисколько не пострадала. Ты не была обезображена ни на секунду, ни на четверть секунды, а я убедил тебя в обратном лишь для того, чтобы ты осталась со мной. Не сердись на меня, я просто не нашел другого способа тебя завоевать». Да признайся я ей в этом, она убила бы меня!
– И сделала бы доброе дело.
– Можно, однако, понять, что я этого не желал.
– Нельзя. Будь я причиной несчастья любимого человека, сама предпочла бы умереть.
– Что ж, стало быть, вы святая. А я нет.
– И вы могли быть счастливым, зная, что сломали ей жизнь?
– Да.
– Это выше моего понимания.
– Не вершина блаженства, конечно, но все-таки было неплохо. Я жил с любимой женщиной, спал с ней…
– Вы хотите сказать, насиловали ее?
– Опять вы плюете мне в душу! Нет, до ее самоубийства я был вполне доволен.
– А когда Хэзел наложит на себя руки, вы тоже будете довольны собой?
– Она этого не сделает. Она совсем другая. Я ни разу не видел, чтобы она сидела у моря и смотрела на горизонт.
– Если вы слушаете наши разговоры, то должны знать почему.
– Ну да, этот вздор о чьем-то присутствии… Я думаю, у нее просто счастливый характер. Бог или боги, или уж не знаю кто, явили мне высшую милость: они вернули мне девушку, которую я потерял, но лучше прежней. В Хэзел есть природная живость, она только и ждет, чтобы ее пробудили, и пробуждается часто. Она более чувственна и менее меланхолична, чем Адель.
– Не находите ли вы странным, если следовать вашему рассуждению, что эти божественные инстанции преподнесли вам подарок? За что же они вас вознаградили?
– Во-первых, если и существует некий бог, я не уверен, что он заботится о воздаянии по заслугам. Кроме того, можно считать, как это ни парадоксально, что все мои поступки были на благо.
– Вам на благо, вы хотите сказать.
– И на благо девушек тоже. Вы знаете много мужчин, которые всю жизнь посвятили бы одной любви?
– Подумать только, он, оказывается, еще и пример для подражания!
– А как же, так оно и есть. Для большинства людей любовь лишь малая часть жизни, наряду со спортом, отдыхом, развлечениями. В любви руководствуются практическими соображениями, согласовывают ее с избранной стезей. У мужчины все определяет карьера, у женщины – дети. С этой точки зрения любовь может быть лишь эпизодом, болезнью, от которой желательно скорее исцелиться. И бесчисленное множество расхожих высказываний о мимолетности страсти появилось, дабы способствовать скорейшему выздоровлению. Я же доказал, что если строить свою жизнь, руководствуясь любовью, то любовь будет вечной.
– Вечной – пока несчастная избранница не сведет счеты с жизнью.
– Много дольше: ведь моя избранница мне возвращена.
– Хороша же ваша любовь, загубившая жизни двух невинных девушек.
– А вы не задумывались о том, как сложилась бы их судьба, если бы не я? Возьму лучший вариант: они вышли бы замуж за богатых мужчин, покоренных их красотой. Со временем мужья, привыкнув к их прелести, забыли бы о них и вернулись к своим делам. А они, жены и матери, были бы вынуждены, если бы им захотелось хоть немного чувства, разыгрывать обычную комедию буржуазного адюльтера. Вы говорите, я загубил их жизни? Нет, спас от пошлости, которая, как болото, постепенно бы их засосала.
– Да уж, так спасли, что одна из них покончила с собой.
– Да нет же! Если вы признаете, наконец, что Адель и Хэзел – один и тот же человек, то поймете, что никакой смерти здесь нет и в помине. Адель вернулась в облике Хэзел, и, как всякое существо, погибающее, чтобы возродиться, она стала лучше: в Хэзел больше жизни, больше радости, чем было в Адели, ее сердце более открыто любви.
– В жизни ничего глупее не слышала. Я всегда смеялась над россказнями о реинкарнации, а вы вдобавок используете метемпсихоз себе в оправдание – нет, это уж слишком!
– Да откройте же глаза! Две восемнадцатилетние девушки, круглые сироты, равные по красоте и очарованию; обе стали жертвами катастроф, которые вполне могли бы их обезобразить; одну зовут Адель Лангле, другую Хэзел Энглерт. Даже их имена звучат похоже!
– Попробуйте объяснить это суду. Не сомневаюсь, что ваши аргументы, основанные на фонетике, всех убедят.
– Никакому суду я не должен ничего объяснять. Перед законом я чист.
– Изнасилование, незаконное лишение свободы…
– Не было ни изнасилования, ни лишения свободы. Я не брал их силой и не удерживал.
– Меня вы удерживаете насильно!
– Это верно. Единственное мое правонарушение. Вы сами напросились.
– Ах вот оно что. Я же, оказывается, и виновата.
– Да, потому что не желаете признавать моих заслуг. Благодаря мне Адель – Хэзел живет жизнью сказочной принцессы. Она была создана для этого, а иначе стала бы буржуазной наседкой.
– У женщин более богатый выбор: на свете есть не только сказочные принцессы и буржуазные наседки.
– Есть еще нудные медсестры, обреченные остаться старыми девами.
– Есть еще убийцы. Известно вам, что женщины отлично умеют убивать?
– Если им предоставляется такая возможность.
Лонкур щелкнул пальцами – дверь распахнулась, и на пороге выросли два охранника.
– Как видите, мадемуазель, здесь вам вряд ли удастся проявить себя на новом поприще. Продолжим эту приятную беседу завтра. Оставляю вас с «Кармиллой». Читайте, вы не пожалеете.
Перед тем как закрыть дверь, он добавил:
– Пребывание здесь пойдет вам на пользу. Хоть познакомитесь с хорошими книгами, будете впредь не такой дремучей.
Франсуаза Шавень принялась за «Кармиллу». Она проглотила короткую повесть залпом и получила от чтения массу удовольствия. Потом задумалась, почему же ее тюремщик так хотел, чтобы она прочла эту книгу. Уснула она с мыслью, что если бы, как Кармилла, обладала способностью проходить сквозь стены, то достигла бы своей цели.
На следующий день Франсуаза намеренно вела с Хэзел самые невинные разговоры. Она спросила, что та посоветует ей почитать.
– Назовите мне все книги, какие можете. Я начинаю познавать освободительную силу литературы и, пожалуй, не смогу больше без нее обойтись.
– Литература обладает более чем освободительной – спасительной силой. Она спасла меня: если бы не книги, я давно бы умерла. Она спасла и Шехерезаду в «Тысячи и одной ночи». И вас, Франсуаза, она тоже спасет, если когда-нибудь вы будете нуждаться в спасении.
«Знала бы она, как я в нем нуждаюсь!» – подумала узница пурпурной комнаты.
Хэзел назвала очень много книг.
– Вы бы записали, а то забудете, – сказала она своей массажистке.
– He стоит. У меня хорошая память, – ответила та, зная, что их слушают и все уже записали за нее.
В тот же вечер Лонкур явился к ней в комнату в сопровождении четырех слуг: книг оказалось столько, что такая свита была в самый раз.
– Хорошо еще, что моя питомица не назвала вам больше. Ваша комната не так велика.
– А я ожидала, что вы скажете: «Жить вам осталось не так много, вы вряд ли успеете все это прочесть».
– Это зависит от вас.
Он отослал своих подручных.
– Знаете, я весьма разочарован вашим сегодняшним разговором с Хэзел.
– Я не совсем понимаю, в чем вы можете меня упрекнуть.
– Именно: это было безупречно – ничего, кроме изящной словесности. Синий чулок беседовал с другим таким же синим чулком. Я смертельно скучал. А ведь я подсказал вам отличные темы.
– Да? – притворно удивилась медсестра с наивным видом первопричастницы.
– Вы могли бы поговорить с ней о «Кармилле».
– Зачем?
– Вы ее прочли?
– Да. Ну и что?
Капитан возвел очи горе:
– Ах, глупая провинциальная гусыня, вы, значит, ничего не поняли?
– А что я должна была понять? – спросила Франсуаза, сделав и впрямь глуповатое лицо.
– Как же вы меня разочаровали! Отталкиваясь от «Кармиллы», вы могли бы вести с моей питомицей восхитительные беседы. А в новой партии нет ничего даже мало-мальски интересного: «Астрея» – это же надо: Хэзел, наверное, последняя, кто читает Оноре д’Юрфе! «Введение в благочестивую жизнь» святого Франциска Сальского – почему бы тогда не катехизис, если на то пошло? «О Германии» мадам де Сталь – как нарочно, выбирали из книг самые…
– Какие?
– Вы ведь понимаете, что я хочу сказать?
– Нет.
– Сдается мне, скоро комната Хэзел превратится в салон жеманниц. Вы интересуетесь, сколько вам осталось жить, – знайте: это во многом зависит от того, насколько интересны будут ваши диалоги с малышкой. Если мне придется месяцами слушать, как вы обсуждаете святого Франциска Сальского, учтите, мне надоест.
– О чем же, по-вашему, мы должны говорить?
– Чего-чего, а тем хватает. Вы могли бы поговорить, например, обо мне.
– Действительно, лучшей темы не найти, – улыбнулась Франсуаза.
– Вчера вы усомнились в том, что она меня любит, – почему бы вам не затронуть этот вопрос?
– Сударь, меня это не касается.
– Перестаньте ломать комедию. Поздновато изображать из себя образцовую сестру милосердия. Кстати, вот вам загадка: какая связь между вами и ртутью?
– Вы сами знаете.
– Нет, я имею в виду связь мифологическую: что у вас общего?
– Понятия не имею.
– Ртуть – металл Меркурия[14], бога-вестника. А какая у Меркурия эмблема? Кадуцей!
– Эмблема медицины.
– Да, вашей профессии. Одна и та же эмблема у вестников и у врачей. Интересно, почему?
– Иные вести исцеляют.
– А иные медсестры-вестницы так далеко зашли, что, руководствуясь мифологическими соответствиями, норовят передать весть посредством ртути-Меркурия. Жаль только, что из этого ничего не вышло.
– Этим совпадением я еще воспользуюсь.