Три версты с гаком - Вильям Козлов 17 стр.

Так страдал он с полчаса, охал, стонал, держался за голову и говорил, что в ней тяжелый утюг. Хочешь по­вернуть голову, а утюг не дает, возвращает ее в первона­чальное положение. А язык во рту, будто точильный бру­сок, едва ворочается и царапает. Слезным голосом Гаври­лыч просил на бутылку красного. Не опохмелившись, он не мог начать работу. В магазин Артем не пускал Гаврилыча. Там дружки найдутся, и снова понеслось! Сам шел в сельпо и брал бутылку вермута. С неделю они вдвоем исправно трудились, иногда дней десять. А потом плот­ник мрачнел, становился раздражительным. Правда,

не­довольство свое он срывал на ни в чем не повинных досках да бревнах. Все чаще заговаривал с прохожими, дымя цигарку за цигаркой. В такие дни Эд держался от хозяина подальше, хотя Гаврилыч никогда на собаку го­лос не повышал и тем более руку не поднимал. Деликат­ный пес, чувствуя настроение хозяина, просто не желал попадаться на глаза. Лежа где-нибудь в тени, дремал, из­редка вскидывал голову, пристально смотрел на Гаврилыча, шумно и тоскливо вздыхал: дескать, сочувствую, но помочь ничем не могу.

Каждый вечер Артем выдавал плотнику рубль два­дцать на бутылку согласно договоренности. Гаврилыч со вздохом засовывал деньги в карман и шел в магазин.

Бу­тылка красного была для него, что для слона дробина.

Артем сам варил себе на тагане суп, кашу. Гаврилыч однажды принес полмешка картошки, в другой раз десяток яиц, несколько луковиц. И сколько раз Артем ни угова­ривал его пообедать с ним, плотник ни разу не согласился. Не то чтобы не доверял кулинарным способностям Арте­ма — к еде он был равнодушен, — просто привык всегда обедать дома.

Артем садился за стол позже Гаврилыча, и тот, погля­дывая на него, первое время заводил разговор, что не­плохо бы перед обедом тяпнуть для аппетита. И сам вы­зывался сбегать в магазин. Но Артем прекрасно знал, чем все это может кончиться, и наотрез отказывался. Тогда плотник пускался на разные уловки: как-то подозвал пса и, почесывая ему за ушами, сказал:

— Давай на спор? Ты даешь деньги, а я посылаю его в магазин. Через пять минут притащит маленькую!

Артем клюнул на эту удочку. Гаврилыч завернул три рубля в обрывок газеты, сунул Эду в зубы и что-то по­шептал на ухо. Пес понимающе посмотрел ему в глаза и потрусил к калитке. Носом толкнул ее и убежал, а через несколько минут появился с зеленой бутылкой в зу­бах. Помахивая хвостом, подошел к хозяину и разжал зубы лишь тогда, когда тот потянул бутылку за горлышко.

— Настоящий принц, — сказал Гаврилыч, вручая Эду вывалянный в кармане кусок пиленого сахару. — Никог­да сдачи не берет...

За полтора месяца Артем так привык к Гаврилычу и его причудам, что уже скучал без него.

Утро после очередного загула. Сгорбленная с опущен­ными плечами фигура Гаврилыча. Загорелое лицо, исполо­сованное морщинами. Выслушивание жалоб на проклятый «утюг». Десятиминутное сражение за несчастную бутыл­ку. Артем железным голосом говорил, что с утра давать на бутылку — такого уговора не было. Вечером — пожа­луйста, как договаривались. А то что же получится: и утром бутылка, и вечером, а работа как же? Гаврилыч, не глядя на него, долго и старательно собирал в мешок ин­струмент, выколачивал стружку из рубанка, обтирал ру­кавом наточенный топор, потом решительно направлялся к калитке. Больше здесь и ноги его не будет. Где это видано, чтобы страдающему человеку с утра не дали опо­хмелиться? Ведь он не просит бутылку водки, а всего-на­всего одну жалкую бутылку вермута за рубль девять, крепость восемнадцать градусов. Причем не христа ради, а за свои же кровные, трудом-потом заработанные!

Ду­маешь, большая радость ковыряться в этом гнилье? Да он, Гаврилыч, нарасхват. В Голышах бригадир Кузьма ждет его не дождется. Вот завсегда так, возьмешься лю­дям сделать доброе дело, а они в твою нужду вникнуть не желают... Разве же можно так?

Все эти речи плотник произносил, держась за ручку двери и глядя куда-то вдаль. Смотреть людям в глаза с похмелья он не любил.

Артем сдавался и приносил бутылку. И демонстратив­но отворачивался, не хотел даже смотреть на Гаврилыча. Тот и не упрашивал составить ему компанию. С удоволь­ствием выпивал один, никогда ничем не закусывая. Брался за топор и начинал на удивление азартно и хоро­шо работать. Артем медленно оттаивал. Сначала со сто­роны смотрел на плотника, потом начинал помогать ему, и в процессе работы у них восстанавливались прежние добрые отношения.

Когда сегодня Гаврилыч сказал, что после обеда за­держится, Артем забеспокоился: не собирается ли он сно­ва загулять? А слоняться по захламленному двору и ждать, когда он — красное солнышко — покажется, было невеселое занятие..

— Ты не думай, что я нынче выпивать собираюсь. На какие шиши? — сказал Гаврилыч, ухмыляясь. Он то­же хорошо изучил Артема. — Сегодня у нас в клубе ин­тересный суд будет, куриный процесс...

— А мне можно? — спросил Артем.

Гаврилыч взглянул на него, задумчиво почесал пере­носицу.

— Не стоит, я думаю... Это наше, смеховское дело. Степаниду Петрову судить будем. Ты человек далекий пока от нашей жизни. Степаниду не знаешь, и потом тут дело не в курице паршивой... Лучше уж не встревай... Я тебе все как есть потом расскажу.

Гаврилыч вернулся часа через четыре. Трезвый и ве­селый. Еще от калитки стал пофыркивать, ухмыляться и качать головой. Будто побывал не на суде, а в цирке.

Усевшись на свое любимое бревно — Гаврилыч много уже бревен обтесал и пустил в дело, а это, ядреное и крепкое пока не трогал, будто специально оставлял его, чтобы садиться, — стал рассказывать.

Произошла вот какая история.

В каждом селе есть свой юродивый или дурачок, свой добрый человек и злой. Доброго все любят и уважают, никогда плохого слова не скажут, а злого, недоброго сто­ронятся, стараются с ним не связываться. И длится это долгие годы. Таким недобрым человеком считалась в Смехове Степанида Петрова — рослая моложавая женщина с гладкими черными волосами. Говорят, смолоду была за­видной красавицей. А замуж почему-то вышла за незамет­ного тихого мужика — Терентия Петрова. Человек он был хороший, и люди его уважали. Ни с кем не вступал в споры, сильно не напивался, никогда не шумел и не буя­нил. И вообще за всю свою жизнь ни разу никого не оби­дел. Правда, говорят, он еще и смолоду трусоват был. Когда два кулацких сына подкараулили секретаря

комсо­мольской организации Михаила Абрамова — дядю Ар­тема, — присутствовавший при этом Терентий, бросив приятеля, убежал. Абрамова подобрали на земле

с один­надцатью ножевыми ранами. Выжил Михаил Андреевич и, надо сказать, простил Терентия, хотя былой дружбы между ними уже не стало.

Степанида же, наоборот, была баба напористая, горлас­тая. Ей ничего не стоило схватиться на улице с соседкой из-за любого пустяка. И тогда ее высокий чистый голос вздымался над Смеховом, как клаксон «скорой помо­щи». Поговаривали, что Степанида иногда и Терентия по­колачивает. А тот убегает от нее в баню, что на задах их большой усадьбы, и, запершись, страдает в одиночестве. Пережидает там бурю.

Неприязнь людская — она как капля: постепенно на­полняет бочку, а потом приходит момент, когда эта самая бочка переполняется. Такой последней каплей и была история с курицей...

Степанида, несмотря на свое могучее здоровье и му­жицкую силищу, не любила утруждать себя тяжелой ра­ботой по дому. Эту работу у нее выполняла Настасья Се­лезнева, женщина безответная и услужливая. Мыла полы, стирала белье, чистила хлев. Причем денег Степанида ей не давала. То угостит обедом и вина на стол выставит, то отдаст какую-нибудь ненужную вещь, вроде кастрюли без крышки, старую шерстяную кофточку, прихваченную молью, или сунет десяток яиц. У Степаниды было штук

сорок кур и два самых драчливых в поселке петуха, кото­рые, случалось, даже на людей наскакивали.

Настасья, вдова с военных лет, любила немного вы­пить. Выпивала она тихо, никому не досаждала. Выпьет вдова Настасья — и домой, в свою вдовью постель.

Так и в тот раз: вычистив хлев и вымыв полы у Сте­паниды, она отобедала и собралась домой. Было у нее с собой эмалированное ведро с крышкой. И тут Степанида вдруг расщедрилась: взяла да в ведро положила курицу. И крышкой прикрыла. Бери, мол, Настасья, за все труды свои и помни мою, Степанидину, доброту. А курицу нын­че же зарежь, вроде бы она малость захворала.

Настасья растрогалась и даже всплакнула в платочек. Не часто баловала ее прижимистая хозяйка такими по­дарками. Поблагодарив Степаниду, взяла ведро с курицей, и домой. По дороге то ли немного развезло вдову после красненького вина, которое выставила на стол хозяйка, то ли споткнулась, но случилось так, что ведро выскольз­нуло из рук и упало на дорогу. Курица с криком выско­чила из ведра и припустила по улице. И тут эту чудом спасшуюся хохлатку опознала Татьяна Сидорова, которая разыскивала ее с утра. С помощью доброхотов поймав ку­рицу, Татьяна сразу же обнаружила на ней свою черниль­ную отметину.

Естественно, она и очевидцы этого факта заинтересо­вались, как Татьянина хохлатка попала в Настасьино ведро.

Бедная вдова стала клясться, что эту курицу ей только что дала Степанида за работу. Может быть, это пустяко­вое дело и не получило бы такой громкой огласки и тем более не дошло бы до товарищеского суда, но была суб­бота и народу на улице было много. Степаниду не лю­били, и кто-то предложил пойти к ней и выяснить, что это за мода дарить людям чужих кур.

Как говорится, чем дальше в лес, тем больше дров. Народ хлынул к дому Степаниды — кто любопытства ра­ди, кто от нечего делать, а кто с тайным умыслом вывести наконец ненавистную Степаниду на чистую воду.

Суд был показательный, и судили Степаниду не за не­счастную курицу, которая вместе со своими товарками, давно забыв эту пренеприятную историю, клевала всякую дрянь на дороге, — судили Степаниду за то, что она жад­ная, нечестная, мужика затыркала сплетничает, обли­вает всех грязью... Судили за зло. И судили зло. Никогда за всю свою жизнь Степанида не слышала столько горь­ких слов от односельчан. И главное, никогда Степанида не думала, что эти люди, с которыми она и разговаривала-то сквозь зубы, когда-то будут ее судьями. Многое при­помнили Степаниде, многое такое, что она и сама-то по­забыла.

Председатель товарищеского суда пенсионер Логинов вынужден был напомнить односельчанам, что суд раз­бирает дело о курице, а не жизнь Степаниды Петровой. Когда вернулись к курице, дело пошло быстрее.

Заключительное слово обвиняемой было коротким и безапелляционным: «Я ничего не знаю, я ничего не ве­даю... Курицу в глаза не видела и видеть не хочу. У меня своих сорок штук, можете пересчитать. А как она попала в ведро Настасьи, той лучше знать».

Приговор суда был еще короче: оштрафовать Степаниду Петрову за неблаговидные дела на пятьдесят рублей.

И тут Степанида, известная своей скупостью на все село, не выдержала. Она вскочила со скамейки и, обер­нувшись к публике, с жаром произнесла:

—- Люди добрые, где ж такое видано-слыхано? Татьяниной курице-то — поглядите, какая она тощая — в ба­зарный день красная цена три рубля! Нету моего согласия на такое вопиющее безобразие, нету! Буду самому глав­ному жаловаться!

После суда разбушевавшаяся Степанида вышла из клуба первой, с высоко поднятой головой. Но оценить ее героизм мог лишь один муж Терентий, который весь про­цесс тихо просидел на задней скамье, свесив на грудь свою круглую лысую голову. Он шел вслед за своей так неожи­данно прославившейся женой на почтительном расстоя­нии и с тоской думал, что сейчас ему придется выслу­шать все то, что жена не высказала на этом интересном процессе.

4

Заканчивал работу Гаврилыч ровно в половине вось­мого. И тут его не могла удержать на месте никакая сила. Получив деньги, он, как ракета, устремлялся в сельпо, которое закрывалось в восемь. Там его уже дожидались дружки-приятели. Гаврилыч один в общем-то пить не лю­бил. Человек он был широкий, щедрый и охотно угощал всех, кто подворачивался под руку.

Рассказывая о злоключениях Степаниды, Гаврилыч рубанком строгал доску для двери. Солнечный луч запу­тался в ворохе стружек. Лицо Гаврилыча сосредоточенное, но глаза задумчивые. В седой щетине поблескивают опил­ки. Брился плотник один раз в неделю — в пятницу, пос­ле бани. Надевал навыпуск синюю сатиновую косоворот­ку, новые хлопчатобумажные галифе и неизменные кирзо­вые сапоги с завернутыми голенищами.

— Люди рады, что Степаниду оштрафовали, даже в ладоши захлопали, когда приговор объявили, а мне жал­ко ее, — сказал он. — Жила себе баба, как хотела, уж сколько ей? За пятьдесят. Жила и горя не знала. Нрави­лось ей вот так жить, ни во что других не ставя. Думала, шибко умная. А оно гляди-ка, как обернулось... Люди-то ничего не простили, все вспомнили. И высказали ей в гла­за, что жила-то она нехорошо, неправильно. Это в

два­дцать лет услышать, еще куда нн шло. А в пятьдесят? Как же теперь ей жить-то на свете, а? Она привыкла по-своему и, ей-богу, думала, что живет как надо. Мужик ейный, Терентий, как телок послушный, он Степаниде слова поперек не скажет. Другие тоже с ней не хотели связываться — больно горластая. Жила себе баба и ду­мала век так прожить. А теперь что ж ей делать? Как людям в глаза-то после этого всего глядеть?

— А ты правильно живешь, Гаврилыч? — спросил Артем.

— А как же? — искренне удивился он. — Я людям худого не делаю. Никому дорогу поперек не перешел, в тюрьму никого не посадил. А сколько домов людям я за свою жизнь поставил! Выпить люблю? Так пью я ти­хо, без скандалов. Людей не зацепляю, не оскорбляю. Как бы ни был выпивши, на человека руку никогда не подыму. И под забором не валяюсь. Хоть баба моя и обзывает меня алкоголиком, никакой я не алкоголик... Я ведь могу и бросить, только зачем, ежели нравится? Вон сосед мой, Васька Лихарев, этот в рот не берет спиртного. Придет с работы — он на спиртзаводе шофером работает — и во дворе все возится. Двух поросят завел, птица, корова, ого­род — не чета моему, — у него там всякая всячина про­израстает. А вечерами мотоциклы и велосипеды ремонти­рует. Уж который год я его ни разу не видел, чтобы без дела был. Люди говорят, денег у него накоплено много. А зачем их копить-то? Сын у него инженер, в Москве жи­вет. Хорошая квартира, зарплата и все такое. И не выпивает, я думаю, оттого, что жалко на водку деньги тра­тить... Убей бог, не пойму я Ваську Лихарева. Хоть и кри­вит харю, когда меня выпившего увидит, а сдается мне, что завидует.

— Чему же завидовать-то? — усмехнулся Артем. — Как ты на четырех конечностях домой возвращаешься? А верный Эдуард твою кепку в зубах несет?

— Ты меня этим не попрекай, — сказал Гаврилыч. — Хватит с меня моей собственной бабы. Она это умеет получше тебя делать — упрекать-то. Бывает, разведет пожиже на целый день.

— Я и не попрекаю, — возразил Артем. — Удив­ляюсь...

— Вот ты художник, а я плотник, да еще пьяница. Значит, я больше тебя преуспел в этой жизни. У тебя один талант, а у меня сразу два!..

Посмеявшись, Гаврилыч взглянул на небо: так он без­ошибочно узнавал время. Сложил инструмент в сумку, по­весил в коридоре на крюк и закурил. Эд тоже поднялся с опилок.

Артем выдал ему законные рубль двадцать и тоже за­дымил.

— А еще больше жалко мне Терентия, — сказал Гав­рилыч. — Ох, Степанида и костерит его сейчас! Она за­всегда на нем зло срывает. Бедолага, бывает, от своей-то бабы бегом, бегом в баньку и на запор! Мой дом-то на­искосок от ихнего. Сосет, бывает, свою трубку до но­чи, аж из окна дым валит. Он бы и ночевал там, да она все одно не даст. За шкирку на постелю приволокет. Видал, какая баба здоровенная? Пятьдесят, а ей и сорока не дашь.

Гаврилыч пошел по тропинке к калитке и остано­вился. На лице — смущенная улыбка.

— Я ведь смолоду к ней сватался... К Степаниде-то.

— Ну и как?

— От ворот поворот... И еще высмеяла на все Смехово: маленький, кривоногий — это, значит, я, — а еще, мол, женихаться лезет! Да какой ты, говорит, мужик? Хочешь, я тебя одной рукой через себя перекину... А потом взяла да и вышла замуж за этого пентюха! Я, может, от того позору и подался в чужие края...