– Я хотела забрать его. – У Марины запрыгали уголки губ, еще немного – и расплачется.
Вера испугалась, что Марина сорвется в крик, устроит истерику. На шум выбегут дети… Этого нельзя было допускать.
– Вас не было так долго, – она заговорила медленно, аккуратно подбирая слова, – дайте ему обвыкнуться с мыслью, что вы вернулись. Ему ведь всего восемь, он еще ребенок. Пусть он сегодня останется у нас, успокоится. А завтра я его приведу к вам. Обещаю.
Марина колебалась с минуту.
– Хорошо. Спасибо.
Она повернулась, пошла по дороге, неловко ступая высокими каблуками босоножек.
– Ты почему с ней так грубо? – обернулась к мужу Вера.
– Я что, хороводы вокруг нее должен водить?
– Она – женщина, ты – мужчина. Должна же между вами быть хотя какая-то субординация.
– Вера, мы с ней выросли вместе. В одном классе учились, за одной партой сидели. Я был шафером на их с Аветисом свадьбе. Она бросила его, уехала с каким-то военным. Аво по гарнизонам мотался, а его мать с ребенком сидела. Когда он погиб, она все не верила, все думала, что в гробу не ее сын, а какой-то другой офицер лежит. Я сам вскрывал этот чертов гроб, чтобы удостовериться, что там – Аво. Вера! Какая! К черту! Может быть! Между нами! Субординация!
– Извини. – Вера зарылась лицом в грудь мужа, вдохнула знакомый запах лекарств – Петрос после работы всегда пах больницей. – Извини. Пойдем ужинать. Потом, когда дети уснут, поговорим. Все уже в курсе – и нани Тамар, и твои мама с папой. Пойдем.
Высоко над головой, царапая острыми крыльями подол неба, летели деревенские ласточки. «Заговор нани помог, – подумала про себя Вера, – раз ласточки летят высоко, значит, дождя не будет». Подумала – и улыбнулась своим мыслям. Надо же, она уже научилась предугадывать погоду по приметам.
После ужина пришла бабушка Лусинэ. Взрослые уложили детей, а сами расположились на старой лавочке под тутой. Оваким с Петросом курили, женщины тихо переговаривались. Настроение было безрадостное, все понимали, что настало время перемен. Бабушка Лусинэ приговоренно плакала, утирала краем фартука слезы. Тамар гладила подругу по плечу, утешала как могла. Солнце давно уже ушло за плечо Хали-кара, в воздухе разливалась долгожданная прохлада. Тень от дома, поначалу неуверенная и бестелесная, постепенно набралась силы и стремительно расползлась по чисто выметенному двору. Затопив все и вся, она тихо плескалась в ожидании ночи – заколдовывала ветер.
Витьке постелили в комнате Девочки. Притащили сверху раскладное кресло, поставили его так, чтобы дети могли спокойно шушукаться. Они заснули мгновенно, сморенные долгим, неспокойным днем. Это была первая ночь, когда Девочка уснула без игрушек и книжек – с Витькой ей было не страшно. Он был неотделимой частью ее семьи, ее мира, ее дома. Ее городка.
В первое воскресенье июля Марина его увезла.
Восточный ветерЯ лежу на старой скрипучей тахте и наблюдаю небо. Мама распахнула окна, впустила в дом ветер, и он теперь вытворяет что хочет: надувает шторы в воздушные паруса, громко хлопает ставнями, шелестит страницами красочного журнала. Дома пахнет ореховым вареньем, летним садом и совсем немного – речкой. Мы живем почти на краю Хали-кара, отсюда речку не видать, но, если открыть окна, можно ее услышать, а иногда даже почувствовать – запах талого снега, нагретых на солнце валунов и мокрого мха долетает до нас и недолго витает по дому.
Я лежу на старой скрипучей тахте и наблюдаю небо. Оно высокое, ослепительно-летнее, в молочной дымке облаков. Облака стремительно меняют очертания, словно играют в угадайку на скорость – только успел сообразить, что тебе показывают кораблик, как он распадается на две части и превращается в бабочку-капустницу.
Нани говорит, что по углам горизонта стоят восемь огромных узкогорлых кувшинов – медные, тяжелые, с нежным узором чеканной вязи. Каждый такой кувшин набит до краев ветром и крепко закупорен. Бог просыпается утром, открывает один кувшин и ставит его на бок. Ветер вырывается на свободу и целый день гуляет по земле – играет с облаками, шумит в кронах деревьев, нагоняет и разгоняет грозу, а вечером возвращается обратно. Бог журит его, если он плохо себя вел, загоняет в кувшин, закупоривает и ставит как надо, горлышком вверх.
– Поэтому никогда не знаешь, откуда завтра ветер подует, – вздыхает нани.
– Тамар, ты снова за свое? – хмурится дедушка.
– А что нани не так сказала? – спрашиваю я.
– Это просто легенды, никаких кувшинов за горизонтом нет!
– О восьми ветрах мне прабабка Тейминэ рассказывала! А ей рассказывала ее прабабка Нунуфар! Восемь поколений разве могут врать? – вскидывает голову нани. Косынка съезжает со лба, открывает седые волосы. Нани неспешно убирает выбившиеся пряди, снова берется за спицы. Она вяжет полосатый носок. «Квик-квик-квик», – стукаются друг о друга острые кончики спиц, «шур-шур-шур», – отматывается с клубочков шерстяная пряжа. Клубочков три – оранжевый, фиолетовый, зеленый. Носки получатся веселые – в полоску, и немного кусачие – когда стягиваешь их с ноги, ступня чешется, как от комариных укусов.
– Я не говорю, что ты врешь. Это сказки, легенды. Никаких кувшинов за горизонтом нет, – гнет свою линию дед.
– А если есть?
– Тогда почему мы их не видим?
– Наверное, много чести их видеть, вот и не видим, – отзывается нани.
Дед с шумом захлопывает книгу. Барабанит пальцами по колену. Хочет возразить, но косится на меня и передумывает. Снова раскрывает книгу.
Нани повязывает платок причудливым тяжелым узлом на затылке. Я люблю заплетать его бахрому в косички – она длинная, почти невесомая, шелковая на ощупь. Это очень старый платок, таких сейчас не делают и никогда уже не будут делать.
– И что, никому не увидеть этих кувшинов? – расстраиваюсь я.
– Если тебе удастся пройти под радугой, ты их увидишь, – отвлекается от вязания нани.
– То есть как?
– А вот так. Только тебе придется заплатить за это высокую цену. Человек не может безнаказанно пробегать под радугой. Поэтому те девочки, которым это удается, превращаются в мальчиков, а мальчики – в девочек.
– Тамар! – снова подает голос дед.
– Читай своего Ленина и не мешай нам, – возражает деду нани. – В Бога не веришь? Не веришь. Вот и не возмущайся.
Я лежу на старой скрипучей тахте и наблюдаю небо. Бог сегодня откупорил тот кувшин, что стоит на востоке. Поэтому кружевная вереница облаков уходит за солнцем на запад, туда, куда гонит их восточный ветер. Сегодня был тихий день, ни грозы, ни ливня, Бог не станет его ругать.
Утром, зацепившись крылом за плечо этого ветра, улетел в далекие края Витька. Нам уже никогда не поиграть в прятки, и к уста Саро в гости не сходить, и на речке тишину не послушать…
Я вспоминаю дельфина, который привиделся Витьке под водой. Он, наверное, приплыл предупредить нас, что скоро его заберут, а мы не поняли… Какие мы глупые – я, Витька и даже нани…
Я поворачиваюсь на бок, осторожно, чтобы не видели взрослые, смахиваю слезу. За первой слезой бежит вторая, потом третья. Зарываюсь лицом в тугой диванный валик, сдерживаю дыхание, чтоб не расплакаться в голос.
За окном, цепляя высокие кроны кипарисов, течет великая небесная река, перекатывая на гребнях своих ласковых волн тюлевые лоскуты облаков.
Девочка
УтроНаш городок делится на две части – старую, где живем мы, и новую. В новой строят высотные дома – трехэтажные и пятиэтажные, из розового гладенького туфа. Если провести по стене нового дома рукой, ладонь ни за что не зацепится. Такое впечатление, что туф, словно масло, разрезали горячим ножом.
Я люблю старые дома. У них шершавые стены, потому что речной камень, из которого их возводили, в крупных, неровных сколах. Проводишь ладошкой по боку такого дома – и он цепляет тебя за пальцы, словно хочет удержать рядом.
Старые и новые дома пахнут совсем по-разному. Наш дом – старый, и пахнет он садом, свежевыпеченным хлебом, дровяной печкой, домашней ветчиной, соленьями из погреба и амбарными замком, на который нани запирает хлев Сето. А новые дома пахнут стеклом, бетонными лестницами, газовыми колонками, шумными дворами, высоченными фонарями. Мне нравится новый Берд – он почти такой, какими показывают города в телевизоре. Но жить я там, наверное, не смогла бы. Может быть, потому, что все мои родные живут в старой части городка, а еще потому, что я не могу представить, как это такое возможно – поселиться на пятом, например, этаже. Просыпаешься – а за окном – ничего. Ни яблоневых деревьев, ни цветочных кустов, ни серых, утопающих в осеннем разноцветье шиферных крыш.
Я хорошо знаю, как пахнет шифер, потому что часто вожусь у нани на чердаке. У чердака скошенная крыша, с одного бока она высокая – не допрыгнуть, а с другого лежит на полу. Я могу долго наблюдать волнистый узор шифера сквозь балки перекрытия. Если немного прищурить глаза, он начинает рябить и перекатываться, кажется – еще чуть-чуть, и укатит волнами за горизонт.
После отъезда Витьки я провожу много времени на чердаке. Одна. Маму очень беспокоит моя замкнутость. Сначала она водила меня к соседям, у которых маленькие дети. Чтобы я завела себе новых друзей. Но мне было скучно с ними, даже поговорить было не о чем – у них свои разговоры, у меня – свои. Они мне про то, что за домом большая лужа с головастиками, айда ловить их и выкидывать в сортир, а я им в ответ словами нани – нельзя обижать живую природу, обижая ее – обижаешь себя. Соседские дети выслушают меня, покрутят пальцем у виска и убегут ловить головастиков. А я ухожу с мамой домой. Держусь за мамину руку, а другой рукой цепляюсь за подол ее платья. Для надежности.
В сентябре Тата записала меня в детский сад. Чтобы я научилась жизни в коллективе. Такое вот смешное слово – коллектив.
Мне в садике не понравилось. Во-первых, он пахнет невкусно – остывшей манной кашей, несладким чаем и кусачими одеялами в унылую клетку. А во-вторых – там много детей, и они дразнятся. И воспитательница какая-то странная. Вывела меня в центр комнаты и представила:
– Дети, у нас новенькая, и зовут ее так-то и так-то.
Я ей говорю – зовите меня просто Девочка. А потом детям говорю – зовите меня Девочка.
А тут мальчик один – смешной такой, вся голова в мелких кудрях – говорит:
– Да какая она девочка, она настоящий дядя Степа.
И громко рассмеялся. И дети рассмеялись за ним. И я тоже рассмеялась.
– Можете называть меня, если хотите, дядей Степой, – предложила я им.
И полдня ходила дядей Степой. А когда воспитательница обращалась ко мне по имени – делала вид, что не слышу ее. Сначала она удивлялась, потом рассердилась – ей, наверное, показалось, что я издеваюсь над ней. Но я ей объяснила еще раз – не называйте меня по имени, по имени меня никто не называет, даже мама.
Воспитательница выслушала меня и повела к садиковому психологу. Психолог мне сразу понравилась – толстая, румяная, с большой грудью и попой. Настоящая русская народная печка. Она вручила мне карандаши и предложила нарисовать свою семью. Ну я и нарисовала. Большой дом, синее небо, красное солнце, тутовое дерево. На лавочке сидят мама, папа, дед, Тата и нани. Дед с папой играют в нарды, мама читает, Тата перебирает горох. Нани вяжет. Рядом с лавочкой стоит конура Боцмана. После Витькиного отъезда Боцман навсегда переселился к нам. Сам так решил, никто его не заставлял. А бабушка Шушик завела себе новую собаку, правда, теперь уже девочку. Зовут ее Чита. Смешная такая – сил нет. Первым делом прорыла лаз под конурой. Нормальные собаки в конуру через вход пробираются, а она – через лаз. Дед Арам говорит, что она прирожденная разведчица. «Или воровка», – смеется Жено. Жено в последнее время постоянно смеется, ей вообще все кажется смешным, даже пасмурная и дождливая погода. Наверное, она столько раз обнимала меня, что продлила свою жизнь до тысячи лет. Вот и радуется такой долгой жизни. Да и свадьба у нее на носу. Тоже радость.
Но я отвлеклась, мне надо было про психолога дорассказать. Так вот. Когда я вручила ей свой рисунок, она принялась расспрашивать, кого я нарисовала. А потом спросила: а себя ты почему не нарисовала?
– Потому что я на них с чердака смотрю, – объяснила я.
– Почему с чердака? – полюбопытствовала тетенька психолог.
– А я знаю? – пожала я плечом. – Я просто много времени там провожу. Вот и наблюдаю за ними оттуда.
Потом психолог расспрашивала меня о разном. Умею ли читать, что люблю, что не очень. Сколько будет два плюс два. А если два плюс два, а потом плюс три, а потом минус один? Удивилась, как споро я умею складывать цифры. Хотя что тут удивляться, у меня в роду почти все математики. А Тата моя, говорю я психологу, когда училась в десятом классе, преподавала младшеклассникам математику. Так хорошо ее знала.
– Подожди, – психолог раскрыла тетрадку, прочитала мою фамилию, – ты внучка Таты Меликян?
– Да, – говорю я, – а что, в вашей тетрадке не написано, чья я внучка?
– Не написано, – говорит психолог. – Надо же! Я как раз была одной из тех младшеклассниц, которым твоя бабушка преподавала.
Она убрала в ящичек тетрадь, встала из-за стола. Ну все, теперь понятно, почему она такая толстенькая. Живот у нее большой. Скоро ребенок будет. Я осторожно глянула на ее ноги. Интересно, на какой ноге доктор сделает надрез, чтобы вытащить ребенка? На этой или на той?
Тетенька-психолог проследила за моим взглядом, почему-то смутилась. Снова села за стол.
– Ноги от жары отекают, – объяснила она мне.
Ага, держит меня за дурочку. Думает, что я не знаю, отчего отекают ноги. Ребенок идет, вот они и отекают!
Потом тетенька-психолог спросила, почему я не хочу, чтобы меня называли по имени. Я молча пожала плечом. А потом вытянула губы в ниточку и уставилась в окно. Я всегда так делаю, когда не хочу говорить.
– Тебе не нравится твое имя? – не унималась психолог. – Если не нравится, можно поменять. На Анну, например. Или на Асмик. Как тебе?
– Красиво. Но я не хочу. Мне мое имя нравится, – буркнула я.
– Тогда почему ты не хочешь, чтобы тебя называли по имени?
Ну я подумала, что она от меня просто так не отстанет, и пустила слезу. Я всегда так делаю, когда хочу, чтобы взрослые оставили меня в покое. Хитрость у меня такая. Годами проверенная.
Психолог при виде моих слез тут же растерялась. Пересела ко мне, принялась гладить по волосам и говорить, что я хорошая и умная девочка. И что если я не хочу об этом говорить, то и ладно. Потом вытащила из своей сумки карамельку и протянула мне.
Я еще немного поплакала, чтобы она не расслаблялась, а потом, убедившись, что расспрашивать она меня больше не собирается, развернула конфету и съела. И попросила отвести меня в группу.
Вечером, когда мама пришла меня забирать, тетенька-психолог долго разговаривала с ней. Все повторяла – необычный ребенок, необычный ребенок. Ну не знаю, по мне – я вполне обычный ребенок. Может, немного трусливый, потому что Гектора боюсь. Но кто из детей не боится злых собак? Правда, причин бояться Гектора у меня сейчас нет. Теперь он меня в упор не видит. Облаивает из-за забора всех прохожих, а при виде меня умолкает. Наверное, заговор старой знахарки повлиял не на меня, а на пса. Поэтому он меня просто не замечает. Но я его все равно боюсь. Он огромный, как медведь, если захочет – в один прыжок через деревянный частокол забора перелетит. Или вообще в два приема прогрызет в нем дыру размером с себя. Чтобы легче было пролезать. Поэтому я редко хожу мимо дома тети Вардик. А с дядей Леваном здороваюсь так, издали. Рукой помашу и все. Он кивает мне и приговаривает: здравствуй, деточка, здравствуй, – а выходить за калитку уже совсем не может – сейчас на дворе осень, а осенью и весной у него ноги особенно сильно болят. Так и сидит на скамейке, пока кто-нибудь из сыновей не поможет ему обратно дойти до дома. Однажды дядя Леван остался под дождем – тетя Вардик ушла в магазин, а сыновья гоняли в футбол в школьном дворе. Я возилась у нани на чердаке, случайно выглянула в окно и увидела его. Если бы такое случилось с кем-нибудь из моей семьи, наш пес Боцман мигом бы поднял шум, чтобы привлечь внимание. А Гектор – недаром я его терпеть не могу – малодушно скрылся у себя в конуре и оттуда наблюдал, как мокнет под дождем его хозяин. Хорошо, что папа был дома. Я прибежала к нему, все рассказала. Папа сразу пошел к ним, взвалил дядю Левана на плечо и принес к нам. Дядя Леван у нас три часа просидел, пока не вернулась из магазина тетя Вардик. Она стояла в очереди за полотенцами, вот и не стала уходить, подумала, что кто-нибудь из сыновей вспомнит об отце. А никто из сыновей и не вспомнил – так и гоняли мяч на школьном дворе до позднего вечера. Странная у них какая-то семья, тетя Вардик с сыновьями словно из одного теста, а дядя Леван – совсем из другого.