Люди, которые всегда со мной - Абгарян Наринэ Юрьевна 18 стр.


На следующий день после разговора с мамой психолог пришла к нам в гости. С мужем и коробкой конфет. Муж у нее такой смешной – близорукий, долговязый, с торчащей колом бородкой. Папа его всухую переиграл сначала в шахматы, потом в шашки, а потом в нарды. Муж тетеньки-психолога от этой череды проигрышей сделался мрачным и немногословным. Правда, потом отошел и даже шутил на тему того, что это он специально поддавался, а то как-то неудобно у хозяина дома выигрывать. А папа делал вид, что верит.

Тетенька-психолог долго разговаривала с Татой, мамой и нани. С того дня я уже не ходила в садик. Мама объяснила, что я все равно опережаю садиковских детей. «В росте и вообще, – вздохнула она. – Так что посиди еще год дома, а в следующем сразу пойдешь в школу. В первый класс».

Счастью моему не было предела! За два дня, проведенных в садике, я порядком подустала от их порядков и даже приболела. Кашляла, чихала. Потом начала чесаться. Потом покрылась сыпью. Оказалось – у меня открылась аллергия.

– На нервной почве, – заключил доктор, к которому повела меня нани, и выписал целую кучу лекарств. Нани вышла за порог его кабинета и выкинула рецепт лекарства в урну.

– Ишь чего надумал – химией ребенка травить. Я сама тебя вылечу. Народными средствами.

Я неправильно расслышала про свою болезнь, мне показалось, что доктор сказал «аллергия на нервной почке». Поэтому сначала аккуратно расспрашивала у нани, что такое почка, а потом – с чего это у меня такие нервные почки. Нани так смеялась, что не заметила колдобины на дороге и угодила туда ногой. Зачерпнула целую туфлю воды и потом долго ругалась на коммунальные службы за разбитые дороги, суля им геенну огненную и другие страшные напасти.

И у меня наступили счастливые времена. Никто из взрослых уже не пытался сводить меня с другими детьми на предмет дружбы или приучать меня к жизни в коллективе. А про садик мы забыли раз и навсегда: не нравится мне там – ну и ладно!

Теперь я почти все время провожу с нани. Потому что все на работе – мама, Тата и бабушка Шушик в школе, Жено в музыкальной школе – она преподает там фортепиано, папа в больнице, дед в своем горкоме, а дед Арам – в нотариальной конторе. Он там разные важные бумаги заверяет – нацепит очки и давай ставить печати, сколько не жалко. Хоть по три на каждой странице. Хорошая работа, нескучная. Я однажды понаблюдала за дедом Арамом, а потом решила тоже стать нотариусом. Буду ходить важная, в очках, и все пальцы в чернильных разводах. Красота!

Дни у меня похожи один на другой. Утром я играю на чердаке – пока нани ковыряется в огороде, кормит кур и Сето, а потом занимается готовкой, я ей не мешаю. А потом, после обеда, мы проводим время вместе. Иногда в гости ходим – к моей бабушке Кнарик – младшей сестре Таты, или к бабушке Лусинэ. Бабушка Лусинэ как увидит меня, тут же хватает в охапку, прижимает к себе, целует в макушку, в щеки, в глаза.

– Когда я обнимаю тебя, моя тоска по Витьке чуть-чуть убывает, – говорит она.

– А жизнь не удлиняется? – на всякий случай уточняю я.

– Конечно, удлиняется.

Я безропотно даю бабушке Лусинэ обнимать себя. С отъездом Витьки обнимать ей некого, и я чувствую, как из нее, словно из решета, каплями уходит жизнь. Бабушка Лусинэ теперь целый день плачет. Готовит, убирается, стирает с мокрым от слез лицом. Когда она начинает рассказывать о Витьке – как он устроился в хорошую школу, как его хвалят учителя, я ухожу в другую комнату – туда, где висит портрет его папы. И сижу там, пока бабушка Лусинэ тихо пересказывает последние новости нани. Ухожу, потому что не могу видеть, как она рыдает, рассказывая о Витьке. Да и не люблю я о нем слушать. До сих пор в носу щиплет, когда вспоминаю его.

Позавчера, когда мы с нани возвращались от бабушки Лусинэ, столкнулись на улице с уста Саро.

– Ты совсем ко мне не заглядываешь, – ответил он на мое приветствие.

– Витька уехал, вот и не прихожу, – принялась оправдываться я, – у вас дом стоит на краю ущелья, мне страшно туда одной приходить.

– Мне, значит, не страшно на краю ущелья жить, а тебе страшно ко мне в гости заглядывать?

– Ну вы старенький. Вам можно, – чуть подумав, ответила я.

– В смысле мне можно? – Часовщик удивленно вздернул брови, потом обернулся к нани и сделал такой жест рукой, словно пригласил ее к разговору. – Тамар, слышишь, что твоя правнучка говорит?

– Правильно говорит, – ржаво отозвалась нани – у нее с уста Саро странные отношения, они постоянно шутят друг над другом, – тебе, старому пню, только там и жить. Отвалится край ущелья – и унесет тебя нашей речкой прямо в Куру. Останешься без могилы, зато сэкономишь на похоронах и панихиде.

– Ну никаких других слов от твоей нани я и не ожидал, – теперь часовщик уставился на меня, – у нее не язык, а бритва.

– Вот и не нарывайся, – встала руки в боки нани.

– Знаешь что? – Уста Саро говорил со мной так, словно нани рядом вовсе нет: – Приходи ко мне в гости с прабабушкой. У меня есть специальный инструмент для шлифовки. Отшлифуем ей язык, сделаем его коротким и кругленьким. Жалить никого она уже не сможет.

– Если обещаешь не трогать язык нани, то мы к тебе придем, – ответила я.

– Хорошо, – согласился уста Саро.

– Твоему аппетиту – уксус![19] – отозвалась нани. – И не надейся, я в твой дом – ни ногой!

– Я кркени испеку. По рецепту Лусинэ, – не обращая на нее внимания, гнул свою линию уста Саро.

– Придем, – кивнула я.

– Пригрела на груди змею! – дернула меня за руку нани.

А я только плечом повела. Я же вижу, что, несмотря на все колкости, которые нани с часовщиком отпускают, относятся они друг к другу очень тепло. Нани много лет его знает, с тех пор как он переехал в Берд. Раньше семья уста Саро жила в Ливане (название этой страны очень легко запомнить – берем диван и меняем «д» на «л»), а потом вернулась в Армению. Жена уста Саро умерла, а трое его сыновей уехали за границу. Нани говорит, им быстро удалось уехать, потому что их мама была еврейка, и от этого у них была еврейская кровь.

Я живо представила себе, как это происходит. Приходит человек в поликлинику, сдает кровь. Одному говорят – у тебя советская кровь, иди домой и воспитывай детей. А другому говорят – а у тебя еврейская кровь, поезжай-ка ты в Ливан! И он собирает свои вещи и уезжает! Я два раза сдавала кровь из пальца, когда у меня аллергия была. Но мне ничего такого не сказали. Значит, у меня советская кровь. Это хорошо, потому что никуда из Берда я уезжать не собираюсь. Так и буду жить здесь. Пока не состарюсь, как моя нани.

Было очень нелегко убедить ее пойти в гости к уста Саро. Но я канючила-канючила и все-таки добилась своего. Вчера вечером она сдалась.

– Так и быть, – говорит, – заглянем к нему. Посидим с полчасика и уйдем. Но только ради тебя!

И смотрит так, словно из-за меня идет на костер.

Я обещала быть сегодня особенно послушной, и, пока нани крутится по дому, вожусь на чердаке, перебираю старое, всеми давно уже забытое добро: глиняные плошки – с трещинами, с отбитыми краями; латаную-перелатаную медную посуду с тонкой чеканной надписью на ободе – я знаю, там указано полное имя моей прапрабабушки Анатолии, буквы немного кривенькие, местами стертые, на древнем армянском, но я умею на нем читать – меня научила бабушка Кнарик; пришедшие в негодность садовые инструменты – Тата не дает их выкидывать, потому что смастерил их ее дед-кузнец Василий Меликян. Папа рассказывал, что люди его звали не Василием, а Пашо – сокращенное от слова «пашахусти» – неуемный. А нашу семью называют Пашоянц – род неуемного. Папу – Пашоянц Петрос, маму – Пашоянц невестка Вера. Тату – Пашоянц Тата, деда – Пашоянц зять Оваким. А меня – Пашоянц внучка.

В кованом сундуке, переложенные от моли лавандой, лежат два старинных платья и головной убор – небольшой, круглый, плоский. Нани называет его «динг». Говорит, что края динга раньше были украшены серебряными монетами и цепочками. Надо спросить у нее, куда эти монеты подевались. Платья из какой-то тяжелой, бархатной на ощупь ткани, с серебристой вышивкой по подолу и рукавам. Они напоминают мне спящих царевен. Когда-нибудь прискачут на конях два сказочных принца, поцелуют эти платья, и те превратятся в живых красавиц.

Наигравшись с платьями и посудой, я выглядываю в чердачное окно, чтобы посмотреть, чем занимается нани. Боцман сразу выскакивает из конуры, виляет мне хвостом. Я улыбаюсь, машу ладошкой – привет, ушастый, привет. Возьмем его с собой в гости – пусть побегает по кромке обрыва, полает в пропасть. Боцман это любит. Стоит на самом краю и облаивает свое эхо. А мы, посмеиваясь, наблюдаем за ним со стороны. Вот ведь Боцман, вот ведь дурачок! Ему кажется, что кто-то сидит в пропасти и облаивает его в ответ. Сообразить, что это просто эхо, он не может.

Нани нигде не видно – значит, она на кухне, готовит обед. Высовываюсь по пояс в окно, делаю глубокий вдох. Воздух прохладный и немного колючий, словно шерстяная варежка. У кур, ковыряющихся в огороде, такой недовольный вид, будто им сначала обещали мороженое, а потом не дали. Ходят они с постными минами по опустевшим грядкам, поджимают то одну, то другую лапку и бубнят себе под нос – ко-ко-ко, ко-ко-ко. Петух, нахохлившись, дремлет на заборе. Иногда кукарекнет – вполгорла, нехотя, а потом обратно замолкает. Скучает по лету.

Холмы почти совсем облетели, только макушка Хали-кара переливается зеленью ельника. Я накрываю глаза, замираю на секунду и на медленном выдохе вызываю в памяти хвойный аромат. И запах легкой сырости, которой всегда отдает земля под елями.

Есть у меня странности, о которых никто, кроме близких, не знает. Я умею создавать в своей голове запахи и с их помощью вспоминать прошлое. Мне достаточно разбудить в голове запах ржавых сундуков, которые стояли в прихожей дома знахарки, чтобы вспомнить весь тот день – большой ларь, портреты на стенах, скрипучий деревянный пол. Постового, перебегающего дорогу, толпу на тротуаре. Тетечку, которая шепчется с нани, а потом уходит, придавленная своим горем, – высокая, крупная, сутулая. Пахла она так же, как наши куры по осени, – тоской и отчаянием.

Есть у меня еще одна странность, которой я особенно стесняюсь, – я путаю цвета с цифрами. Могу вместо «красный» сказать «пять». Вместо «три» – «желтый». Не знаю, как это у меня получается, но путаюсь я часто. Когда Витьке исполнилось восемь лет, я его нечаянно поздравила с синелетием. Витьке так это понравилось, что он потом на вопрос «сколько тебе лет» лукаво прищуривался и отвечал – синих! Иногда уточнял у меня – а цифра четыре какого цвета? «Зеленого», – говорила я. «Ух ты! – радовался Витька. – Мне синих лет и зеленых месяцев!»

Сначала я сильно переживала из-за своих странностей, но мама меня успокоила:

– С возрастом все пройдет, не думай об этом.

Я сидела у нее на коленях и наблюдала, как она проверяет тетради. Мама подчеркивала красной ручкой какие-то слова, зачеркивала одну букву, надписывала сверху другую, а потом, закончив с проверкой, размашисто выводила оценку.

– Я бы на твоем месте, наоборот, радовалась. Это так здорово – быть не такой, как все, – сказала она мне.

Я обняла ее, зарылась носом в волосы – они с лета стали длиннее, мама решила их снова отрастить.

– А что хорошего в том, что ты не такой, как все?

– Понимаешь, может, люди все неправильно сделали. Может, это они? перепутали названия цифр и слов. А ты, наоборот, все видишь таким, каким оно должно быть на самом деле! – Мама умолкла, дожидаясь, пока смысл ее слов дойдет до меня, а потом добавила: – Что скажешь?

И что я могла сказать? Я снова надулась, как индюк. От важности. До чего же приятно, когда взрослые разговаривают с тобой не как с маленькой, а как с большой! Сразу чувствуешь себя сильной. И даже Гектора прекращаешь бояться. На время.

Вспомнив о Гекторе, высовываюсь в окно, чтобы посмотреть, что творится у соседей. Двор у них пустует – тетя Вардик на работе, сыновья в школе. А дядя Леван, наверное, лежит у себя в кровати и ждет, когда они вернутся. Ну и Гектор, должно быть, спит в своей конуре. А что ему еще остается делать? Всех небось облаял с утра, а теперь отдыхает.

Я захлопываю окно, оглядываю чердак – все ли лежит на своих местах? Не люблю оставлять после себя беспорядок. Платья сложены, посуда высится горкой в углу, только динг остался лежать на подоконнике. Убираю его в сундук и спускаюсь на первый этаж. До свидания, чердак, не скучай по мне. Я вернусь к тебе завтра. И буду приходить каждое утро, пока не наступят настоящие холода.

День

Боцман, конечно же, не подкачал.

– Лает так, словно за каждый «гав» ему десять копеек платят, – заключила нани.

Мы стоим на балконе дома уста Саро и любуемся природой. Она такая красивая – хочется смотреть на нее бесконечно. А потом, наглядевшись, закрыть глаза и слушать тишину. Но разве Боцман даст ее послушать? Он мечется по краю обрыва и выясняет отношения с эхом.

Уста Саро накрывает стол на балконе. Нани предложила помочь ему, но он отказался:

– Десертный стол не нуждается в женских руках. Я сейчас сам все сделаю.

– Сарибек, иногда и ты умеешь умное сказать, – хмыкнула нани.

– Ну я хотя бы иногда, – развел руками уста Саро, – а кое-кому и этого не дано.

И хитро прищурился, явно намекая, что этот кое-кто – нани.

– Даааа, река не всякий раз бревно приносит, – невозмутимо продолжила нани, – а в твоем случае даже сучка к берегу не прибило.

Уста Саро открыл рот, потом закрыл. Снова открыл, снова закрыл. Крякнул.

– Ладно, пойду кофе заварю.

– У меня от него сердцебиение, – возвестила ему в спину нани.

– Я научу тебя пить кофе так, что обойдешься без сердцебиения, – не дрогнул уста Саро.

Пока он возился на кухне, мы с нани прошлись по комнатам, полюбовались коврами, висящими на стенах, посидели на большой тахте – у нани в гостиной стоит такая же тахта – широкая, с резной ажурной спинкой, с облупленной на локтях темной краской. Долго рассматривали альбом с фотографиями.

– Это его жена, Ноя, – рассказывала нани, обводя пальцами черно-белую карточку, – хорошая была, добрая. Умерла десять лет назад. А это его сыновья.

Разглядывать незнакомые лица на портретах было не очень интересно – никого, кроме уста Саро, я не застала. От этого вся его семья казалась мне совсем чужой и не имеющей к нему никакого отношения. Я быстро пролистала альбом, пытаясь отыскать детские фотографии уста Саро, но не нашла.

– А где его детские карточки?

– В Муше остались. Мы оттуда наспех уезжали, ничего не успели с собой взять. – Уста Саро вошел в комнату, осторожно неся перед собой поднос с дымящимися чашечками.

Нани убрала альбом на полку, шепнула мне:

– Не расспрашивай его о детстве.

Я молча кивнула. Мы с Витькой давно уже заметили эту странность – уста Саро всегда хрипнул голосом, когда рассказывал о своем детстве. И не только он. Мой дед тоже никогда не рассказывал о своем детстве. А на мои расспросы отшучивался, мол, рассказывать нечего. Жили в Эрзруме, потом уехали.

Мы знали, почему они уехали. Но тоже старались об этом не говорить. Лучше не говорить о вещах, которые делают больно взрослым.

Уста Саро накрыл красивый стол – фрукты, орехи, кофе, выпечка, кизиловый и сливовый лаваш.

– Старался все сделать по рецепту, но, кажется, не очень получилось, – он разрезал на кусочки кркени, разложил по тарелкам. Налил в стакан молока, пододвинул его мне, – я помню, что ты не любишь теплое молоко, поэтому разогревать не стал.

Потом он принялся учить нани правильно пить кофе:

– Каждый глоток нужно запивать водой. Во-первых, так вкуснее. А во-вторых, ты таким нехитрым способом его разбавляешь. Конечно, в нашем возрасте кофе много пить нельзя. Но один раз в день – почему нет?

Уста Саро отпил из чашечки, закатил глаза, зацокал языком:

– Кофе – это удовольствие, Тамар. А пить нужно с удовольствием. Чтобы было потом что вспоминать.

Нани отхлебнула кофе, запила глотком воды, прислушалась к себе.

– Хорошо-то как, Сарибек!

– Ну! Я же говорю! – Уста Саро довольно крякнул, откинулся на спинку стула, потянулся за своим чибухом[20].

Назад Дальше