Я сидела за кухонным столом и пыталась понять, где произошел прокол. Лучше бы узнала про его жизнь, тогда можно было бы понять, что у него в мозгу сдвинулось, а теперь переживай, куда его понесло… помрет ведь. Нет, все-таки если ты начинаешь кому-то помогать по-христиански, должен помогать как родному, уличила я себя. «…Истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне», Христу. А разве ты будешь Ему спустя руки помогать? Как я помогала бомжу: скорее бы отделаться, вот так помогала. Жестко учишь, Господи, урок поняла…
Минут через пятнадцать ручка входной двери заходила ходуном. Ну, все! Пришла вся гоп-компания… Но дерганье быстро прекратилось. Я подошла к двери, посмотрела в глазок и увидела своего бомжа.
– Кто?
– Это я, Наталья…
Открыв дверь, спросила:
– Ну и как это понимать?
– В туалет бегал и покурить…
– В какой туалет: он же у тебя перед носом был! – возмутилась я.
– Да неудобно в такой чистый… – искренне ответил он. – Я и ночью выбегал два раза. Уж как привык…
– Кошмар! – вскрикнула я. – И дверь открытую оставлял?
Продрогший в тонком свитерочке, он помялся на пороге и попросил:
– Вы, пожалуйста, не сердитесь…
– Ну заходи уже! Есть будешь?
– Попробую… – согласился он.
– Какие же вы, однако, бомжи, могучие. Ничего вас не берет! – упрекнула я.
– Не все… – тихо ответил он. – Гибнут…
– Садись за стол, только руки помой… – приказала я.
– Нет, нельзя… – болезненно сморщился он. – Вам будет неприятно. Надо привыкнуть…
Скорее всего, привыкнуть к обеденному столу надо было ему. Господи, страшно, до чего может помрачиться Твой образ – человек, венец Твоего творения… Ел он опять с пола: дала ему овсяной каши и сварила кисель. После еды его прошиб сильный пот, но сильных болей не последовало.
Михаил сидел, прислонившись спиной к входной двери, а я, стоя над ним, расспрашивала, что же с ним приключилось. Отвечал он, подыскивая слова, не очень охотно. История банальная: полгода назад приехал он из провинциального городка на какую-то московскую стройку. Получил первую зарплату, двадцать семь тысяч. Решил это дело отметить: купил пива, воблы, сел в парке на лавочку. Но, видимо, его «пасли»: вскоре подошли «двое крепких пацанов», сначала, мол, угости – пива у работяги несколько бутылок было, а потом ножиком по горлу резанули, схватили барсетку с деньгами и паспортом и – ищи ветра сказали. Михаил показал мне шрам под подбородком. В милицию обращался, там все записали, но таких, как он, много, «никому дела нет до приезжих». В рабочее общежитие без паспорта не пускали, ночевал, пока было тепло, где придется, а потом стал постепенно опускаться.
Лицо его за это время уже приобрело главные бомжовые черты: какое-то бессмысленное выражение, одутловатость, делающая всех их похожими друг на друга. Но иногда на бомжовом лице Михаила изображалась какая-то доверчивая человеческая улыбка. И не сделался он наглым и хамоватым… Трудно было определить его возраст. Ясно, что не юноша… В конце разговора я все-таки не удержалась от нотаций:
– Ты, друг, что-то в жизни не так делал, вот Бог тебя и остановил. Другие гибнут, а тебе дал шанс. Бог каждого ведет ко спасению, понимаешь?
– Может, пойму… В Афгане не так жестоко было… Полежу, опять плохо, – сказал он и затих.
Так закончился второй день Святок.
На следующее утро я увидела Михаила сидящим на краю табуретки у входа на кухню. Он пытался размотать грязные бинты на израненных пальцах. Зрелище не для слабонервных.
– Здравствуйте, с Рождеством вас! – привстал он с табуретки.
– Да сиди уже… – кивнула я.
– Не могу долго сидеть, у меня тут ранение было…
Я налила в таз воды, сыпанула марганцовки, размешала.
– Окунай сюда руки, пусть откиснут. И иди в ванную, смотреть не могу. Что это у тебя?
Он лег на бок в коридоре и опустил свою лапищу в марганцовую воду.
– За горячие батареи ночью держался, спеклись…
– Господи! – воскликнула я. – Прямо как на войне.
– Нет, на войне не так.
– На какой же войне ты был?
– В Афгане… сначала, – тяжело вздохнул Михаил. – Сам напросился. Нас тогда так обработали… воины-интернационалисты пришли помогать братскому народу… – он говорил медленно, сам, видимо, удивлялся своему голосу, которого давно не слышал. – Сразу в бой зеленых… мясо пушечное. Госпиталь. Потом застава в горах… Год породу взрывали. Под траншеи. Духи нападали, головорезы. Психом стал. Ждать все время смерть. Убежал… Ночь бежал. Утром колонну увидел. Наши из Афгана уходили, мы не знали… Пошел к ним – пусть расстреляют. А мне рады – ночью нашу заставу вырезали. Ад. Где был Бог?
Я видела, как бьется жила у него на виске.
– Не надо вспоминать, – остановила я. – Давай, герой, гляну на раны…
Надев перчатки, стала раздирать его размокшие грязные бинты. Я понимала, что ему должно было быть больно, но он не показывал вида. Люблю мужество во всех его проявлениях. Когда раны подсохли, смазала их освященным афонским маслом.
Впервые он поел за столом и не руками, а вилкой.
– А у тебя жена, дети есть? Родители? Они знают, что с тобой случилось?
– Потеряли меня, к лучшему: пропал и пропал. Мать только жалко, не знает.
– А жена? – осторожно спросила я.
Он некоторое время что-то вспоминал: прошлое медленно возвращалось в его сознание.
– Ушла от меня… Сын – ему все равно, мать настраивает…
– А что дальше?
– В Чечню завербовался…
– Зачем!
– Так… – опустил он голову, что-то у него все-таки болело. Перетерпев, снова заговорил. – Женился, работы нету. Сын… как раз Первая чеченская. Золотые горы обещали. Контракт на три месяца. Поехал.
– Не поняли, что ты дезертировал? – спросила я.
– Кого волнует! Заманивали всех – безработных больше всего. Никто не знал про мясорубку… Афган меня научил, другие были пушечным мясом. Больше месяца первые контрактники не жили.
– А деньги-то дали?
– За месяц. Все потратил на лечение. Полгода в больнице.
Все-таки когда говорит очевидец, это говорит очевидец. Я читала про беспредел в чеченских войнах, но то, что вспоминал Михаил, было за гранью – какие-то сплошные ужасы. Двинуться запросто можно. Слушателя ужасы завораживают. Именно это эксплуатируют СМИ, почти добившись того, что ужасы стали нормальным явлением.
Я внимательно вглядывалась в лицо Михаила: не привирает ли, вообще адекватен ли он? Трудно определить… Но было ясно, что лицо его мало-помалу преображается, оттаивает, приобретает какие-то индивидуальные черты.
– В Афгане был неверующим. Когда сбежал с заставы со страха, то жизнь сберег. Другие убиты. Думал: повезло. Не знал, что впереди. В Чечне или с ума сходишь, или в Бога начинаешь верить.
– И что же ты?
– Устал, – ответил он. Его лицо сделалось болезненно серым. – Полежу? Потом уйду.
– Давай! Мне нужно тебе за курткой съездить.
– Спасибо вам.
Я уже не боялась оставить его одного в своем доме, да и украсть у меня нечего. Господи, благослови! Одежду для пришельца обещали подвезти к ближайшему метро. Мой знакомый притащил целый баул.
– Чё-та ты какая-то уставшая на вид, а? Родственник замучил? – спросил он, увидев меня.
– Ой, замучил. Не дай Бог такого никому!
– Понимаю… Из деревни, что ли?
– Из глухой, – подтвердила я. – Глухо там у них, как в танке… ты случайно в Чечне не служил?
– Ой-ой-ой! – замахал знакомый руками. – Бог миловал.
– А он служил.
– Тяжелый случай, – вздохнул знакомый. – Из деревни туда и гнали, кто отмазаться не мог. Сочувствую тебе.
– Ему посочувствуй, помолись, – попросила я. – Михаилом зовут.
– Тогда не переживай! Архистратиг, победит. Ладно, давай до дома довезу.
Села я, счастливая, в машину, стала дорогу показывать.
– А что сразу к дому-то не подвез? – спросила я.
– Честно? Лень было искать адрес.
– Спасибо за честность, Серега, и за вещи, – подъезжая к дому, поблагодарила я от всей души.
Он вышел, открыл багажник, достал баул и понес к подъезду.
– До квартиры донесу.
– До лифта, – возразила я.
– Может, родственника куда доставить? – спросил он.
– Не, это он пусть сам старается. Помолись только о нем…
Что я увидела, когда открыла дверь? Умилительную картину: Михаил сидел на табуретке и рассматривал книгу. Поморщилась я со свежего уличного воздуха от вони, которая, оказывается, сохранялась в квартире. Сколько еще это терпеть?
– Вот читаю… – сказал Виктор.
– Вот принесла, – в тон ему ответила я и опустила баул на пол.
– Бог вас не оставит, – поблагодарил он.
– Не-е, не оставит до смерти, бомжей-то еще пошлет…
– Хорошая книга… – не обращая внимания на мой язвительный тон, сказал Михаил. – Когда лежал в подъезде, думал, помру. Говорил Богу: дай мне выжить, и Он дал. Вы меня подобрали.
– Слушай, а ты горами не двигаешь? – спросила я, удивляясь его детской вере.
– Не знаю, – ответил Виктор. – Почему вы спросили?
– Христос сказал, что если человек будет иметь веру с горчичное зерно и скажет горе «передвинься», она передвинется; с такой верой нет ничего невозможного.
– Не понял вас, – напрягся он и заерзал на табуретке от седалищной боли.
– Вера у тебя, значит, сильная, если Бог послушал.
– Не знаю, какая моя вера. Знаю, что Бог есть, – твердо сказал Михаил.
– Поделись, тогда, что ли, – разрешила я.
Он без раздумий, глядя мне в глаза, начал рассказывать:
– Утром, летом, ехали на БТРах вдоль Аргуна, река чеченская, в Сунжу втекает. Ребята все внутри сидели, боялись снайперов. Я на броне, наверху. Жара. Вдруг вижу вспышку, РПГэшником бьют. Летит на нас противотанковая граната, это смерть. «Господи» нет времени сказать. В мозгу только: спаси. Вижу, граната вроде как в воздухе остановилась, крутится на месте. Тут зарекся: Господи, если останусь жив, никогда за оружие не возьмусь. И сразу меня с БТРа сила сбросила, покатился. Грохот сзади. Граната в люк механика-водителя бабахнула.
– Ужас! – воскликнула я.
– Всмятку ребят. Сразу другая прилетела. Опять грохот. Осколком ранило, кровью залило. Перестрелка, бой начался. Докатился до берега, упал с обрыва. Сознание потерял. Очнулся – тихо. Кто-то стонет. Рядом лежит Сашка. Руку протянул, за плечо взялся. Он вскрикнул, ранен. У меня тоже боль от ранения. Ползли – метров двадцать, видим: какая-то щель или окоп. Толкнул его туда, загреб галькой. Пополз дальше. Еще щель, река подмыла, втиснулся, камней подгреб. Жара, жажда. Вода рядом, не возьмешь. Потом слышу: идут, болтают на арабском. Наемники. Идут по берегу, ищут наших раненых. Штыками добивают живых… Нас не заметили.
– Господи, какой ужас! – представила я картину. – Вы выжили? Это же чудо тогда!
– Двенадцать часов лежали, на жаре в камнях. Ад. К вечеру нашли нас свои. Трупы собрали. Как надутые были от жары. Отправили с Сашкой в госпиталь, потом домой. Ранили в бедро, сидеть долго не могу. Пойду лягу…
Слов у меня не было, одни чувства… сколько же человек может вынести. Бог спас, но за какие муки! И потом еще полгода бомжом болтаться. Для чего? Тут и у меня какой-то даже ропот на Бога поднялся. Я ушла в комнату – помолиться, прогнать это бесовское наваждение. Ведь твердо знаю: что Господь ни делает – слава Богу за все! Только следует уразуметь, какую цель для человека Он предполагает. Вспомнились мне святые юродивые – непризнанные, гонимые миром, не имеющие места, где главу приклонить. «Бесполезные» для общества, как оно считает до определенного времени – пока не увидит, что молитвами юродивых во Христе многие спасаются, избавляются от бед и приходят к вере. На подвиг юродства Господь, как правило, избирает смиренных, мужественных, твердых в вере и обладающих могучим здоровьем человеков. В некотором смысле юродивым был и Михаил. Вера его тверда, коль скоро так быстро Бог его слышит, хоть и не признает он этого. А не признает по смирению, никого в своих бедах ни разу не обвинил: ни государство, ни родных, ни судьбу: несет свой крест и – как Бог устроит… Здоровье у него, видимо, тоже могучее – другой бы давно помер или в уме повредился. В общем, не простого человека Господь в мой дом привел. Я-то думала, что ему повезло, а выходит – мне. Узнавая о его безропотном несении креста, про свои добродетели как-то поаккуратней думать начинаешь…
Приготовила я обед, позвала его. Сели есть.
– Ну завтра тебя можно будет отправлять… – благожелательно сказала я.
– Я никуда не поеду! – вдруг сказал он.
– Не поняла?
Такого оборота я никак не ожидала, пришлось потрудиться, чтобы его разубедить.
– Мне некуда ехать. Вид такой – стыдно. Сыну будет неприятно.
– Не говори глупости! К матери поедешь, вот она обрадуется, что ты нашелся!
– Жить не на что. Пенсия мне по инвалидности положена, но никто просто так давать не хотел. Нашли, через кого можно сделать, я в Москву подался, чтобы деньги заработать на инвалидность. Дальше известно что…
– Все устроится, помолимся. А про инвалидность вообще подсудное дело, надо теперь разбираться в прокуратуре.
– Сын будет стыдиться, нет, – заладил он одно.
– А сыну самому не стыдно, что отца потеряли, и никому дела нет! – даже закричала я.
– Он не понимает. Нет… – в глазах Михаила снова появился страх.
– Ты же не станешь опять бомжевать!
– Все равно…
– Послушай, ты хоть меня пожалей: сколько я на тебя сил потратила. Вот ты уйдешь, а я все время буду думать, где ты, жив ли? Нет, ты уедешь…
– Не смогу! – отрезал он. Я увидела, как на его виске забилась жилка, лицо покраснело.
– Я тебя провожу, хочешь, сопроводительное письмо напишу твоему сыну…
Он встал из-за стола, вышел в коридор и лег у дверей.
Я пошла вслед за ним и стала долбить, как дятел, в одно место, почему он должен уехать: в Москве у него точно никаких перспектив. Он как будто меня не слышал, было непонятно, что у него в голове.
– Послушай, Миша, вот тут вещи, посмотри, переоденься, ты совсем будешь по-другому выглядеть.
– Я вечером уеду, не переживайте… – вдруг сказал он. – Деньги за билет верну вам.
– Как же ты уедешь?
– С Курского вечером поезд ходит, найду девчат знакомых, проводниц…
– А вдруг не найдешь?
– Уговорю. Без паспорта вот только…
Переодевшись, Виктор стал выглядеть вполне прилично, о его бомжовой жизни напоминало только одутловатое лицо и стрижка клоками уже вымытых волос. Но это кто знал…
Очень устала я от его присутствия, но немного жаль было расставаться. Решила я подробнее узнать о его злосчастном житии-бытии, про жену расспросила. С женой вот что: муж-инвалид после госпиталя упал духом, попивать стал. А у нее дела наладились с малым бизнесом, квартиру купила. Подала на развод. Михаил перешел к матери, на ее пенсию жили, подрабатывал чем мог: руки-то золотые, строитель по профессии, а здоровья нет… Вот, собственно, и вся биография.
– А в монахи не хочешь? – осторожно спросила я.
– Не думал совсем… Нет, думал, – спохватился Виктор. – В городе есть монастырь – пещерный, в меловой горе монахи вырыли пещеры. После революции там махновцы прятались, потом дезертиры с войны и зэки. Когда был мальчишкой, лазили с пацанами, клады искали. Я им говорил: какие у монахов клады, мне не верили… Сейчас восстанавливают. Я помогал, пока в Москву не уехал.
– Ну, так тебе к ним и надо приткнуться! – обрадовалась я.
– Там крепкие нужны…
– Ну, так окрепнешь! – пообещала я.
– Это вряд ли. Последнее здоровье потерял.
– «Невозможное человекам возможно Богу»[22]. Он же тебя слышит.
– Теперь не будет, нагрешил сильно, – сказал Михаил серьезно.
– Покаешься…
– Я не умею, – развел он руками.
– Научишься. Вот тебе книга понравилась, дарю ее. Там для начинающих все хорошо написано.
– Заметил.
– Это случайно не вы написали? – вдруг спросил он.
– А как ты догадался? – удивилась я.