Про его поездку на Сахалин в школьной программе не говорилось. Может, именно в ней разгадка?
Желание доехать до «края географии» тридцатилетний врач и уже известный писатель Чехов скрывал от близких – мало кто понимал его… При подготовке к поездке он проштудировал серьезные труды по самым различным отраслям науки: истории, этнографии, геологии, биологии, уголовному праву, тюрьмоведению, метеорологии, географии… Официальных документов, которые давали бы ему доступ во все сахалинские учреждения, Чехов не добился. Выезжая на Сахалин, он имел лишь корреспондентский бланк «Нового времени». «Командировав сам себя», Антон Павлович занял у издателя Суворина тысячу рублей, которые потом «отрабатывал», публикуя в «Новом времени» свои путевые заметки.
В апреле 1890 года родные и знакомые проводили Чехова в Ярославль: там он сел на пароход до Казани, оттуда – по Каме до Перми, затем по железной дороге до Тюмени, а оттуда – более четырех тысяч верст на лошадях в тряском тарантасе. Великого сибирского железнодорожного пути еще не существовало. Весна выдалась поздней и холодной. Писатель-путешественник плохо питался, не однажды подвергался опасности утонуть, когда переплывал на лодках бурно разлившиеся сибирские реки, буквально вязнул в грязи, страдал от жары, пыли, громадных лесных пожаров. Больше тысячи верст проплыл по Амуру. И увидел столько интересного, что написал Суворину: «Мне и помереть теперь не страшно».
11 июля Чехов прибыл на Сахалин на три месяца. Сахалинское начальство позволило ему увидеть практически все. Как оказалось, некоторые каторжные тюрьмы условиями были даже лучше, чем на материке, их построили заново. За несколько лет выросли целые поселки там, где их испокон веков не бывало. Каторжники и поселенцы строили дома, заводили семейства и получали от государства вспоможение – деньгами, семенами. Каторжане работали на угольных копях, на лесоразработках и прокладке дорог, на устройстве портов, мостов. Сахалин, восточная оконечность нашей одной шестой части суши, был малоприспособленным к жизни островом, с большим запасом полезных ископаемых. К концу XIX века возникла насущная необходимость его колонизации русскими, но кажется, Чехов не очень верил в такую возможность.
Конечно, имелись и картины быта каторжан, вызвавшие бы горечь и жалость любого здравомыслящего человека. Может, у «настоящего интеллигента» и нервы сдали бы. Но не у Чехова-врача… Он был дотошным исследователем, жизнь острова интересовала его во всем многообразии: каков климат, гигиенические условия тюрем, пища и одежда арестантов, жилища ссыльных, состояние сельского хозяйства и промыслов, система наказаний, которым подвергались ссыльные, положение женщин, жизнь детей и школы, быт и нравы местных чиновников, медицинская статистика и больницы, метеорологические станции, жизнь коренного населения и сахалинские древности – хватило бы на три диссертации. Он подлечивал больных, если были условия, хлопотал за обиженных. В конце своего пребывания Чехов писал с Сахалина: «Не знаю, что у меня выйдет, но сделано мною немало. Хватило бы на три диссертации. Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно, и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано. Кстати сказать, я имел терпение сделать перепись всего Сахалинского населения. Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев. Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной. Особенно удалась мне перепись детей, на которую я возлагаю немало надежд».
Не удивительно, что Чехов уехал с Сахалина с душевной горечью. И все же поездка дала ему много новых внутренних сил, новое мужество, подняла его творческое самочувствие.
«Какой кислятиной я был бы теперь, если бы сидел дома! До поездки «Крейцерова соната» была для меня событием, а теперь она мне смешна и кажется бестолковой. Не то я возмужал от поездки, не то с ума сошел…» – писал Чехов Суворину.
В Россию он возвращался морским путем через Тихий и Индийский океаны: Гонконг, Сингапур, Цейлон, Порт-Саид, Константинополь, Одесса… В Китайском море пришлось пережить сильнейший шторм.
– Вам понятно? Есть вопросы? – спросила Евгения.
– Невероятно, сколько Антон Павлович потратил на эту поездку сил! Чехов – титан! – ответила я, еле успевая заходом ее мыслей. – Но зачем тогда он после всего этого написал «Чайку» с ее безумной Ниной Заречной: «Люди, львы, орлы и куропатки…»
Евгения тяжело вздохнула, порылась в своей сумочке… Наверно, для того чтобы обдумать ответ.
– Вопрос на засыпку… – наконец сказала она. – Мне кажется, что Чехов был человеком своего времени, своей среды. Он не заглядывал вперед и не оглядывался назад. Писал про то, что знал, что видел вокруг. Не понимая его «объективной», как он сам выражался, художественной манеры, критики обвиняли его в отсутствии авторского взгляда, главной идеи, даже мировоззрения. Но именно чеховская «объективность» достоверно запечатлела картины нравственной деградации русской предреволюционной интеллигенции. Многие герои последних чеховских произведений испытывают «тоску по идеалу», в том числе и Вера Заречная. Но и сам Чехов, и его герои как будто запамятовали, что единственный и верный идеал – это Бог и Человек Иисус Христос. Может, даже сам того не сознавая, Антон Павлович поставил раковый диагноз образованному обществу, которое в основной массе жило без высоких идей, то есть уже без Бога. Катастрофа была неминуема. Оставалось совсем немного времени до революции, но многие, в том числе и Чехов, утверждали, что революции в России никогда не будет… Вот такой парадокс.
– Как-то не сразу понятно… – ответила я.
– Вы слышали про отца Иоанна Кронштадтского?
– Нет…
– Он служил в соборе Кронштадта, жил в одно время с Чеховым и был, может, даже более знаменитым, чем Чехов. Кронштадт в некотором смысле можно сравнить с Сахалином. Туда из столицы ссылали воров и прочих уголовных преступников. Среди отверженных молодой священник и начал свою пастырскую деятельность. Отец Иоанн был великим молитвенником, молитвой исцелял душу и тело. Он был прозорливцем, видел, как в России ослабевала православная вера сначала в аристократическом кругу, у интеллигенции, а вслед и у народа. Подобно Иоанну Крестителю в течение целого полувека Кронштадтский священник обличал неверие, богоборчество, сектанство и проповедовал Христа. В то самое время, когда нины заречные искали какой-то абстрактный идеал, батюшка, предвидя грядущие скорбные испытания для России и русского народа, писал: «Держись, Россия, твердо веры твоей… если отпадешь от своей веры, как уже отпали от нее многие интеллигенты, то не будешь уже Россией или Русью святой, а сбродом всяких иноверцев, стремящихся истребить друг друга. И если не будет покаяния у русского народа, – конец мiра близок. Бог отнимет у него благочестивого Царя и пошлет бич в лице нечестивых, жестоких, самозваных правителей, которые зальют всю землю кровью и слезами…»
Показалось, что слова неизвестного мне Кронштадтского пастыря обращены именно ко мне, они словно прибили меня к земле… Ни вздохнуть, ни охнуть. Евгения поняла мое состояние. Взяв мои руки в свои ладошки, она поглядела в глаза, ласково сказала:
– Наташа, это действительно страшно. Но вы не бойтесь. С Богом можно ничего не бояться. Даже нужно не бояться… Вы думаете, что я нагнетаю? Нет, нет… Скажите, как вам кажется, сколько было в Российской империи каторжников? На этом вопросе все ломаются…
– А… – задумалась я. – Не меньше полумиллиона.
– Нет, нет… Ко времени поездки Антона Павловича на Сахалин количество каторжан во всей Российской империи составляло четырнадцать тысяч человек.
– Всего-то? – удивилась я. – Вдолбили-таки нам, что все цари угнетали народ ужасно: чуть что не так – в Сибирь!
– Дело не в царях, а в самом народе. Четырнадцать тысяч на семнадцать миллионов тогдашнего населения Российской империи действительно мало. Греха люди боялись, – улыбнулась она. – В массе своей люди имели страх Божий… Десять заповедей был не пустой звук. Заметки Чехова о Сахалине, как ни странно, выпукло обрисовали характер русского народа. Были разбойники, которых исправить могла только виселица. Но основная часть каторжан, сознавая свою вину, и даже безвинные, терпеливо и смиренно отбывали наказание на далеком суровом острове. В школе вам, наверно, рассказывали о подвиге четырнадцати жен декабристов, которые последовали за ссыльными мужьями – государственными преступниками. Однако им многие сочувствовали, они отправлялись с деньгами, вместе со слугами, везли имущество, даже рояль… Кто вспоминает подвиг безвестных русских женщин – не аристократок. Чехов вычислил, что среди всех сахалинских женщин сорок процентов составляли те, кто, бросив родные места, с детьми, во исполнение венчальных обетов потянулись за осужденными мужьями, чтобы жить почти так же, как сами каторжане. И пробыли с ними в горе и радости до конца. Собственно, нины заречные как раз и помогли разрушить главный народный устой – страх Божий и веру в своего Спасителя. Революция просто объявила: Бога нет, и многие уверовали в это. А на нет и суда нет. Все позволено.
– Как же нам зас… мозги, – тяжело вздохнула я.
– Грубо. Но верно, Наташа. А знаете ли, как «угнетал» Ленина царь Николай II?
– В ссылке? – усмехнулась я, ожидая разоблачений.
– В ссылке, в богатом селе Шушенское, Владимир Ульянов поселился в просторной крестьянской избе, в отдельной комнате. Еда в селе стоила очень дешево. Надежда Крупская писала его матери: «Добрались мы до Шушенского, и я исполняю свое обещание – написать, как выглядит Володя. По-моему, он ужасно поздоровел, и вид у него блестящий сравнительно с тем, какой был в Питере». Надежда Константиновна приехала к нему через несколько месяцев, и в 1898 году они повенчалась в шушенской церкви.
– Как! – вскрикнула я. – Ленин венчался? Не могу поверить!
– Это факт, – потупила взгляд Евгения. – Молодые сняли полдома с огородом за четыре рубля, а жили на государственное пособие в восемь рублей, плюс гонорары, и родственники присылали. Даже наняли и девочку для всех черных работ.
– Стойте! – воскликнула я. – В голове не укладывается. И после этого он устроил революцию?
– Наташа! – сказала она строго, как учительница. – Забудьте уже эти советские лозунги! Ленин с компанией развалил Россию за иностранную валюту ее врагов, это тоже факт. Повторяю. К несчастью, сам народ русский к разврату был готов, как говорится в известном фильме.
Меня поражало, что Евгения была совершенно убеждена в своей правоте и без боязни, как и Ирина Васильевна, высказывала крамольные мысли, за которые еще недавно можно было запросто угодить в лагерь. Да и сейчас нет ли такой опасности? Я с замиранием сердца оглянулась вокруг, что можно было принять за обычный осмотр окрестностей. Мы взбирались на новую сопку.
– Вот тут осторожно, мелкие камушки, можно поскользнуться, – предупредила Евгения.
– А что же дальше? Чехов вернулся домой и… Я имею в виду «Остров Сахалин», – переводя дыхание на новой высоте, вставила я.
– Чехов работал над «Сахалином» пять лет. Каждая глава, которая печаталась в журнале «Русская мысль» проходила через придирчивую двойную цензуру – общую и Главного тюремного управления. Книга произвела большое впечатление на общественность: министерство юстиции командировало на остров своих представителей проверить данные, сообщенные Чеховым. «Сахалин» был признан работой, имеющей серьезное научное значение и встретил отклик в заграничной печати, в особенно в немецкой. Иностранцы, писавшие о чеховской книге, даже выражали удивление, что «Сахалин» пропущен русской цензурой, и настаивали на его переводе на все европейские языки…
– Чтобы в царизм камень бросить? – догадалась я.
– По разным причинам… – ответила Евгения. – Но только советская критика на весь мир объявила, что «Остров Сахалин» – однозначно обвинительный акт против российского самодержавия.
– Разве не так? – по инерции спросила я.
– Решайте сами, – чуть слышно произнесла она. – Я считаю, что это обвинительный акт против каждого, кто по долгу своей христианской совести и должностных обязанностей не заботился о заключенных, как подобает. Вы, наверно, устали. Закончим?
– Жалко… – сказала я. – Не могу вас больше задерживать. Огромное-огромное, Женя, спасибо.
– Мне было легко с вами, – по-детски улыбнулась Евгения. – Хотите, оставлю свой адрес, может, чем-то смогу помочь в вашей деятельности…
– Конечно! – обрадовалась я.
Обменявшись адресами, мы никак не могли расстаться… Зашли в какую-то столовку, попили чаю с пирожками. После этого перешли на «ты». Из столовки мы направились снова в то место, откуда Чехов наблюдал за китом. Зажигались огоньки, очертания береговой линии расплывались. Вода теряла цвет. Настоящий импрессионизм, картина Клода Моне.
– Женя, мне все равно непонятно, зачем больной туберкулезом Чехов отправился в такое трудное путешествие, которое сократило его жизнь? – сказала я, вдыхая последние морские ароматы дневного бриза. Ветерок должен был вот-вот переменить направление. – Совесть его мучила или кризис какой-то был? В свой литературный талант, может, не верил?
– Чужая душа потемки… – сказала она и задумалась. – Антон Павлович стал знаменитым в 27–28 лет, но, как сам говорил, еще «не возмужал». Понимаете, Наташа, одно дело под сотней псевдонимов писать «пестрые рассказы» для пошловатых журналов, и другое – не разочаровать публику, которая возвела на писательский олимп. Он любил людей, всем всегда сострадал. Наверно, он хотел узнать глубже жизнь. А может – познать себя? Во всяком случае, Чехов не ожидал от этой поездки ни новой славы, ни денег, прекрасно сознавая, что может погибнуть, не вернуться назад. Бог вознаградил его именно так, как в глубине жаждало его милостивое сердце. После опубликования «Сахалина» Пироговский съезд русских врачей обратился к правительству с ходатайством об отмене телесных наказаний. О книге говорили на Международном тюремном конгрессе. Главное тюремное управление России вынуждены были смягчить условия содержания каторжан. Сам Антон Павлович, вернувшись домой, стал собирать деньги по подписке, много хлопотал об улучшении положения сахалинских детей. В конце концов на каторжном острове были основаны три приюта на 120 ребят. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя».[14 - Иоан. 15:13.] Вот так надо жить…
Какое-то время мы стояли молча в сгущающихся сумерках, думая о своем… Мне стало грустно-грустно, и я жалобно сказала: