Когда поняла, что «богемные» уверены, что я «настоящая Горбачева», белая зависть вмиг испарилась – раз и навсегда. Грустно стало, что у будущих сценаристов, у этой киноэлиты так примитивно просты взгляды на жизнь: ты – мне, я – тебе. Вероятно, оттого, что ничего серьезного преодолеть им не давали – тепличные ведь растения. О чем же они тогда будут рассказывать людям в своих сценариях, удивлялась я? Говорить наши богемные мальчики и девочки были горазды, не отнимешь. Сколько спорили мы про «гамбургский счет» в искусстве. Это, когда все по-честному. Каждый, конечно, мечтал, чтобы его произведение «на пять» оценивали именно профессионалы. Иначе и писать не стоит. У нас даже поговорка была: «Если можешь не писать – не пиши!»
…Я прилетела в Хабаровск, поселилась у своей подруги Аси и прикомандировалась к студии кинохроники. Но это так, номинально. В действительности мне предоставили полную свободу действий. Неделя ушла на то, чтобы привыкнуть к семичасовой разнице во времени.
Потрясла меня природа. Амур-река простиралась в ширину почти на два километра. С хабаровской набережной еле просматривался другой берег. Целое море. Стихия. И закаты были – совершенные шедевры по масштабной игре цвета и света, невозможно оторваться. Подобного я не видела нигде. Китайская граница в двадцати пяти километрах. Тоже стихия. Сам же город, находящийся за несколько тысяч километров от Центральной России, обликом напоминал любой среднестатистический советский полумиллионник. Древностей в городе не обнаружила, ему и было-то чуть больше ста лет. Зато главная площадь имени Ленина была по размерам сравнима с Красной. Нашла памятник генерал-губернатору Восточной Сибири Н. Н. Муравьеву, В. И. Ленину и Ерофею Хабарову, землепроходцу семнадцатого века, прошлась по «Амурскому чуду» – трехкилометровому мосту через Амур с дугами огромных пролетов, который был открыт за год до Великой Октябрьской… Каким образом его смогли построить в то время? Может, про мост что-то придумать? В голове у меня зашевелился совсем еще голый сюжетец, о котором решила порассуждать с Асей и ее мамой. Они жили на разных квартирах, но иногда мы вместе собирались «на чай» у Аси. Ирина Васильевна, всегда пахнувшая хорошими духами, бодрая, веселая, улыбчивая, входя в квартиру Аси – обязательно с тортом, начинала разговоры прямо с порога.
– Интереснейшая тема, – одобрила она, снимая в прихожей туфли на шпильках. – Да-да-да! Мост по величине занимал первое место во всем Старом Свете, построен за три года, стоит до сих пор. Благодаря этому чуду техники в 1916 году было наконец открыто сквозное движение по Великому сибирскому пути Петроград—Хабаровск—Владивосток. Исключительно по русской земле, минуя Маньчжурию. Мост замыкал Транссибирскую магистраль по территории России. Это был один из сотни масштабных проектов предреволюционных лет, стоимость которых исчислялась десятком миллионов царских рублей… Успехи России кому-то очень не нравились.
– Кому же, кому? – насторожилось я.
Кому зима – арак и пунш голубоглазый,
Кому – душистое с корицею вино,
Кому – жестоких звезд соленые приказы
В избушку дымную перенести дано.
Немного теплого куриного помета
И бестолкового овечьего тепла;
Я все отдам за жизнь – мне так нужна забота —
И спичка серная меня б согреть могла…
Вместо ответа Ирина Васильевна продекламировала стих и спросила:
– Кто написал, знаешь?
– Нет, – ответила я.
– Мандельштам, подруга, – усмехнулась Ася. – А знаешь, как амурский мост назывался до революции? Алексеевский. В честь наследника цесаревича Алексея Николаевича.
– Какого… какого царя наследника? – переспросила я.
Ирина Васильевна и Ася многозначительно переглянулись. Обе закончили исторический факультет.
– Наследника последнего русского царя Николая II. Большевики его любили Николашкой величать… – развела руками Ирина Васильевна. – Как сказано в известном фильме: «Потом пришел гегемон, и все пошло прахом…» И «Николашку» с семьей расстреляли без суда и следствия, знаешь?
– Что-то такое слышала, – пробормотала я.
Меня бросило в жар. Наверное, я сделалась красной как рак от стыда за свое невежество. В годы советского застоя понятие стыда было еще ходовым.
– Во ВГИКе про царей не учат, – сказала Ася.
– Понятное дело, – засмеялась Ирина Васильевна. – Идеологический вуз. Там готовят преданных советскому «кину» людей. Как говорил вождь мирового пролетариата, из всех искусств для нас важнейшим является кино. Вино и домино.
– Противно бывает, очень, – согласилась я. – У нас каждое мастерство начинается политинформацией. Наша Капа толкает про постановления партии и правительства. Час тоски, а потом пять часов разговоров про то, как писать сценарий. Кому-то нравится так, кому-то эдак… А судьи кто?
– Твоей Капе очень понравилась бы тема, как «Николашка» Россию развалил, – вдруг усмехнулась Ирина Васильевна. – Ну что, будем писать про Амурское чудо?
– Понимаете, Ирина Васильевна, мне не хватает знаний… – стала оправдываться я. – Вот проучились мы четыре года, а результат? Никаких знаний. Что мы «проходили» и «пробегали»? Русскую и зарубежную литературу с теорией, ИЗО – историю изобразительного искусства, историю кино… А саму историю? Никому не нужно!
– Именно, – согласилась Ирина Васильевна. – Манкуртами легко манипулировать.
– И потом… Вот я думаю: если человеку не о чем сказать, что он может родить, хоть он триста раз теорию литературы на пятерку сдаст?
– Тут не переживай, – сказала Ирина Васильевна. – Человек сначала белый лист, а потом начинает набираться жизненного опыта. Уж какой наберет, извините! – развела она руками. Это был ее любимый жест.
– Слушай, Натуля, не гневи Бога! – возмутилась Ася, которая так и не поступила во ВГИК. – Где бы ты посмотрела столько фильмов, которые наш зритель никогда не увидит! Сколько раз ты ездила в Белые Столбы?
– В психушку? – переспросила я, вспомнив о Феликсе. Когда Крылов крестился в Православие, он перестал ходить к нему.
– Ты прекрасно знаешь, что имею в виду Госфильмофонд…
– Вот ведь рассадник… – вздохнула Ирина Васильевна. – Окунулась Натуля в «шыдэвры» загнивающего Запада. «Восемь с половиной» смотрела?
– Несколько раз… – осторожно сказала я. – Не нравится, я не понимаю…
– Я понимаю так… – улыбнулась Ирина Васильевна. – Грандиозная киношная мистификация. Но какая-то бессмысленная: выход из творческого тупика для Феллини – банальное самоубийство героя… Не умно и не весело, несмотря на итоговый карнавал.
– Пир во время чумы, по-моему, – подхватила Ася. – Феллини ставит себя в положение героя фильма, режиссера, который не может сделать фильма о спасении после ядерной катастрофы. И называет это творческим кризисом. Итальянцы хоть понимают, что такое ядерная война? Мы здесь про Хиросиму и Нагасаки много знаем. Не дай Бог! И чтобы кто-то, хоть бы и сам Феллини, над этим насмехался и капустник устраивал… Как он может! Это кощунство.
Ирина Васильевна одобрительно кивнула дочери и спросила у меня:
– А что тебе, Натуля, нравится?
– Например… «На последнем дыхании»… – ответила я.
– Ну конечно! Молодой Бельмондо такой обаятельный… Не важно, что преступник, что со своей девкой машины угоняет. Он так играет, чертяка, что вызывают сочувствие и желание подражать… Общество их не понимает, бедные… Лишние люди… Печорин и княжна Мэри. Не убий, не укради – это не для таких веселых и находчивых… Ложно понятая свобода, Натуля!
– Зато у нас цензура и партийные худсоветы, – зло ответила я.
– И славно! Настоящему художнику цензура не помеха.
– Не поняла… Что-то новенькое, – я замотала головой. – Может, чаю попить?
– Чаю – попить! Ась, организуй… – попросила Ирина Васильевна. – Видишь ли, Натуля… Рожденный писать – не писать не может. По опыту знаю: если графомана долго и нещадно пороть, он в конце концов свое графоманство оставит. Не так с писателем. Трудности его только закаляют, как сталь. Ты разве не знаешь, что классическая русская литература процвела не вопреки, а благодаря цензуре. Пушкин и Лермонтов даже побывали в ссылке за свое писательство. Неистовый и ужасный Салтыков-Щедрин в три погибели сгибался, когда шел в кабинет цензора с очередным номером «Отечественных записок». Достоевский имел неразрешимые проблемы с «монастырскими» эпизодами в «Братьях Карамазовых». А уж какая была сталинская цензура… Чуть что не так – лагерь. От писателей требовали абсолютной политической благонадежности. И что же? Вот имена: Булгаков, Зощенко, Платонов, Бабель, Эренбург, Олеша, Пильняк, Цветаева, Ахматова, Грин, Алексей Толстой, Замятин, наконец.
– Пугаете меня…
– Да, да… Страдание – залог вдохновенных творений искусства. Кончается цензура – кончается литература.
– Мама, успокойся, а то Натуля уйдет из сценаристов, – вмешалась Ася.
– Если графоманка, то уйдет обязательно, – согласилась Ирина Васильевна. – Это вообще тяжкий труд – писать. Писатель не должен разменивать свой талант на голое политическое противостояние. Чехов уверял, что может написать рассказ о чем угодно – о чернильнице, на которую упал взгляд… И люди будут замирать от восхищения! Писатель вообще должен сеять только разумное, доброе, вечное…
– Я никогда не думала…
– Подумай, Натуля! – перебила Ирина Васильевна. – Всегда думай, о чем пишешь. Кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше и не родиться. К писателю это тоже относится…
Ася позвала нас на кухню попить чайку с дефицитными «Раковыми шейками». Градус разговора сразу снизился.
Мне трудно было возражать Ирине Васильевне. Я даже не всех перечисленных ею писателей читала, о трагической судьбе некоторых понятия не имела. «Мастера и Марагариту» прочла в Самиздате. Пародия на советскую действительность – гениальная, но про Иешуа Га-Ноцри не очень поняла… Как шептались, Булгаков вывел под этим именем самого Иисуса Христа. Я задумалась о том, что невозможно изобразить Бога, как Михаил Афанасьевич не побоялся?.. По существу же добавить ничего не могла: Новый Завет тайком я прочла лишь раз. Мне очень хотелось поговорить на эту тему с Ириной Васильевной, но даже не знала, как и какой задать вопрос. Неудивительно: наша встреча с ней произошла за несколько лет до того, как возвратились к читателю и увидели свет «Котлован» и «Чевенгур», «Реквием» Ахматовой, «Доктор Живаго» Пастернака и многое еще из запрещенной десятилетия литературы. Еще даже не начинали массово печатать литературу религиозную.
Множество вопросов роились в голове.
– Если бы вы, Ирина Васильевна, были нашим мастером на сценарном… – вздохнула я с сожалением. – Как было бы здорово! Как все у нас ожило бы!
– Что ты, Натуля! – воскликнула Ася. – Мама не выездная. Ее из университета попросили, когда узнали, что она дочь репрессированных.
Впервые я увидела «дочь репрессированных». Вот, оказывается, кого репрессировали – «ум, честь и совесть нашей эпохи». Я даже дар речи потеряла.
– Ненавижу, – с нажимом произнесла я.
Ирина Васильевна в недоумении переглянулась с Асей и осторожно спросила:
– Ты… про меня?
– Про Капу, начальницу нашей сценарной мастерской. Сама ни одного сценария не написала, а учит… Только и может политинформации в мозг вдалбливать…
– Нет, Натуля, ненависть – дело злое, не опускайся до этого. Жалеть надо. Она и так прославилась. Галич какую бесславную рифму на нее накатал!
Ирина Васильевна с Асей поднялись со стульев, встали в позу и как заправские артистки весело пропели всю песню, посвященную гражданке Парамоновой:
В общем, ладно, прихожу на собрание,
А дело было, как сейчас помню, первого,
Я, конечно, бюллетень взял заранее
И бумажку из диспансера нервного.
А Парамонова, гляжу, в новом шарфике,
А как увидела меня, вся стала красная,
У них первый был вопрос – свободу Африке! —
А потом уж про меня – в части «разное».
– Неужели это правда про нее? – вздохнула я. – Как у такой можно учиться, чему? Что я делаю в этом ВГИКе? Только время теряю!
– Натуля, да Бог с тобой! – воскликнула Ирина Васильевна и снова спела дуэтом с дочерью.
Ничто на Земле не проходит бесследно.
И юность ушедшая все же бессмертна.
Как молоды мы были,
Как молоды мы были,
Как искренне любили,
Как верили в себя!
Потом мы выпили по рюмочке, и мое настроение вроде выровнялось.
– Ты не переживай! – похлопала по моему плечу Ирина Васильевна. – Папа Римский сказал, что советские фильмы хороши тем, что: а) не несут никакой революционной идеи и б) почти все добрые. Вот, давай в этом же духе!
– Про папу-то откуда знаете?
– «Узнаю я их по голосам, звонких повелителей мгновенья», – пропела Ася.
– Голос Америки, что ли? – спросила я.
– А как же, – улыбнулась Ирина Васильевна. – Я учила историю. Она повторяется. Или лучше так: ничего нет нового под луной. Вам повезло жить в культурной столице нашей необъятной родины. А нам, знаете ли, на краю земли культурные новости самим добывать приходится. И вот что… Пока еще наши фильмы добрые, но скоро лавочка прикроется. Будет «Все на продажу!», как подметил великий Анджей Вайда. И любой бездарь сможет оправдаться: я так вижу, я так понимаю…
– Не будет у нас такого никогда! – возразила я.
– Все проходит, и это тоже пройдет, – улыбнулась Ирина Васильевна.
Ирина Васильевна как в воду глядела. Во ВГИКе трудно было определить, каков размер и качество наших талантов. Некоторые всю жизнь доказывают, на что способны. Перестройка мощным катализатором таланты проявила. Почти все наши богемные оказались в нужном месте в нужный час, как комсомольские вожаки. Быстро выяснилось, что многие из них под гамбургским счетом подразумевали все-таки лицевой счет… в Гамбургском банке. Один из наших богемных придумал умопомрачительный слоган «Не тормози – сникерсни» и стал мэтром рекламы. Другие замутили бесцензурную «чернуху» и «порнуху» на экране… Сначала, может, было и стыдно. Но потом, встав на ноги и почувствовав запах, силу и власть денег, они справились с этим рудиментом морали… И давай соблазнять всех подряд!