В семь вечера отправился в студию. Май и Женя Перевалов, который тоже был в биологии при происшествии, делали вид, что ничего не случилось. Я тоже старался. Старался критиковать, раздражаться и даже орать на горе-музыкантов, тем более что они тупили пуще прежнего. Май терпел, сжимал зубы. Иногда мне казалось, что он сейчас ка-а-ак треснет мне по башке. Женька, когда все дружно измученные моими репрессиями и капризами (это правда!), пошли курить, по-дружески сказал мне:
— Али! Мой тебе респект за вчерашнее! Только ты это… поосторожней, что ли. А то костей твоих потом не собёрем… Мы уж насмотрелись на тех, кто пытался Маем командовать… И защищать тебя никто не будет… Это я честно предупреждаю! Без обид потом.
Но по башке я так и не получил сегодня. Хотя сделал всё для этого, наперекор предупреждению звукаря. Я бы даже сказал, что я распоясался:
— На хрена ты это пиццикато выдумал, если грабли вместо пальцев! Что ты опять сюсюкаешь? И сфальшивил в повторе запева! Меня слышнее, чем супер-солиста Мая Сюсюкина! Звук открой! А для этого начни с рта, когда поёшь, ширее пасть разевай! Надо было на хор ходить! Жека, фига ли слышно только соло-гитару, че басы-то умерли? Не подклад, а тынц-тынц какой-то! Эсэс, ты хоть какое-то представление о динамике имеешь? Заткни орган перед скрипкой во втором! Что это за мяукание в начале проигрыша? Бяу-у-у, бяу-у-у! Не дожимаешь на каденции, вот и забивает скрипка, ты же сдыхаешь на последней струне! Это что, вы опять курить? Мне опять вас ждать целый час? Блин…
Под конец репетиции я стал замечать, что Май не то чтобы не реагирует на эти мои выступления, он реагирует не так, как должен был. Я в ор, а он лыбится чуть заметно, рожу отворачивает, видимо, чтобы я не заметил его ухмылку. Гад! А когда уже все закончилось и парни допивали пиво (без Мая), он велел им всё тут запереть и повел меня к мотоциклу.
— Едем ко мне? Будешь заниматься на Лидочке своей?
— Едем, — неожиданно тихо после столь бурных воплей сказал я. А Май через паузу, подавая мне шлем, спросил:
— И не боишься, что отомщу?
— За что? — я захлопал ресницами.
— За это шоу, что ты сейчас устроил в студии! — и он тоже захлопал ресницами, копируя меня.
— Я был невменяем!
— В следующий раз, как только на тебя подобная невменяемость накатит, я тебе въебу! Ага! И никто не заступится!
— А-а-а… «въебить» — это что значит сделать? — подавленно спрашиваю я без малейшего намёка на шутку.
— Вот и узнаешь! Поехали!
И мы поехали. Хм, то ли это значит «ударить», то ли «трахнуть»? И то, и другое нежелательно! Лучше бы о другом думал по дороге…
С Лидочкой поздоровался сдержанно, чтобы ублюдка не нервировать. Григ сегодня не фаворит, нот нет с собой! Однако вчерашние три пассажа я прошел три раза по памяти! Звучит колоритнее! Лучше, чем на ученической (на Каприске-Лариске, у той скрипки тоже свое имя есть).
— Что тебе сегодня сыграть? — уже привычно спрашиваю я Мая.
— Давай что-нибудь энергичнее, агрессивнее что ли?
— Могу токкату и фугу ре-минор Баха, только фугу не всю… Я в программе это не играл, на фуге штрихи отрабатывал…
— На скрипке штрихов больше, чем на гитаре?
— Не знаю… Я же гитарой не занимался… Итак, Бах И Эс! Авторство оспаривается.
Я вскидываю смычок. И сразу форте две параллельные октавы. Мощь! Делаю мягкий обрыв! И в мино-о-о-р… Скрипка забеспокоилась, занервничала, смычок залетал спикатто, и в ми-и-и-инор… Очень красивая токката, жаль, что маленькая! До фуги с ля минор я знаю отлично. А потом все сложно. Полифонию нужно зубрить долго, да и аппликатура очень сложная, быстрая, интервалы коротки. Поэтому играю медленнее, чем нужно. Пару раз ушёл от основной темы, интермедию сыграл всю, а вот среднюю часть безбожно укоротил (просто не знаю!), вернулся в ре-минор и повторил токкату. На скрипке все равно звучит более ярко, чем на органе, там какофония, а здесь мелодия. Красиво, несмотря на мой непрофессионализм! Минор, а звучит патетически торжественно и даже жизнеутверждающе.
Май в этот раз не скрывался за волосами и не отворачивался к окну. Но рот открыт и брови подняты. А еще рука в неестественном положении, застыла, поднятая, и удерживает пальцем мочку уха. После паузы Май шумно выдохнул. Не дышал, что ли?
— Хватит на сегодня репетиций!
— Я играл всего пятнадцать минут! — возмущаюсь я.
— Да, сегодня так!
— Блин, – я расстроено и бережно кладу Лидочку на стол. — Ладно, тогда я поеду домой, вызови мне такси, а то с тобой страшно ехать!
— Стоять! — выкрикивает Май. — Во-первых, никакого такси, я тебя увезу, ничего с тобой не случится! Во-вторых, расплачивайся!
— Ты так ужасно водишь, что я… Расплачиваться? — я сник и повесил голову, надежда удрать была глупой.
— Иди сюда! — приказывает он.
— К тебе?
— Не выёживайся только, ближе… ближе-е-е!
Когда я совсем близко к нему, он вдруг толкает меня, и я лечу спиной на пухлый чёрный матрац.
— Мне так больше нравится! – заявляет он и присаживается рядом, перекрывает мою грудь собой, прижимает и целует. Нет! Нет! Это мне не нравится! Его губы слишком командуют! Он гад! Язык слишком мокрый! Мне не нравится! Мне не нравится, когда так нежно! Мне не нравится, когда так нагло! Мне не нравится, когда так хорошо! Я просто потерплю. Дурацкие майские руки, куда вы лезете! Где вы шарите! М-м-м… мне не нравится! Боже! Урод! Мне… не нравится. Нет! Сопротивляйся! Надо рот закрыть. Надо стиснуть зубы! Ну и язык! Наглый, не трогай мой язычок! Зубами за мою губу? Она не вытянется? Мне не нравится… м-м-м… вот, гад! Это такой один поцелуй? От рта до уха? Наглец. Это уже пять, шесть, семь, восемь… ммм. А это тоже поцелуй? Волшебно! Блин, заныло всё, запорхало примитивной мелодией фуги в сплошную полифонию в низу живота. И пальцы его пиццикато выделывают под рубашкой… Делаю усилие, пробиваюсь сквозь туман и вялость:
— Всё! Хватит! Я заплатил! Остановись!
— Упрямая мышатина! — шепчет мне в губы. — Тебе же понравилось? Давай повторим!
— Нет! Не понравилось.
— Хи-хи-хи… Что же ты отвечал тогда?
— Я отвечал? Слазь с меня! Я вообще безответный.
— А у тебя сейчас глаза косят. Ты косой мышонок!
— А ты еще ближе пододвинь лицо, так вообще бедные мои глазки вывихнутся! Или ты их носярой своим выткнешь! Эй… Всё! Я же считаю! Это уже четырнадцать.
— Чего четырнадцать?
— Поцелуев! А требовался один!
— Наоборот, недостача! Пятнадцать минут репетиции, значит… — и опять присасывается к губам. Мне нравится! Черт! Придурок!
— Теперь всё? — спрашиваю я независимым тоном, что в моём положении под ним, конечно, смешно.
— От тебя пахнет кашкой на молочке!
— А от тебя куревом. Быстро слез!
— С ума сойти, он еще и распоряжается! — удивляется Май и, наконец, слазит. — Я честный и благородный. В последнее время… Поехали!
И мы поехали. Уже перед домом, когда я снял шлем, Май повелел:
— Мышь! Я тут глупость однажды тебе сказал… Не вздумай самостоятельными изысканиями заниматься! Сравнивать меня с кем-то! Просто поверь, что я целуюсь лучше других! Если узнаю, что с кем-нибудь лизался, даже с целью повышения квалификации, убью! Причём не Лидочку, а именно тебя!
— А ты не узнаешь! Я без свидетелей попробую…
— С плюшевым мишкой? Только он не выдаст твои мышачьи тайны. С ним разрешаю. Целуйся! И ещё… до концерта уже шестнадцать дней осталось.
И мне расхотелось шутить дальше. Потопал домой. Буду губы отмачивать в холодной воде, а то как губошлепка после того, как расплатился!
Комментарий к 8.
========== 9. ==========
На большой перемене в столовой (черт, опять рис с рыбной котлетой!) сзади появляется Май со своей порцией и громко говорит Пашке Криницину, который со мной рядом сидит:
— А ну-ка сгинь куда-нибудь!
Пашка вжал голову в позвоночник и испарился. Май занимает табуретку рядом:
— Опять рис не жрёшь?
— Не жру! Чего тебе?
— У тебя ведь сегодня нет репетиторства?
— Ну, нет.
— Сразу после шестого жду тебя на выходе.
— У нас есть седьмой урок — информатика.
— Не свисти! Это дополнительная, уйдешь. У нас сегодня магазинный день!
— Что, за кефиром пойдем?
— На кефир десяти минут хватит, а я тебя забираю совсем. Поедем за скрипкой.
Я прекратил хлеб жевать. Сижу в осадке. Он что-то с Лидочкой сделал? Зачем еще одна скрипка?
— Что ты вытаращился? Сам же сказал, что простая акустическая скрипка звучит только с классическими инструментами, а бас-гитара и барабан забивают её на концертах.
— Так это же на концертах! Запишем в студии, потом через усилок и корг вытягивайте звук, как хотите громко!
— А ты что не ешь? Вкусно же!
— Не виляй! Зачем скрипку покупать? Каприски хватит! Можно и Лидочку записать в студии, — последнее я выдавил из себя, поморщившись.
— Я тут подумал, что скоро у нас выступление в «Пели-кане». Покажем там «Небо»! И еще я хочу, чтобы ты сыграл проигрыш вместо меня в старенькой песенке, в «Туче».
— И?
— Мы не будем пока записывать, выйдешь на сцену! А для этого нужна электроскрипка.
— Нет. Исключено! – я психанул, он, видите ли, «подумал» и «хочет». Думатель! Даже разговаривать с ним об этом не буду! На сцену, в какой-нибудь скотский клуб, где все курят, пьют, щупают друг друга! Я? Никогда! Кидаю вилку в недопитый чай, хватаю тарелку с нетронутым рисом и, толкнув табуретку, иду к окошку с грязной посудой. Всё, поел! И позади рёв:
— Мышатина! Стоять!
Вся столовая замерла, но я продолжил шагать в сторону кухни. И вдруг те, кто стоял рядом, с воскликом шарахнулись от меня в сторону, удар в спину, и я лечу лицом в стопку подносов с грязными стаканами. А в руках тарелка и стакан, приземлиться на руки не могу! Пристаканиваюсь на поджатые руки, в собственный рис и носом в гранёное стекло, потом падаю на пол, а на меня ещё стаканы. Звон, лязг, визг, мат, боль! И лежу на жирном полу в жиже, чёрт, на лбу будет шишка — башкой ударился о стол и об пол, шею и руку поцарапал, в щеке колет. Но самое противное – это то, что я валяюсь весь такой красивый и униженный. Слышу, Никита орёет:
— Титеха, стой, они сами, не лезь! — это значит, что Тит бросился меня защищать, а ему не дают.
— Ва-а-ашу мать! Деев, чтоб отец стаканы купил! — это значит, что заведующая столовки рядом где-то, переживает.
— Скурихина, быстро в медпункт, зови Светлану Викторовну! — это значит, наш классный руководитель Петр Григорьевич на страже своих подопечных стоит.
— Али! Ты живОй? ПрОявисЯ! — это значит, что Тита так и не пускают к телу на полу.
— Все свалили от него! Он мой! Я сам! — это значит, что ублюдок меня сейчас добьёт?
Открываю глаза, а один почему-то открывается плохо, что-то липкое на веках. Май испуган. Вырывает у меня из рук стакан и тарелку, которую я так и держу, крепко прижав к животу. Берет руки за запястья, осматривает.
— Целы? Говори! Посгибай пальцы!
Я обеими руками показываю ему кукиши!
— Уфффф… Пронесло! — и чмокает меня в обе фиги, в выглядывающие большие пальцы. — Держись за меня!
Подхватывает меня под коленки и под лопатки, необыкновенно легко поднимает.
— Эй! Положи на место! Я сам смогу идти! — начинаю брыкаться я, но ублюдок подтряхивает и сильнее прижимает к себе:
— Хватит выёбываться! Это всегда заканчивается плохо для тебя! Умолкни! Ты весь в крови!
Май понёс раненую жертву в медпункт. Мне пришлось схватить его за шею, я рассудил, что это будет менее зрелищно, нежели я начну вырываться, выпадывать, пинать, а он будет материться и бить. Май шёл и бубнил:
— Ты сам виноват! Что за упрямство! Я ничего такого тебе не сказал, чтобы так позорить меня перед всем народом! Сказано было: «Остановись!»
— Ты сказал: «Остановись, пожалуйста, Лёша!» — вякаю я.
— Нет! Он, сука, упрямее паровоза, прёт, не слышит! Что за наказание на мою голову! Тебе больно? — продолжает Май.
— Ужасно больно, — заскулил я, Май ускорился.
— Надо было остановиться, ты же знаешь меня! Велено стоять, значит, стой! Мышь, потерпи! Мы уже в операционной! — ногой открывает медицинский кабинет и тут же заявляет медсестре: — Буду присутствовать!
Меня усаживают на кушетку, и в зеркале напротив я вижу портрет школьника, написанный сумасшедшим авангардистом: на рубашке прилипший рис, вся одежда в мокрых тёмных пятнах, волосы дыбом, пропитанные сладким чаем, но главное, лицо и шея – в крови. Из щеки торчит уголок стекла. Белыми были только правый глаз и висок. Кровь и на руках, но это я пытался вытереть лицо. Светлана Викторовна без выспрашиваний начала манипуляции с большим количеством перекиси водорода, которая шипела на коже.
— Ничего страшного! – сказала медсестра. — До свадьбы заживет. На лбу царапина совсем неглубокая, хотя кровь в основном оттуда. А вот на щеке может даже рубчик остаться! На шее тоже не страшно! Хотя всякое могло быть! С шеей шутить нельзя!
— А он и не шутил! Серьёзно меня толкнул! Псих! — мотнув головой в сторону Мая, выпалил я. Тот сжал зубы.
Поверх ран наложили пластырь. Я расстроен!
— Чёрт! Как я буду выступать? — чуть не плача скулю я.
— Это даже приветствуется! — успокоил Май.
— Это на ваших уродских концертах приветствуется, а на нормальных — нет! А за две недели это не заживёт!
— Вот через две недели и посмотрим! Главное, руки целы! Давай, снимай свою рубаху, выбросим её на хрен!
— И голым ходить?
— Где у тебя спортивная форма? У вас же физра сегодня!
Вот ведь гад! Всё мое расписание выучил! И что характерно, ведь даже не извинился. Видно, что напуган, что сожалеет, а сказать «прости» не может! Что за человек! Я ему сказал, где рюкзак оставлен, тот смылся. А я сижу и ножками болтаю на кушетке. Красавец в пластыре и в рисе. Осторожно снимаю испорченную рубашку, сворачиваю её в ком, мою руки над раковиной. Слышу за дверью крики:
— Да жив он, всё нормально!
— Ещё бы он был не жив! По-моему, ты уже совсем с катушек съехал! Парнишка даже в другом классе учится!
— А если родители его придут с заявлением?
— Не придут! Он меня уже простил!
Дверь открывается, входит Май с моим рюкзаком, за ним наш классный руководитель и директриса – Надежда Ивановна. Ублюдок по-хозяйски раскрывает рюкзак и копается в поисках футболки, а Надежда Ивановна тоненьким фальшивым голоском ко мне обращается:
— Как ты, Лёшенька? Всё цело?
Я утвердительно киваю.
— Ах! Мальчишки! Всё бы вам драться! Без синяков и фингалов детства и не бывает! Ну, ничего-ничего! Точно всё в порядке?
Лучше бы она молчала! Май со своей свирепостью и заботой хотя бы искренен. А этой тете-моте с кренделем на голове абсолютно всё равно, «в порядке ли я»! Лишь бы папочка Деевский оставался попечителем школы и был доволен! А его сынок пусть развлекается, учителей материт, учеников бьет и всякие непотребства вытворяет! Директрису все дружно ненавидят (и учителя тоже, это очень заметно). По-моему, Деевы тоже сладких чувств к ней не испытывают. Удостоверившись, что заявления на золотого мальчика с моей стороны не последует, Надежда Ивановна удалилась, повелев мне отправляться домой, «отдыхать». По сути, меня торжественно передали в руки ублюдка. Тот взял мой рюкзак, бережно подхватил мою руку и повел меня на выход. Как дошкольника одел меня в гардеробе, нацепил рюкзак, накинул куртку сам и, мягко подталкивая, повёл на улицу. Между с зачуханной машиной физрука и крутой, но тоже зачуханной машиной нашей богемной англичанки стоял майский мотик. Пришлось садиться!
Всю дорогу я молчал, хотя видел, что меня не домой везут. Подъехали к магазину «Zonazvuka». Мне приказано слазить, после чего Май вцепился мне в куртку и потащил внутрь:
— Я весь интернет вчера изучил по поводу электроскрипок. Подумал, что дорогущую покупать не будем. Есть такие: полуакустические-полуэлектронные и с редуцирующим корпусом. И цена приемлемая, можно тыщ на шестьдесят купить! Надо срочно покупать, потому что к ней привыкнуть надо, понимаешь?